Адаптация

У него нет невесты, нет детей. Зато у сестры будут. Она родит трех дочерей, которые по праздникам станут с криками врываться во двор; сестра теперь живет за границей. Другая страна, муж, дети: вдали от родины у нее появилось ощущение собственной нормальности. Она всегда стремилась стать нормальной, в то время как старший остается заложником детских воспоминаний. Но, возможно, думает он, она стала такой, потому что видела, каким был в детстве старший брат. В конце концов, это его роль — вести других за собой. Чтобы показать, чего не следует делать.

Мы, камни, хранители этого двора, тоже очень ждем девочек, как и их родственники, которые теперь живут в другом доме — за рекой. Мы узнаем скрип тяжелой двери, вздох облегчения после поездки, скрежет садовой мебели, которую выносят во двор. Мы будем смотреть, как они обедают, будем наслаждаться вечной сменой поколений, а еще мы знаем, что обычно, когда приезжает младшая, вскоре появится и старший брат. Они остались очень близки. Она дает ему бумаги на подпись, предупреждает о сроках разных выплат, о погашении какого-нибудь долга, о продлении какого-либо договора. Она уговаривает его пойти погулять, познакомиться с кем-нибудь, он отвечает с улыбкой: «У меня все в порядке». И мы ему верим. Куда бы он ни поехал, и особенно когда он приезжает сюда, он всегда помнит об обещании, данном у гроба малыша. Он чтит память младшего брата. Может часами сидеть у реки. Мы видим этого высокого человека под деревом, он наблюдает за стрекозами и водяными паучками. Мы знаем, что его душа полна скорби, мы видим, как он осторожно касается камней, на которых когда-то покоилась голова малыша. Но мы также чувствуем некое умиротворение. Иногда он стоит неподвижно там, где давным-давно лежали в нашей тени подушки, и вслушивается в наступающий полдень. Когда приезжают двоюродные братья, он присоединяется к беседе, смеется, вспоминая прошлое. У них тоже есть дети. Ему нравится, что малышки начинают разделять с ним воспоминания. Он запрещает им приближаться к мельнице, ремонтирует трехколесный велосипед, требует, чтобы они надевали надувные манжеты, если собираются зайти в реку. Его любовь проявляется в этой тревоге. Он старший, и так будет всегда. Вечером он приводит в порядок двор, опрыскивает плитки и гортензии водой и всегда подходит к нам, камням, медленно прижимается лбом и ладонями. Стоит, закрыв глаза, у нагревшейся стены. Однажды вечером его пятилетняя племянница застает его во дворе и спрашивает: «Что ты делаешь?», и старший с ласковой улыбкой, не поворачивая головы, отвечает: «Дышу».

2

СЕСТРА

Она сердилась на него с самого его рождения. А именно с того момента, когда мать провела апельсином у него перед глазами и сделала вывод, что он не видит. Из окна своей спальни, выходящего во двор, она видела яркое пятно плода, присевшую на корточки мать, слышала ее нежный, певучий голос, а потом наступила тишина. Она помнила неистовый стрекот цикад, журчание воды, бормотание раскачиваемых ветром веток, но все, что осталось от той летней музыки, — это склоненная голова матери, апельсин у нее в руке. Она поняла, что в этот момент началась новая жизнь. С прежней жизнью было покончено. Зря отец оптимистично обещал, что в школе они будут единственными, кто умеет играть в карты для слабовидящих, она не была дурочкой. Она видела, что отец чуть не плачет, а главное, видела его улыбку; он улыбался, но взгляд ничего не выражал. Но ее старший брат поверил в эту огромную ложь, договорился, что первым принесет в школу колоду Таро со шрифтом для слабовидящих, пообещал ей, что некоторые партии они будут разыгрывать только вдвоем. Тогда младшая согласилась. И вся жизнь закрутилась вокруг малыша.

