Абраша

Владимир Сократович подошел к окну. Облачное небо отражало блики праздничной иллюминации, сырой безлюдный Литейный желтушно светился безжизненными огоньками электрических лампочек, обрамлявших транспаранты и портреты руководителей партии и государства, развешанные на здании Артиллерийского училища; у левого глаза Косыгина лампочка плохо контачила и периодически гасла, поэтому казалось, что вечно хмурый глава правительства, забыв о своем статусе, испуганно и заискивающе кому-то подмигивает.

Полковник хотел было выпить французского коньяку за упокой души Александра Николаевича, но потом передумал, махнул рукой, спрятал письмо и все бумаги, аккуратно разложил карандаши и ручки, надел свое видавшее виды демисезонное пальто, тщательно проверил, закрыты ли сейф и ящики стола, поправил указательным пальцем аккуратно подстриженные усы, потушил свет и направился к служебному выходу № 7, что на Воинова улице.

* * *

Господи, это же так непросто. Неоднозначно и зыбко. Но не примитивно и лживо, как тысячелетия читают эту трагедию. Почему же самые высоколобые интеллектуалы отворачивались и отворачиваются от этой двери, ведущей к истине, и тупо бьются головой в непробиваемую стену «вины народа Израилева» в богоубийстве? – « Евреи – самые ничтожные из всех людей… Они – коварные убийцы Христа… Евреи – гнусные христоубийцы, и за убийство Бога невозможно прощение или искупление… Обязанность, возложенная на всех христиан, – ненавидеть евреев… » – и это один из самых авторитетных – Иоанн Златоуст. « Бог всегда ненавидел евреев » – это уже совсем бред. Я свой выбор сделал – миловал меня Господь. А те – о негодяях не думаю, думаю о достойнейших – и Лютер, и Иоанн, и Августин, и Ориген, и через века – и Вольтер, и Достоевский и… Легион им имя. – Неужели не понимали, что творят? В любом случае народ еврейский тысячелетие нес кару – страшную кару за преступления, которые он никогда не совершал, а если и был причастен, то самым косвенным образом. Народ, давший миру Иисуса, платил миллионами жизней за то, что варвары с берегов Тибра его распяли. Возможно, это самая большая трагедия человечества, самая большая его ошибка, даже не преступление, а больше – глупость. И у основания этой пирамиды лжи, ненависти и высшего беззакония стоял человек, отличавшийся не только великими знаниями, но и честностью, мужеством, богоизбранностью. Всё было дано ему: испытать гонения, ссылку, ненависть всесильной Императрицы Евдоксии, познать тайны Священного Писания, комментируя их, обогатить православное пастырское богослужение великим творением «Шесть слов о священстве», а православный мир чином Литургии, антифоном к всенощному бдению и богословскими трудами, прославиться в веках своим боговдохновенным словом великого проповедника, – всё было дано ему, не доставало лишь самой малости – любви и сострадания, всепрощения и терпимости, завещанных Христом: « А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему всходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных ». И отсутствие этой «малости» обернулось морями крови и неисчислимыми страданиями в веках. « Мученики испытывают особую ненависть к евреям, поскольку евреи распяли того, кого они особенно любили » – не мог не знать Златоуст, что лжет, но лгал, не мог не знать, что не Христова любовь в его словах, но произносил их, не мог не чувствовать, что последует за этим, а последовало, практически сразу же – погромы сотрясли Антиохию уже в начале V века, но презрел свое предчувствие. Ради чего? – Все оправдания «Слова против иудеев» Иоанна Златоуста: межрелигиозные распри в Антиохии IV века, необходимость разорвать пуповину между иудаизмом и молодым христианством, ради окончательного становления новой прогрессирующей религии – всё это меркнет перед заплаченной ценой – миллионами жизней и фактическим забвением важнейших заповедей Христа. Но если в том историческом контексте есть толика оправдания, то какое оправдание есть сегодня? После Холокоста мир содрогнулся, и Христианский мир – и консервативные католики, и либеральные протестанты преисполнились раскаянием за содеянное: равнодушие к преступлениям нацизма и, главное, за веками удобряемую почву для расового антисемитизма. Протестанты даже пошли на пересмотр постулатов веры. Лишь Православие – МОЕ Православие осталось равнодушным и не заметило всех катаклизмов современного мира. И по сей день звучит проклятие сонмищу богоубийц с церковных амвонов. И по сей день мы пьем это отравленное зелье, и по сей день каждый из нас – и гонимый, и гонитель пожинает плоды, засеянные полтора тысячелетия назад… Каждый из нас отравлен – и гонимые, и гонители. Но я буду с гонимыми. Я всегда был с гонимыми, с оболганными. Это мой выбор.

