Адаптация
Шрифт:
Он думал о вещах, которые, казалось, никого не интересовали. Школьный двор был отделен от улицы каменной стеной. Он мог неподвижно стоять перед ней, размышляя, как заделать бреши. Слова, которые использовал отец, когда они возводили стену, крутились у него в голове, ему нравились эти слова: уступ, напуск, поясок, ниша. Он хотел подойти совсем близко и прильнуть к камням, прижаться к ним лбом. «Распластаться», — подумал он, но сдержался. Он должен был затаить свою доброту и стать частью компании, загладить эпизод с шарфом. Ребята гоняли мяч, значит, надо тоже гонять мяч. Поскольку он знал, что от окружающих можно ждать чего угодно, ему хватило ума слиться с ними и таким образом избежать порицания. Он высказывал свое мнение, когда это было необходимо, шутил со всеми на переменах, но думал о Крестовых походах, стоя в очереди в столовой, учился отлично, но старался не быть занудой. Единственное, чего он не мог выносить, — несправедливость. Это было пределом его доброты. Когда однажды в классе в очередной раз стали издеваться над новеньким, он напрягся и предупредил, что дальше так не пойдет, что нельзя издеваться над человеком. Его ледяной голос умерил всеобщий пыл. Он даже приобрел черты лидера и не знал, что с этим делать. Он никому не признался, что на секунду задумался о том, какой страшный вред эта стая могла бы причинить его брату-малышу.
Он пригласил школьных приятелей в гости. Всех, и новенького тоже. После отъезда старших детей родители
Иногда по утрам он чуть дольше не вставал с постели. Расслаблял мышцы шеи, медленно поджимал ноги и разводил их в стороны, насколько это было возможно, прижимая колени к матрасу. Старался почувствовать, что когда-то чувствовал малыш. Он оставался лежать в таком положении, его взгляд блуждал, он прислушивался к каждому шороху, к шуму реки, к царапанью на чердаке, где жили летучие мыши, пока мать не звала его к завтраку.
Старшие брат и сестра приезжали на каникулы. Младший демонстрировал результаты их с отцом трудов. Он звал их в дровяной сарай, показывал, как жужжит пила, улыбался, когда видел, как они отшатывались от крутящегося механизма. «Лезвия острые», — говорил он. «Убери подальше», — мягко советовал старший брат. Он обожал, когда они приезжали домой, но несколько недель спустя все же испытывал облегчение от того, что они уезжали. Наконец-то он мог вернуться в свой уютный мир. На время каникул он смирялся с тем, что перестает быть в центре внимания родителей. Он отходил на второй план, и это было совершенно естественно; пока говорили старшие, он помалкивал. В споры не вступал. Он знал, что это временно. Старшие брат и сестра знали, каково это — жить без душевного равновесия, а он нет. Этого было достаточно, чтобы он иногда уступал им свое место. Кроме того, ему нравилось забираться на колени к сестре, она казалась ему красивой, живой, а еще любила вкусно поесть. Из Португалии она привезла рецепты его любимых лакомств, лучше всего ей удавались апельсиновые вафли. Она несла с собой мир улыбающихся людей, новый язык, другой образ жизни, другой климат, песочно-голубой город с гигантскими лестницами и монастырями. Она называла его «мой волшебник». Сестра была к нему очень добра. В отличие от старшего брата, который никого не трогал, она постоянно тискала его в объятиях. Часто клала руку ему на затылок и прижимала к себе. Потом крепко-крепко обнимала, как будто он мог исчезнуть.
Когда они гуляли в горах, она начинала любой рассказ со слов «когда я была маленькой». И тогда у младшего замирало сердце. Он бы так хотел увидеть ее ребенком. Он бы так хотел занять место того, кого больше нет, стать единственным младшим братом, который должен был у нее быть. В его семейной истории было полно пробелов. И он любил историю, потому что его собственная история вызывала у него одни вопросы. Он видел крутые тропинки, по которым ходили без него, думал о моментах, которые никогда не прочувствует. И о печалях, бесконечных печалях, о которых он не имел ни малейшего представления, но которые преследовали самых близких ему людей. До него были только взрослые. Живые или мертвые, но все старше. Он был последним в цепочке.