Он высасывал все силы. У родителей и у старшего брата. Родители не могли смириться с ситуацией, а брат полностью погрузился в заботы о малыше. У нее же ни на что не оставалось энергии. Малыш рос и вызывал у нее все большее отвращение. Конечно, она никому об этом никогда не говорила. Он постоянно лежал, постоянно болел, постоянно от чего-нибудь страдал. Ему нужно было помогать сморкаться, давать лекарства из пипетки, капать в глаза, поддерживать голову при кашле. Каждое кормление занимало не меньше часа. Он глотал медленно, маленькими глотками пил воду, которую ему давали, наклоняя стакан к полуоткрытому рту, и всё боялись, что жидкость пойдет не в то горло. Его кожа была настолько тонкой, что реагировала на прикосновение ткани, на жесткую воду, на солнечные лучи, на слишком грубое мыло. Ему нужно было все мягкое, теплое, нежное, вещи для новорожденных или стариков. Но малыш не был ни тем, ни другим. Это было создание на полпути между рождением и глубокой старостью, ошибка природы. Мешающее одним своим присутствием, не говорящее, не двигающееся, не видящее. И поэтому беззащитное. Этот ребенок был как открытая книга. Его уязвимость приводила девочку в ужас. Главным было тело, и младшая не могла выносить его, это тело, которое постоянно страдало. Особенно она ненавидела воспаленные веки, на которых образовывались маленькие красные бугорки, как будто ужалила оса. Еще больше она ненавидела вязкие глазные капли и особенно рифамицин — казалось, что глаза у малыша замазаны сливочным маслом. Когда старший брат наносил крем и указательным пальцем медленно массировал малышу веки, она уходила в другую комнату. Ей не нравились его темные глаза, такие пустые, что от них ее бросало в дрожь. И его дыхание, которое казалось ей затхлым. И его белые костлявые колени, постоянно раскоряченные ноги. Ей сказали, что из-за того, что он постоянно лежал, его тазобедренные суставы не работали, как будто расшатались. Что его ноги вырастут кривыми, как бы застывшими в балетном приседе, поскольку малыш никогда не стоял на земле. Что толку от этих ног, задавалась она вопросом, если они не несут никакого тела, если они не ходят?

Он был обут в кожаные, подбитые шерстью тапочки. Таких у него было несколько пар. Всякий раз, когда она видела их на полу, она сначала думала, что это мертвые крысы. Она с ужасом ждала момента, когда малыша понесут мыться. Когда он был голым, хрупкость его тела была совершенно невыносима. Под белой кожей выпирали ребра, голова запрокидывалась, иногда он мог и хлебнуть воды. Старший брат говорил тихо, мелодично, комментируя собственные действия. Он одной рукой подхватывал малыша под шею, а другой мыл его, нежно проводя по складочкам кожи, поливая тело теплой водой. Она разглядывала лицо старшего брата, склонившегося над ванной. И каждый раз убеждалась, насколько поразительно их сходство. У старшего и у малыша был одинаковый профиль: выпуклый лоб, изящный нос, крутой подбородок. И темные глаза были чуть миндалевидные, а волосы густые, рот большой и яркий. Перед ней в ванной комнате находились прекрасный оригинал и его неудачная копия, неудавшийся двойник. Она не чувствовала никакой нежности. В младшем брате она прежде всего видела немощную куклу, которая нуждалась в круглосуточной заботе. Подружек она больше никогда не приглашала. Как она могла пригласить к себе друзей, когда дома находилось такое существо? Ей было стыдно. По телевизору она как-то увидела рекламу, в которой говорилось: «Хватит быть как все». Эта фраза ее поразила. Она бы все отдала, лишь бы хоть чуть-чуть быть как все. Она бы все отдала за то, чтобы слиться с массой стандартных людей: двое родителей, трое детей, дом в горах. Она мечтала, чтобы по утрам они все вместе весело завтракали, о старшем брате, с которым можно было бы играть, когда хочется, о музыке в гостиной, о подружках, которые бы приходили в гости вечером в пятницу. Об обычной семье, ничем не обремененной, и ведь такие семьи редко понимают, как им повезло.

Однажды мы увидели, как она идет по двору. Малыш лежал на больших подушках и о чем-то мечтал. Было тепло. Среда, сентябрь. А в среду, как мы знали, всегда приходили ее подружки, сначала они все вместе делали домашнее задание, потом перекусывали, некоторые иногда вырезали на нас свои инициалы — у здешних детей так принято. Но теперь среды младшая проводила в одиночестве. Она прошла мимо подушек к старой деревянной двери, но вдруг развернулась и пнула одну из них. Подушка едва двинулась с места (то были две огромные садовые подушки, размером почти с одеяло и довольно тяжелые). Малыш не обратил на это внимания. Но младшая ведь все равно ударила подушки, верно? Она испуганно оглянулась на дом и убежала. Мы не осуждали ее — кто мы такие? Зато мы снова убедились в том, что и люди, и животные (мы, к счастью, не такие) ведут себя жестоко с теми, кто слабее, будто хотят наказать их за то, что они недостаточно жизнеспособны.