* * *

Отец Борис, отпевавший Николая Александровича Срезневского в Спасо-Преображенском соборе, не был удивлен несовместимостью двух групп людей, пришедших проститься с усопшим: такое случалось, не часто, но случалось. Около гроба сгрудились люди скорее сельского вида: их годами обветренные, загорелые лица с молочной полосой верхней части лба, прикрываемой обычно во время полевых работ кепками, платками или повязками, такие же коричневые, пропитанные серой земляной пылью руки, оттеняемые бумажной белизной «манжетов» кисти и запястья, пальцы с потрескавшейся кожей и обломанными черными ногтями, неуклюжие движения и повадки людей, теряющих в городе естественную ловкость, даже грацию, органично проявлявшиеся в природной сельской среде, одежда, явно вытащенная из пыльных сундуков по этому печальному, но торжественному случаю, – всё это объединяло их, не заслоняя, однако, каждую индивидуальность. Вот – типичный трезвый алкоголик, с беспокойным, бегающим взглядом, сухими, часто облизываемыми губами, суетливыми движениям рук, постоянно одергивающих топорщащийся пиджак, – опытный глаз отца Бориса сразу же выделил его из толпы провожавших: «не может дождаться, бедняга, поминок!». От него не отходила полная подвижная женщина, ни на секунду не спускавшая цепких тревожных глаз со своего благоверного. Около гроба постоянно находилась миловидная женщина средних лет с заплаканными глазами, около нее, поддерживая ее под руку, стоял высокий крепкий мужчина с длинными мохнатыми ресницами, обрамлявшими глубокие синие глаза. Они, видимо, были родственниками вдовы. Еще один мужчина привлек внимание отца Бориса – он стоял прямо у ног покойного, крестился и плакал, не скрывая и не утирая слез. В отличие от всех остальных, крестившихся неловко и непривычно, посматривающих на соседей, что бы вовремя осенить себя крестным знамением, этот мужчина осенял себя крестом привычно, автоматически. Так же как и стоявший рядом старик с зеленовато-седой бородой – бесспорный расстрига. В отдалении кучковалась группа университетского, причем, скорее, гуманитарного круга. Впрочем, отцу Борису не надо было делать особых умозаключений, основываясь на своих наблюдениях. Обрывки их разговоров и прощальное слово одного старенького согбенного профессора, тихим голосом говорившего о таланте усопшего, о его эрудиции и неординарном мышлении, честности человека и ученого в прошлом, о трагедии выдающейся семьи, прервавшей свою историю после столетий блистательного бытия в науке, о супруге покойного – незауряднейшей личности, с которой он скоро воссоединится – всё это выдавало в этой группе провожавших людей совершенно иного уровня, другого мира, нежели близкое окружение новопреставленного Николая. Вдова – молодая женщина с сухими красными глазами сидела неподвижно всю церемонию, не проронив ни слова, ни слезинки. Она вцепилась побелевшими от напряжения длинными пальцами в край гроба и не сводила глаз, не мигая, казалось, не дыша, с лица покойного. А лицо его было спокойно, умиротворенно и как бы задумчиво. Было такое впечатление, что он что-то рассказывает, виновато и смущенно улыбаясь, этой женщине – явно гражданской жене, – а она напряженно вслушивается в его рассказ, пытаясь не упустить ни слова…

Однако не эта разнородность публики удивляла отца Бориса, отпевавшего Николая Александровича, потомственного дворянина, как шепнула ему какая-то старушка перед началом службы, представителя старинного и известного рода. Удивляло его то, что все подходившие к покойному с последним словом, обращались к нему по имени «Абраша»: «Спи спокойно, Абраша», «Да будет тебе земля пухом, Абраша»…

* * *

– Вы совсем не меняетесь, дядя Ося!

