А ты гори, звезда

Где настоящее дело: здесь или там? И здесь и в России. И снова прав Иннокентий: все, что делается здесь, делается только для России.

Ему представились разоренные нищетой и голодом деревни. Беднота, тянущая беспросветную лямку страдальческой жизни на лоскутках земли, где, по Толстому, «и куренка выпустить некуда». Дымящие трубы заводов и фабрик, приносящих баснословные прибыли их владельцам, а в стенах этих заводов и фабрик выматывающий жилы ручной труд с нищенской оплатой, и если даже машина — она не помощник, а погонщик рабочего. Убивающее душу бесправие. Призрачные тени объявленных когда-то «свобод». И тягчайшее, опаснейшее подполье для тех, кто сражается за действительную свободу, кто хочет вырвать Россию из мрака. Провал за провалом. Аресты, военно-полевые суды, жесточайшие кары. Но ведь нельзя же сдаваться! Нельзя ослаблять борьбу!

Да, да, Иннокентий прав, стремясь поехать в Россию. С нею есть постоянные связи. Из партийных организаций, порой из самых далеких краев, приходят письма, приезжают за советом посланцы рабочих. Убито или обречено на тяжкие страдания много товарищей, но партия не убита, она живет. Потому что партия — это и отдельные люди, ее составляющие, и это сила их коллективной сплоченности. Именно сплоченности. Вот это надо в России сейчас сберечь, сохранить, приумножить для продолжения и усиления борьбы, когда наступит момент открытой схватки. Инок — великолепный организатор, пропагандист. Он сумеет поднять, всколыхнуть тех, кто устал. Он отлично знает людей, на которых можно всегда опереться. Он введет в работу новые силы. И остатки примиренческих настроений с него слетят начисто, когда он вступит в живое дело и кожей своей ощутит, что судьба единства и боеспособности партии решается там. Да! Хоть и жаль, очень жаль, что его не будет тогда здесь, рядом, столь хорошего друга, товарища…

— Иосиф Федорович, но попамятуйте, и в Питере и в Москве вы настолько известны охранке, что показываться там для вас сейчас небезопасно. В высшей степени небезопасно!

Ленин снял свою руку с руки Дубровинского, как бы подчеркивая этим, что предоставляет ему полнейшую свободу для размышлений. А сам только советует, кое на что обращает его внимание.

— Ни в Петербурге, ни в Москве я долго задерживаться не собираюсь, — сказал Дубровинский и усмехнулся, — но хотя издали, где-нибудь на бульваре, на дочурок своих я должен посмотреть и хоть немного поговорить с Анной. А цель моя в России видится так: объехать в первую очередь города, где еще сохранились наши большевистские организации, способные к энергичному действию, объяснить им современное положение в партии. Трезво, правдиво. Там, где разрушены, восстановить связи. А когда сформируем там, на месте, Русскую коллегию в полном составе, обдумаем, как целесообразнее повести нам и сообща всю практическую работу. — И опять усмехнулся: — Я ведь главным образом практик, это мне более свойственно.

— Пересечь границу будет не просто, — заметил Житомирский. — Гольденберга как раз на границе охранка уже взяла под наблюдение. А остальное…

— Хороший паспорт, немного грима, немного актерского мастерства, побольше решительности. У меня это иногда получается, — сказал Дубровинский. — А если попробовать через австрийскую границу, на Краков, так можно, пожалуй, пусть «без комфорта», и по «полупаску» пройти. Контрабандисты устроят. Даже фотографической карточки для этой штуки не потребуется. И стоит совсем недорого.

— Не только «полупаски», но и людей продать там могут недорого, — с сомнением проговорил Житомирский. — Ох, уж связываться с этими контрабандистами! И все же вы правы, Иосиф Федорович, через Краков — наиболее верный путь.

— Вы рассуждаете как о совершенно решенном деле, — сказал Ленин.