В душе сестры поселился гнев. Из-за малыша она оказалась в изоляции. Он провел невидимую границу между ее семьей и остальными людьми. Она постоянно недоумевала: каким образом почти неподвижное создание может причинить столько вреда? Исподволь. Эмоций по этому поводу он не испытывал. Она узнала, что невинность может быть жестокой. Она сравнила ребенка с засухой, которая сушит и сушит землю, спокойно и методично. То были законы природы. Они действовали так, как считали нужным, а уж людям приходилось принимать их как данность. Если бы у младшей попросили вкратце описать ее существование, то она бы сказала, что из-за малыша родители забыли, что такое радость, ее собственное детство детством уже было не назвать, а старший брат попросту исчез из ее жизни. Она никогда не видела его таким заботливым. И была поражена метаморфозой. Она помнила старшего брата, когда тот был сорвиголовой, молчаливым, немного высокомерным, способным верховодить и завести двоюродных братьев высоко в горы, охотиться на воробьев или биться с водорослями на берегу реки. Именно он ходил по следу диких кабанов, хрустел сырым луком. Она всегда боялась его и восхищалась им. Она пошла бы за ним на край света. Из-за малыша он больше не видел, как она растет, он даже не заметил, что она научилась плавать без нарукавников. Куда делся тот старший брат? Теперь он изучал, как устроен камин, потому что очень боялся, что малыш умрет от возможного задымления. Даже его походка изменилась. Когда в жаркие летние часы он выходил во двор, чтобы перенести малыша в тень, она наблюдала за его легкими шагами, странно медленными и решительными, подчиненными ритму жизни малыша и его подушкам. Так зверь идет к своим детенышам. И этого она ему простить не могла.

Старший брат требовал от других силы, так что привыкшая к этому сестра была готова ринуться в бой. Она начала с того, что стала отстаивать свою территорию. Когда старший читал, держа палец в кулачке малыша, она пыталась ему помешать. Подходила к камину, предлагала сходить за ежевикой, вырезать лук и стрелы, погулять по горным тропам, таким узким, что там и двое не разминутся. Старший улыбался и вопросительно на нее смотрел. Тогда она начинала болтать, старалась вовлечь его в разговор. Очень старалась. Но у брата была такая мягкая, почти вымученная улыбка, что ей становилось неловко. Он снова принимался читать, малыш все так же сжимал его палец, да, малыша никто не бросал. Она поняла, что ее стратегия провалилась. Что бессмысленно говорить брату: «А как же мы? А как же я?» Нужно было приспосабливаться, выживать, как на войне. Перемирие и наступление. Перемирие — в автобусе, на котором они ездили в школу. Каждое утро брат с сестрой стояли на остановке у дороги. Было рано. И когда автобус с визгом тормозил, сестра чувствовала облегчение. Наконец-то с каждым километром они будут все дальше от малыша. Сидя рядом со старшим, она тараторила и придумывала разные истории. Он рассеянно слушал, рассеянно смотрел на дорогу. Но, по крайней мере, он был в ее распоряжении. Самым прекрасным перемирием было утро, когда они пошли за дикой спаржей, пока взрослые рубили кедровое дерево. Их искали повсюду. Их наказали. Но это было неважно. Она чувствовала, что брат хотел защитить ее от падения этого огромного дерева. Как тогда, когда он положил руку ей на плечо в тот вечер, когда отец позвал их во двор, чтобы сказать, что ребенок слепой. Рука старшего брата на плече, его естественное желание защитить сестру — все это казалось ей тогда совершенно нормальным. Она никогда не думала, что потеряет брата. Наступление — когда брат занимался только малышом. И особенно когда он относил малыша на берег к воде. Она видела, как он уходит, как осторожно ступает, прижимая к себе малыша. Брат всегда ходил в одно и то же место. Она знала, что он положит малыша под деревом, там вода была спокойной, как раз между двумя порогами. В итоге она всегда тоже туда направлялась, чтобы брат ее видел. Она бродила в воде у берега, строила пирамиды из камешков, ловила водяных паучков. Радостно вопила, притворялась, что ей весело. Пыталась занять свое место рядом с братом. Напоминала о себе. Иногда старший доставал фотоаппарат и снимал ее и малыша, ее стоящей, его лежащим, но никогда — ее одну, по щиколотку в воде. Она с готовностью смотрела в объектив, ей хотелось показать, что вот же она, она рядом. Этого было недостаточно. Как-то она даже подумала, что если не хочет полностью потерять старшего брата, то, возможно, ей стоит попытаться полюбить малыша так, как его любит брат. Она разложила во дворе большие подушки, но вела себя слишком нервно и потянула подушку так резко, что та порвалась. Сотни маленьких белых шариков покатились по земле. Она, ругаясь, их собрала. Старший ничего не сказал, только записал в своем списке, что им придется купить новую подушку. Младшая не отчаивалась. Она пыталась сосредоточиться на овощных пюре, дозах противоэпилептического препарата, звуках, поскольку малыш мог только слышать. Она тоже шуршала листьями у него под ухом и пыталась описать то, что видела вокруг. Но ей было сложно подбирать слова. Она казалась себе смешной. Нетерпеливо вздыхала. Ей хотелось встряхнуть малыша, приказать ему встать и прекратить весь этот цирк, сказать, что они все уже устали. Она пыталась уследить за его бегающим взглядом. Но ей было не по себе от его слепоты. Ей не нравились его глаза. Иногда их взгляды как будто пересекались. Ее охватывало беспокойство. Это длилось всего секунду. Потом малыш опять смотрел куда-то в сторону, и хотя она знала, что ребенок физически не может ничего увидеть, ей чудилась какая-то угроза, как будто малыш говорил: осторожно, я знаю, что я тебе противен, хотя в этом нет моей вины и мы с тобой одной крови.