– Ну, привет, вьюноша, привет. Увы, я меняюсь, а вернее, уже изменился окончательно и бесповоротно. В старости застываешь, как ледяная глыба, никому не нужная, всем мешающая, неподъемная и неповоротливая и уже неизменная. Можно только растаять, то есть уйти в небытие, что скоро и естественно произойдет. А ты меняешься – совсем взрослый мужчина. Ишь – седина появилась. Рановато. Хотя… Не от возраста, понимаю… Просто для меня ты – мальчик, Николенька, пришедший к моей Сонечке на елку. Как будто вчера это было, как будто вчера…

– Как вы?

– Как я? Я – хорошо. Жив еще, и слава Богу, могу за собой ухаживать, и слава Богу. Не нищенствую, опять-таки, и слава Богу. А к одиночеству я привык. Поначалу совсем тошно было, а сейчас…

– К ним не собираетесь?

– Помнишь, был такой старый анекдот: «Приходит Рабинович наниматься на работу, заходит в отдел кадров. Там спрашивают: ваша фамилия? – Рабинович. – Не нужны. – Почему? – Всё равно в Израиль уедете. – Никуда я не уеду, я и не собираюсь! – Тем более. Идиоты не требуются». – Вот и я – старый идиот, никуда не собираюсь.

– А ваши вас приглашают?

– Софочка всё зовет меня к себе. Но я не хочу к ней на шею сесть. Им и так трудно. Она же не работает, один Марк всё на себе тащит. Да и не хочу. Языка родного я даже не знаю. Вернее мой язык – идиш, а на иврите я ни бум-бум. Да и жарко там, и привык я здесь к своей скамейке у парадной, к своим газетам по утрам, к «Клубу кинопутешествий» и «Кинопанораме», друзей, правда, осталось немного: иных уж нет, а те далече… Впрочем, и ты один, Николенька… Прости, не хочу твои раны трогать. Страшная судьба…

– Сонечка вам пишет?

– Да, каждую неделю, и звонит.

– Ей нравится там?

– Говорит, что «да», но кто проверит. Конечно, там лучше, сытнее, спокойно, никто не тыкнет в нос «жидовка», никто не обидит. Но – всё чужое, Николенька, всё чужое. Я рад, что ты навестил меня – старика. Ты единственный мой сосед, кто хоть помнит о том, что я еще существую. Раньше соседки всё к Манечке наведывались. Понятное дело, с ней поболтать можно было, а с меня, что возьмешь?! Ну, да ладно. Ты, как я понял, ко мне по делу. К нему и перейдем. Я – старый хитрый еврей, проживший большую жизнь, многое повидавший… Плюс я еще был профессором орнитологии, как никак. К тебе это, конечно, не относится, но всё же… Бекицер… Хоть я и умный – умный, но дело твое я таки не понял. Нет, я понял, не дурак, но… Наоборот – сколько угодно. Сколько угодно знаю случаев, когда еврей косит под русского. Особенно полукровки – и это понятно: с пятым пунктом у нас открыты все дороги, но не туда. И не для всех. И не с пятым пунктом. Если папа полурусский, а всё остальное, извините, хромает на пятую ногу, то почему и не воспользоваться подарком судьбы и не записать себя как надо. Хэ, я помню, раньше в газетах давали объявления по смене фамилий или имен… Умора была, скажу я тебе. Я даже вырезал и собирал эти газетные капли человеческой глупости. Давно это было, до войны. Такие перлы, доложу я тебе, встречались! Ну, когда Шмуйлович Хаим Давидович меняет имя на Шмуйлович Сократ Аполлоныча, я могу понять. Или Горенберг Мойша Соломонович меняет всё: – на Горянова Михаила Семеновича. – Понимаю и одобряю: зачем так уж светиться: «Мойша»! Перебор! Или, помню, наоборот – Канавкина Евдокия Дормидонтовна – хорошее имя Евдокия! – поменяла на Канавкину Даздраперму Дормидонтовну. – А? – Попробуй выговорить. Нет, Даздраперма – это не король Непала, это – «Да здравствует Первое мая». Я тогда приуныл. Но вот когда, помню, один поц «Трипперман Ицек Зускович» поменял на «Трипперман Рожблен Зускович» и еще объявил об этом во всеуслышание, вот тут я мысленно зааплодировал. Что ты так смотришь? Рожблен – это «Рожденный быть ленинцем»! Надо же таким идиотом родиться! Уж не знаю, матушка Природа или сам Господь Бог так пошутил. Так о чем это я… Да… Так что еврей в нашей стране часто старался сохранить себя, свою семью, сделать карьеру, получить образование и при первой возможности мимикрировать, – это понятно и правильно: в моем – животном мире покровительственная, то есть защитная окраска или форма помогала многим видам выживать, мимикрия вырабатывалась веками в процессе исторического развития вида. И люди научились у природы этому искусству выживания… ничего не поделаешь, жизнь заставит учиться у кого угодно, если хочешь жить. Поэтому, если ты «меняешь окраску», растворяешься в этом мире, я понимаю, поддерживаю, одобряю. Помнишь, у Мандельштама, папа твой его любил:

А не то веревок собери

Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,

Где бы нас никто не отыскал.

