А ты гори, звезда

Житомирский беспечно отмахнулся.

— Владимир Ильич, — сказал он несколько нараспев, — я следую всегда превосходной пословице: хоть горшком назови, только в печку не ставь.

— Знаете, а по-моему, этот принцип не из лучших. Уж если называться горшком, так нужно и выполнять все его обязанности, — заявил Ленин. — Надюша, мы сумеем покормить товарищей?

— Да, конечно, — гостеприимно отозвалась Крупская. — Сейчас соберу что-нибудь. Время как раз обеденное.

Поставила на стол молоко, хлеб, подсоленный жареный миндаль.

— Понадоблюсь — кликните. Буду в маминой комнате.

— Спасибо, Надежда Константиновна, не хлопочите, — сказал Дубровинский. — Мы с Яковом Абрамовичем уже пообедали в нашей столовой.

— После нашей столовой всегда особенно сильно есть хочется, — заметил Ленин. И принялся рассаживать гостей. — Прошу без стеснения! Чем богаты, тем и рады. Рассказывайте, что нового?

Дубровинский налил себе полстакана молока, выпил. Разглаживая вислые усы, вздохнул.

— Да что тут нового, Владимир Ильич… Опять Алексинский публично набезобразил. Вчера поздно вечером ввалился в кафе на авеню д’Орлеан. Еще какие-то «впередовцы» с ним. И давай шуметь, орать, что Ленин стремится расщепить партию на лучины. От его несговорчивости, мол, и возникли разные группировки. Вообще произносил такие слова… — Дубровинский с отвращением покрутил головой. — Противно, Владимир Ильич! Противно! Эта здешняя обстановка…

— Так, так, — сказал Ленин, и в глазах у него заиграла злая ирония, — значит, «стремится расщепить партию на лучины»? Партию — на лучины! Во всяком случае, из Алексинского лучину, которая может гореть и светить, никак не сделаешь. А деревянный гвоздь затыкать бочки с ночным золотом из него «впередовцы» уже вытесали.

— Да черт с ним, с Алексинским! — Житомирскому спокойно не сиделось. Он то и дело дергался на стуле, словно бы его в спину кто-то подкалывал. — Психически неуравновешенный человек. Больной…

— Больной фракционностью! — уточнил Ленин. — Притом самой отвратительной — «впередовской» фракционностью!

— Ваш диагноз, Владимир Ильич, безупречен, я слагаю с себя регалии доктора. — Житомирский поднял руки вверх. — А вы слыхали: эсеровский вождь Чернов написал водевильчик? Называется «Буря в стакане воды». Это по поводу нашего январского пленума. На будущей неделе собирается разыграть в своей эсеровской эмигрантской колонии. Пригласительные билеты уже заготовлены. Предполагается организованный свист и улюлюканье по адресу социал-демократов, и в первую очередь, конечно, большевиков.

— Негодяй! — вскипел Ленин. — Об этих литературных потугах господина Чернова я слышал предостаточно. А вот то, что он выступает теперь в роли гроссведьмы, скликая на шабаш всю эсеровскую нечисть, — это ново. Ну что ж, пусть потанцуют на своем Брокене, пусть потешат душеньки над черновской «бурей в стакане воды», а мы свою бурю все же устроим на море! На море — да, да! Устроим! — Он резко выбросил руку вперед. — И насчет январского пленума пусть особо они не злорадствуют. Они в нем увидели только склоку. А мы там все-таки идейно разбили наголову и ликвидаторство и отзовизм и приняли обязывающую резолюцию о борьбе на два фронта. Добьем теперь и практически! Очистим партию! От пустозвонства Троцкого, от махизма Богданова, от оппортунизма Потресова, от прочих «больных». Все это в России доведем до рабочих масс, они воочию должны увидеть, что через все накипи развитие партии, социал-демократического — революционного! — рабочего движения неуклонно идет и идет вперед. — И повернулся к Дубровинскому: — А вы что так горько задумались, Иосиф Федорович?