И она прижалась щекой к щечке малыша, где и правда кожа была почти прозрачной. Но очень скоро ее затошнило, и потом ей не нравился запах изо рта малыша, запах картофельного пюре, вареных овощей, не говоря уже о его подгузнике — ей совершенно не хотелось его менять. В таких случаях она звала старшего брата. Он приходил и менял. Каждый раз, когда младшая видела, как он наклоняется над малышом, нежно, почти слащаво сюсюкает, деликатно разводит малышу ножки, чтобы приподнять попу и надеть чистый подгузник, она всеми силами души желала, чтобы брат оставил малыша и предложил ей посидеть вдвоем у реки. Иногда она думала, что раз малыш вообще не двигается, почему бы не поиграть с ним, как с куклой. Она брала резинки для волос, косметику, кружевной воротничок, обруч. Садилась во дворе, скрестив ноги, у его переносного кресла и рисовала ему на щечках два красных круга, красила в черный цвет брови и наносила тени. Или заплетала его густые волосы в косы. Малыш не выказывал удивления, не сопротивлялся. Он слегка морщился, когда сестра притрагивалась кисточкой к его щеке, и чуть приподнимал брови, когда она надевала ему обруч из незнакомого ему материала. Старший, когда заставал их, хмурился, но не ругал сестру, а брал малыша на руки, и тот прижимался лбом к его шее. В руках старшего он казался легким как перышко. Сестра никогда этого не делала.

Только однажды она взяла малыша на руки. В тот день в гостиной она подошла к его переносному креслу. Набралась смелости, просунула руки под мышки малышу и подняла его. Но забыла о его слабой шее. Голова малыша откинулась, стала раскачиваться. Испугавшись, сестра ослабила хватку. Малыш свалился обратно в кресло. Его голова стукнулась об обитый тканью бортик и упала на грудь. Верхняя часть туловища накренилась, потом малыш обрел равновесие. И расплакался. Тогда старший брат в первый и последний раз вышел из себя, даже пришел в ярость, обнаружив малыша, похожего на неуправляемую марионетку — ноги задрались, лоб почти лежит на груди. И все же прямо он сестру ни в чем не обвинял. Он разразился гневной тирадой о безразличии: как могло случиться, что никто не подумал о том, чтобы положить малыша прямо? Раз он «неполноценен», то пусть лежит как придется, вывернув шею? Родители успокоили сына, они понимали его переживания, но все было в порядке, малыш больше не стонал, и, кроме того, они купили ему спортивные шортики, может, попробуем надеть? Дочку они тоже не стали ругать.

Гнев заставлял ее распрямлять плечи, держать осанку. То была сила вертикали. Те, кто лежал, не имели на это права. Гнев позволял ей безмолвно бунтовать, сжимать кулаки, держа руки в карманах, колотить перед сном подушку, гнев становился ритуалом и одновременно успокаивал. Когда ветер напоминал бешеного тигра, когда при приближении бури гора содрогалась от злобной радости, она чувствовала себя умиротворенной. Задирала голову к угольному небу, наслаждалась напряжением в воздухе, шумом травы. Ей казалось, что река беснуется от радости. Младшая ждала грома и дождя. Потому что в такие моменты чувствовала, что кто-то или что-то ее понимает.