– Помню… Но я не поэтому…

– Эти красавцы с Литейного, 4, тебя в покое не оставят. Они, как кровососущие, если вопьются, не оторвать. До пятого колена.

– Да в том то и дело, что не боюсь я их. Стыдно их бояться. Омерзительно. Забоюсь, конечно, когда возьмут за яйца, простите.

– Возьмут. Не извиняйся.

– Но унизительно их бояться.

– Унизительно с ними жить.

– Но – живем.

– Живем. Но надо жить…

– Как будто их нет.

– Умница.

– Не я сказал.

– Не имеет значения.

– Не имеет. Фамилии я не меняю. Мне надо изменить сущность. Ведь я не собираюсь креститься – я и так крещен, не собираюсь креститься, как многие евреи. Впрочем, не то говорю…

– Не все, далеко не все иудеи шли на это – не все. Далеко не все крестились, даже если прижимало…

– Да нет, я хочу… Мне надо быть с ними, оболганными, униженными, несгибаемыми, уж простите за высокий стиль.

– Прощаю. Понимаю… Но… Я никогда не смог изменить свое имя или имя моего отца. Но – не осуждаю, так как не мне судить, это – раз, и, главное, я понимаю этих людей, это – два. Но тебя я не понимаю. Типичный гой и хочет стать жидком!? – Не понимаю. Зачем, почему? И вообще, ты понимаешь, что такое гиюр? Ты знаешь законы Торы? Или, иначе, ты готов изучить законы Торы? – А это очень непростое дело, доложу я тебе. Ты готов сделать обрезание? Не понимаю. Не понимаю, зачем это тебе? – О да, ты хочешь быть с «оболганными». Понимаю. Но почему ты не хочешь просто не быть среди лгущих, клевещущих, почему ты не можешь просто говорить вслух правду, что ой как непросто. О да, ты говоришь, что не можешь быть с теми, кто гонит обреченных в газовые камеры, ты должен быть с теми, кого гонят. Послушай, мой мальчик, я знаю тебя с детства, я всегда любил твою семью, особенно твою маму – она была красавица и умница. Ее все любили. Так вот, мой мальчик, наш маленький Кока, а ты не хочешь постоять в сторонке? Зачем тебе идти в камеры или гнать туда кого-то? Ты не хочешь просто жить? Почему так много людей у нас в стране всё время сражаются по ту или иную сторону баррикад? Одни сажают других, потом эти другие выходят и начинают всё сначала, и так без конца. Знаешь, какое самое большое сейчас счастье для меня? – Сидеть на скамеечке у парадной в прохладный летний день и смотреть, как воробей в луже купается. Счастье! Нет, тебя я понимаю. Ты не можешь простить тех, кто убил твою чудную жену, тех, кто так или иначе погубил твоих родителей… Понимаю. Но их погубили не потому, что они были евреями. Там и намека на еврейскую кровь не было: папа дворянин, мама… мама не знаю… – А-а второй гильдии… Вот уж стопроцентные русаки! Просто взаимное озлобление, переходящее в ненависть, зависть, подлость разлиты в нашем обществе, в нашей стране. Посмотри на лица в трамваях, в метро, особенно в часы пик. Постой в очередях за «дефицитом», когда «выбрасывают», скажем, полукопченую колбасу или «Завтрак туриста». Если какой-нибудь инвалид войны подойдет вне очереди – его готовы убить… Эта волна злобы, зависти опрокинулась на твоих родных с особой яростью. Понятно, почему. Они были честными и мужественными людьми. Они думали, и это раздражало. Они пытались защитить слабых, как твоя жена, особенно. Они были нормальными людьми в ненормальном мире. Прости меня старика за крамольные речи. Так что их погубили негодяи, некоторые из которых по совместительству оказались и антисемитами. Антисемиты всегда обязательно негодяи, но негодяи далеко не всегда антисемиты. Думаешь, среди нашего еврейского брата нет и не было негодяев? А большинство самых жестоких сталинских пытарей – кто? Простые еврейские парни. Все эти берманы, шварцманы, свердловы, пинзуры, эйтингоны… позорище нашей нации! От того, что ты примешь гиюр, ты