Дубровинский сидел, ссутулясь, тихонечко ладонью растирая узкую, впалую грудь. Взгляд его был устремлен неподвижно куда-то на угол стола, где клеенка пробилась насквозь и осыпалась. Обращение Ленина вывело его из задумчивости. Он тронул усы, заговорил глуховато:

— Да я все о том же. Не по мне, Владимир Ильич, эта жизнь эмигрантская. Душно! Особенно между открытыми схватками. Дни текут томительно, медленно.

— Согласен. И все же очень небесполезно, — строго сказал Ленин. — Происходит важная внутренняя работа. В патрон, уже содержащий порох, мы здесь заколачиваем пыж и насыпаем картечь.

— И тем не менее не могу! Хочу к живому делу, хочу насыпать в патроны порох, наконец, делать этот порох! Хочу в Россию!

— А мне, — закрыв глаза и голосом, полным дружеского сочувствия, проговорил Ленин, — а мне разве не хочется в Россию?

— Вам нельзя, Владимир Ильич. Это пока совершенно исключено.

— И вам нельзя, — тихо сказал Ленин, — и вы хорошо знаете почему. Если вас поймают…

— Не поймают!

— …если вас поймают, по нынешним драконовским законам, независимо ни от чего вас могут закатать уже не в Сольвычегодск, а куда Макар телят не гонял.

В разговор вмешался Житомирский. Он все время с удовольствием грыз подсоленный миндаль.

— Вам бы в Швейцарию лучше, Иосиф Федорович, снова в Давос. Повторить курс лечения и не убегать раньше срока. Не забывайте, что туберкулез — болезнь коварная. Вы держитесь на нервах. Извините, Владимир Ильич, что я опять о болезнях. Но как врач я обязан…

— В данном случае, Яков Абрамович, вы обязаны не только сказать это, но и решительно повлиять на Иосифа Федоровича. Вы совершенно правы: ему надо поехать в Давос. Сейчас, как никогда, партии нужны сильные, здоровые люди, — проговорил Ленин. — Послушайтесь совета, Иосиф Федорович!

Дубровинский отрицательно покрутил головой.

— Я здоров.

— Вы больны, — настойчиво сказал Житомирский. — Поверьте мне, вы серьезно больны. Вам надо лечиться.

— Здоров в достаточной степени, чтобы поехать в Россию и заниматься там делом, к которому я привык и люблю, которое, мне кажется, я умею делать несколько лучше, чем барахтаться в здешнем болоте. — Вялость окончательно слетела с Дубровинского, он говорил решительно, страстно: — Я все обдумал и взвесил. Гольденберг арестован. Как член Центрального Комитета, я имею право настаивать, чтобы в Русской коллегии теперь мною заменили его. Одному Ногину там сейчас очень трудно, тем более что меньшевики и все прочие по-прежнему не шьют и не порют.

— Пороть они всегда готовы то, что сошьют большевики, — сердито сказал Ленин и повторил слова Дубровинского: — Одному Ногину там сейчас очень трудно, — он, слегка пожимая, взял худую, с крупными синими жилами руку Дубровинского в свою руку, — тем более, что Ногин тоже ведь крутил примиренческую веревочку, и не ясно, сумел ли уже выбросить ее, как вы. Ему одному очень трудно. Но, Иосиф Федорович, без вас мне будет здесь очень трудно. Мы так отлично с вами сработались, едва не с полуслова понимаем друг друга.

— А разве, работая в России, тем самым, Владимир Ильич, я не буду вам помогать? — возразил Дубровинский. — Ведь все, что сейчас мы делаем здесь, мы делаем для России.

— Гм, гм… Да…

Ленин по-прежнему держал руку Дубровинского в своей руке. Горячая. Опять, наверно, очередная вспышка температуры. Врач Житомирский прав. Иннокентию — даже мысленно Владимир Ильич привык называть его так — надо лечиться, и основательно. Однако прав и сам Иннокентий: в России он будет чувствовать себя здоровее, потому что Давос — это только месяц или два, а остальное время — Богданов, Алексинский, Мартов и иже с ними. Политическая грызня и просто безобразные выходки. В России у Иннокентия семья, возможность хоть изредка видеться с нею.