Он мог задавать сестре любые вопросы о малыше. Когда вы узнали; что мой брат делал на протяжении дня; пах ли он чем-нибудь; грустил ли; как он питался; могли он видеть; могли он ходить; могли он думать; было ли ему больно; было ли больно вам? Они шли по узкой тропинке, он не видел лица сестры. Она шагала с какой-то яростью, как будто била ступнями камни. Он чувствовал ее гнев и в то же время силу. Сестра так быстро выучила португальский, у нее было много друзей, она читала, знакомилась, слушала, знала все бары Лиссабона. Она приняла жизнь и ее движение. Сестра говорила, что ей нравится пить кофе на террасе, ни о чем не думать, наблюдать за людьми, выражением их лиц, смотреть на людской поток. Толпа была бесчувственной, властной и самодостаточной, как сама природа. Можно было ужасно страдать, толпе и горам было все равно. Долгое время она злилась на это безразличие. Теперь она с ним смирилась. Она воспринимала его как нечто обыденное и не осуждала. Базовые законы не нуждаются в оправданиях, сказала она ему, и их не судят. Иногда она вставляла слова на португальском языке. Ему нравилось, как они звучали — приглушенно, округло. Существовали языки певучие, резкие, но, в отличие от них, португальский, казалось, был обращен внутрь. Звуки как будто глотают, словно фраза, прежде чем появиться на свет, возвращается в сердце говорящего. Слова словно смущались чего-то, и, подобно тем застенчивым людям, что искренне влюблены в одиночество, они были равнодушны к собственной ясности и спешили вернуться в тепло души. То был язык интровертов. Его сестра и не могла говорить по-другому, подумал он. Но она отвечала на его вопросы. Он узнал, что иногда подушкой для малыша служили плоские речные камни, что старший брат садился рядом с малышом и что-нибудь читал; узнал о доме на лугу, в котором жили монахини; об искривленных ножках, о запавшем нёбе, бархатистых щечках; о лекарствах, приступах, депакине, ривотриле, рифамицине, пеленках, пюре, сиреневых хлопчатобумажных пижамках; об улыбке, чистом и счастливом голосе; о тяжелых взглядах окружающих и обо всех тех моментах, которые с ним никогда не произойдут. Перед ним разворачивалась сама история, он начинал понимать, откуда пришел. Сестра также рассказала ему о бабушке в легком кимоно, о Каррапатейре, о йо-йо, о покорных деревьях, об огромном сердце. Она ругала его, потому что он был слишком медлительным, постоянно переворачивал камни, искал многоножек.
У них были любимые прогулки: в Фигейроль, Ла-Жонс, Де-Варанс, Першевен или Мальмор, где пасли овец. Сестра высматривала логово кабанов и, в зависимости оттого, где оно находилось, могла определить, какие могут задуть ветра. Если кабаны обитали на южном склоне, они были защищены от холодного северного ветра. Он чувствовал, что сестре передала эти знания бабушка. Они пересекали вброд ручьи, находили поля вереска, скользили по каменистой земле. Иногда царапались о ветки омелы. Они знали, как правильно шагать, чтобы не сбить дыхание. Когда они наконец оказывались на плато, когда небо распахивало им свои объятия, когда вокруг, насколько хватало глаз, простирались горы, младший чувствовал легкость и все вопросы казались уже ненужными. Все было просто и ясно, как открывающийся перед ними пейзаж: он был здесь, а малыша уже не было. Он думал об этом без боли и грусти, его охватывало чувство единения: я здесь, пока ты в другом месте, и этим мы связаны друг с другом. Иногда они обедали у овчарни или у луга,
где на свободном выпасе резвились лошади. Эти удивительные моменты принадлежали только им, формировали будущие воспоминания о звонких колокольчиках, блеянии, ржании, галопе. О голосах животных, а еще о запахах (дрока, влажной земли, соломы), потому что он, младший, всегда находил связь эмоций, запахов и образов. Ему нравилось думать, что много веков назад здесь были те же звуки, тот же свет, те же ароматы. Некоторые вещи не стареют. Средневековые паломники могли видеть такой же золотистый осенний день. Тополя с желтыми коническими кронами стояли как факелы. Кусты сверкали тысячами красных капелек. Горы накинули на плечи оранжевый плащ в зеленую крапинку, и младший навсегда запомнил, в какие тревожные цвета одевается месяц октябрь. Там были и запах теплых сливок, и детский лепет, и его собственная улыбка, когда он наконец-то научился ходить на ходулях. Он на мгновение закрывал глаза. Затем вставал, довольный, и делал знак сестре. Они снова отправлялись в путь. Он видел, как ее тонкие руки двигаются в такт ходьбе, как тяжелые каштановые волосы ложатся волной на спину.Как-то на обратном пути они прошли мимо кедра, растущего прямо из скалы. Дерево было высокое, стройное и одинокое. Сестра остановилась. «Этот хочет жить, — сказала она. Чуть обернулась к брату. Он увидел ее золотистый профиль. — Как ты».