— Оно должно быть решено только так, — сказал Дубровинский. — Нет ведь спора: послать отсюда кого-то в Россию абсолютно необходимо? Этим человеком буду я. Владимир Ильич, поймите меня: я здесь истомился!

— Очень хорошо понимаю, — проговорил Ленин. Лицо у него сделалось торжественно-грустным. Он знал превосходно, на какую опасность идет Иннокентий, добиваясь поездки в Россию. Знал, что никто другой сейчас не окажется там, в России, столь полезным, как Иннокентий. И знал, что, если отъезд состоится, а он теперь состоится, конечно, долго, очень долго и здесь будет не хватать Иннокентия.

Он встал:

— Иосиф Федорович, немного пройдемся? До кафе? Возможно, встретим и еще кого-нибудь из товарищей. Надо основательно посоветоваться.

Житомирский осведомился, не будет ли он на пути в кафе, так сказать, третьим лишним? Дубровинский ответил, что, наоборот, Яков Абрамович очень может помочь своим деловым подсказом: у него по прежней работе в хозяйственной комиссии большой опыт. Ленин, смеясь, прибавил, что врач бывает третьим лишним только у постели больного.

— Надюша, извини, мы уходим! — крикнул он. — Совсем ненадолго. Если погода не испортится, мы сегодня непременно с тобой покатаемся.

И стал боком, пропуская гостей вперед.

17

Вернулся он не скоро, совсем под вечер. Пришел вместе с Зиновьевым. Возбужденный незаконченным спором. Нервничая, стащил с себя пиджак, швырнул на спинку стула. Схватил другой стул, крутанул перед собой, поставил на него ногу, согнутую в колене.

— Но вы убеждены, что на этот раз Марк говорил вам все совершенно искренне? Вы убеждены, Григорий Евсеевич, в том, что эти его слова впоследствии уже не разойдутся с делом?

— Да, убежден, Владимир Ильич, полностью убежден! — с жаром сказал Зиновьев. — Жалею, что вас не оказалось при нашем разговоре. Марка нужно было слышать, Марка нужно было видеть, чтобы понять, какая нестерпимая обида, что я и предполагал, нанесена ему нашим письмом. Он прибежал ко мне, едва владея собой. Нужно было через сердце пропустить наш двухчасовой диалог!

— Обида — вполне естественно. Но если человек обиделся, это еще не значит, что человек исправился. Готов исправиться.

— Ликвидаторство — только шелуха его слов. Шелуха легко сдувается ветром. А несправедливо нанесенная обида надолго впивается в душу железным ржавым гвоздем, — проговорил Зиновьев.

Ленин вдруг расхохотался.

— Ах, черт возьми, «железным»! И «ржавым» еще! Не меньше? — Он перестал смеяться. — Но без красивых слов, чего вы все-таки хотите, Григорий Евсеевич?

— Хочу одного. Чтобы Марк знал: его разговор со мной не был пустым, бесполезным. Ему верят. Вот и все.

Ленин убрал ногу со стула, повернул его удобнее и грудью навалился на спинку, исподлобья разглядывая Зиновьева. Тот кипел еще. Обида, о которой он говорил, ссылаясь на Марка, горела и в его собственных глазах.

— Полагаю, вы Марку уже ответили так, как сейчас заявили, — сказал Ленин.

— Да! Но письмо ему утром подписали мы оба.

— Иными словами?

— Необходимо послать ему второе письмо. И тоже за двумя подписями.

— Вы это тоже ему пообещали. — Ленин не спрашивал, говорил утвердительно. И сухо, осуждающе.

— Разумеется! Никакими другими способами нельзя снять обвинение, несправедливо возведенное на человека. Повторяю и подчеркиваю: выслушав убедительные объяснения.

— Итак, вы распорядились мною, Григорий Евсеевич, не спросив меня, — холодно сказал Ленин. — А если я не подпишу?

Зиновьев растерялся. Холодность Ленина обескуражила его.

— Владимир Ильич… Вы ставите меня в ужасное положение… И… и… гуманность… Истина, наконец, этого требует!