не противопоставишь себя негодяям. Я уж не говорю о том, что гиюр включает в себя национальный и религиозный аспекты. Перед судом, который как бы является представителем народа Израиля, перед «Бейт-Дином» кандидат в геры объявляет о желании и готовности стать частью еврейского народа, равно как и принять иудаизм со всеми его законами. Если одна из частей отсутствует, то есть если ты, скажем, хочешь стать частью еврейства, но не готов, не уверен, что готов полностью соблюдать религиозные законы, ты останешься вне гиюра, гиюр не может быть проведен. Если ты собираешься уехать в Израиль, гиюр, думаю, необходим. Даже если ты не еврей по галахе, но прошел гиюр, ты вполне можешь интегрироваться в израильское общество. Но мне кажется, что ты никуда не собираешься. Ты из тех, кто прочно врос в почву. Ты вроде меня. Хоть я еврей и дочка моя – твоя подружка по детским играм – Софочка с мужем и детьми – моими внуками – в Израиле, я туда не собираюсь. Конечно, быть евреем в России, как говорят умные люди, престижно. Избранный народ. По физиономии получать… Это я к слову. Ты не рожден евреем. Стоит ли исправлять Провидение? Подумай тихонечко дома о мелочах: к примеру, как насчет того, чтобы отказаться от свиной колбаски или сосисочек, или не снимать телефонную трубку по субботам. Я перебарщиваю, конечно, большинство израильтян питаются далеко не только кошерной пищей и по субботам болтают по телефону, и разъезжают на машинах, и религиозные праздники справляют с огромным удовольствием независимо от их конфессиональной принадлежности – и Хануку, и Рош-а-Шана, и христианский Новый год, и оба Рождества, и 1 Мая, и 8 Марта, и Суккот и Симхат Тора и Пейсах, и Пасху православную. Все праздники, кроме мусульманских, конечно. Но, всё равно, ты – православный юноша, я знаю, глубоко искренне верующий, ты должен будешь полностью изменить свое сознание, свое мировоззрение. Бог, конечно, один для всех, но слишком разные пути к нему у христиан и иудеев. Слишком разные, и море крови и несправедливости между ними. Это тебе не от сосисок отказаться или чашки кофе с молоком вместе с бутербродом с колбасой. Сможешь ли ты, Николенька, преступить через это море, сможешь отказаться от веры твоих предков, твоих близких? Кстати, как поживает ваш друг Сергей Александрович? Жив еще? – Ну и слава Богу. Интересный он человек, симпатичный, но не простой, очень не простой. Мне так показалось. Так что, подумай. Подумай и реши, почему ты хочешь стать евреем. Кстати, знаешь замечательные слова Жана-Поля Сартра? – «Евреем считается тот, кого антисемит считает евреем». Не обязательно проходить гиюр. Ты, как я слышал, ушел из университета, забросил диссертацию. Собираешься уехать куда-то в деревню. То есть полностью изменить жизнь. Не одобряю, но и не осуждаю. Мир этим ты не исправишь, но, если тебе так спокойнее, теплее на душе, Бог в помощь… Я не случайно вспомнил о моих старых газетных вырезках. Измени имя. Если антисемит будет тебя считать за еврея, значит, ты будешь с народом, который гнали в печи… Впрочем, может, я и не прав. Я же старый, выживший из ума, одинокий, как перст, еврей. Подумай. И приходи. Я всегда буду рад тебя видеть, мой мальчик. Да… еще. В следующий раз аккуратней звони: там написано: «Гольданским – 3 звонка». А то у меня соседи нервные. Ну, прощай… Абраша.

* * *

«Вьются кудри, вьются кудри,

Вьются кудри у блядей.

Почему они не вьются

У порядошных людей?» —

Голос у Витька – звонкий, задорный, соловьиный. Только шепелявит – два зуба дружбан пару лет назад выбил. Толян ловко сковырнул «бескозырку» с горлышка «Розового крепкого» и протянул Витьку.

– Бывай, кореш. Ты, бля, реальный пацан.

– Бывай! Молоток, красиво ты ее!