Сестра была быстрой и веселой, полной разных планов. Она жила так, будто ей всегда было мало жизни, думал младший, а когда влюблялась, часто не договаривала фразы. Она шла ровно, дышала в такт шагам, а потом снова заговаривала, рассказывала о своем приятеле, которого встретила в музыкальном магазине, — он ждал только ее, понял ее, вдохнул силы; сестра говорила, что можно любить, не боясь, что с любимым человеком случится что-то плохое, можно отдавать, не боясь потерять, что нельзя жить со сжатыми кулаками, ожидая опасности, вот чему учит меня эта любовь и чего нет у старшего брата. «Наш брат, — тихо говорила она, — сдался». С таких прогулок младший всегда возвращался чуточку растревоженным. Слова сестры долго не выходили у него из головы. Ему надо было к ним привыкнуть. Вечером за столом он смотрел на старшего брата другими глазами. Его мягкие жесты и спокойствие приобретали иное значение. Как может быть, что он так заботился о малыше, а его, самого младшего, почти игнорировал? Однажды он неожиданно спросил брата, пока отец разливал суп, почему тот перестал читать. Старший в ответ лишь грустно улыбнулся, но на большее младший и не рассчитывал, хотя ему бы так хотелось этого самого большего. И тогда он решился: «„Бумага“ рифмуется со словом „отвага“. Когда ты перестаешь читать, сам себя заключаешь в тюрьму». Половник застыл в воздухе. Сестра и мать переглянулись. Старший не выказал удивления. Лишь чуть отодвинул вилку. Посмотрел брату в глаза. Холодно произнес: «У нас был малыш, которого заключили в тюрьму. Он многому нас научил. Так что не тебе меня учить». Младший уставился в тарелку. Он чувствовал, как вокруг стола витает призрак малыша, он никогда не подозревал, что призрак может иметь такой вес. И мысленно обратился к малышу: «Такой немощный, а такой сильный… Нет, волшебник не я, а ты».
Он часто про себя беседовал с малышом. Инстинктивно использовал слова нежные и простые, как бы качал малыша на руках, говорил, как с младенцем, а еще, и это случилось само собой, рассказывал ему о смерти Ричарда Львиное Сердце и рыцарском кодексе чести. О том, что он разговаривает с малышом, со стороны догадаться было невозможно. Он также делился с ним своими видениями, тем, что чувствует, проводил параллели между цветом и звуком. Он открывал малышу свой внутренний мир и был уверен, что тот его понимает. Поделиться необычными знаниями можно только с необычным человеком, говорил он себе. Он отдал бы все, чтобы прикоснуться к малышу. Сестра так много рассказывала о нежной пухлости его щечек, о том, как старшему нравилось прижиматься к малышу. Он представлял себе слабую грудь, прожилки вен на запястьях, узкие лодыжки, розовые ступни, которые малышу так никогда и не понадобились. Иногда он уходил в его комнату, которую переделали в кабинет. Родители сохранили маленькую железную кровать с белыми шишечками. Он дотрагивался до матраса, на котором когда-то лежал малыш. Закрывал глаза. До него доносился певучий голос, кристально чистый, и в этом голосе звучала радость. Он также чувствовал запах в ложбинке на шее, аромат апельсина, вкус вареных овощей. Он знал, что, если пошевелится, наваждение исчезнет, его брат пропадет. Из-за этого на глазах выступали слезы. Однажды он спросил, где сиреневая хлопковая пижама. Мать, удивленная, что он знает о такой мелочи, ответила, что ее забрал старший сын.
Со временем он стал еще более восприимчивым. Он смотрел на цвет гор и складывал лишенные смысла поэтические строки. Свет превратился в крик. В восемь часов вечера летом свет-крик был таким слепящим, таким ярким, что приходилось закрывать уши. Тени превращались в мелодию виолончели. И запахи, эти проклятые запахи… Они воскрешали в памяти древние напевы. Чувствовал ли малыш эти запахи? Конечно, ведь у него оставалось обоняние. Какие именно запахи он вдыхал? Он никогда этого не узнает. Его охватило неудержимое желание описать то, что он увидел, малышу. Он чувствовал себя наполненным огромной силой и любовью, ему хотелось рассказать о том, что он видел, поделиться впечатлениями (и он вдруг вспомнил, что старший брат реагировал так же, сестра сказала ему, что старший описывал малышу окружающую их действительность). Пурпурные, белые, желтые цвета уводили его в мир пыльцы и ароматов, запахи ласкали, оживляли, пьянили, его отрезвлял лишь голос ищущей его матери. Он пытался рассказать ей, какие эмоции вызывает в нем мир. Но он был в состоянии лишь показывать растения: мальва, форзиция, лагерстремия; ему не хватало слов, чтобы описать их фиолетовые, ярко-желтые, кремово-белые тона, то была безумная цветочная рапсодия, переходящая в жалобную песнь: мальва, форзиция, лагерстремия. «Ну и память! Да ты все наизусть знаешь!» — восклицала мать. «Нет, — отвечал сын. — Я ничего не забываю, это другое».
Он явно опережал сверстников. «Лидировать, когда ты самый младший, — это уже перебор», — говорил он психологу; видя, что он отличается от ровесников, родители предложили ему сходить к психотерапевту, как когда-то сестре. Но врачу эти размышления показались проявлением гордыни. Он, младший сын, хотел бы сказать врачу, что в каком-то смысле ему не девять, а тысяча лет и что в чем-то другом он себя лишь только познает и потому ему сложно с людьми. Он чувствовал себя одиночкой. Завидовал одноклассникам, которые были нечувствительны к жалости, к красоте. Почему никто из них не заметил полета хищной птицы, почему их не интересовали рыцари, почему никто не улыбался в ответ на улыбку поварихи в школьной столовой? Может ли быть, что они глухи к миру, что он никак в них не отзывается? Даже новенький теперь играл с теми, кто тогда украл у него шарф. Ребята казались ему такими цельными и спокойными. В конце концов, быть волшебником — значит стоять особняком.
Он дождался пасхальных каникул, чтобы поговорить об этом с сестрой. Но она не приехала. Она отправилась в путешествие со своим возлюбленным. Он вспомнил ее руку у себя на плече, ему этого не хватало. Поэтому он решил поговорить со старшим братом. Это было правильно. Нужно пройти через многое, чтобы понять эти вещи. Но старший брат встал из-за стола и сказал, что пойдет погуляет. Один.
Младший пошел за ним. Старший брат отправился не очень далеко, к реке, к плоским камням. Сел, сложил руки на коленях и не двигался. Младший остановился чуть подальше и стал наблюдать за братом. Он почувствовал, как в нем поднимается ревность к малышу. «Если бы я был инвалидом, — думал он, — старший позаботился бы обо мне». Затем ему стало стыдно, и он опустил голову.