Адаптация

Малыша отправили в дом на лугу, и она наконец смогла спокойно вздохнуть. Вместе с ребенком исчезли тягостное чувство отвращения, гнев и вина. Он забрал с собой темную сторону ее души. Ей больше не будет больно. Она даже стала надеяться, что старший брат вернется к ней, пусть и таким «стертым». Это было единственное слово, которое она могла подобрать для описания его словно сжавшейся фигуры: казалось, что то не человек вовсе, а сгусток невыносимой тоски. Он был бледен, взгляд туманился. Как будто его оставили силы. Он стал похож на малыша. Она же вернулась к жизни. Звала в гости подруг, ходила то на дни рождения, то на пижамные вечеринки (но никогда не устраивала их дома), много занималась спортом, обсуждала разных знаменитостей. Переписывалась с бабушкой, готовилась к ее приезду. Ей нравилось осматривать холодный дом перед ее прибытием, таскать дрова, стелить свежее постельное белье, проверять бак с горячей водой, поливать из шланга террасу. Когда бабушка приезжала, младшая ее не обнимала, не целовала, но почти обосновывалась у нее в доме. Она знала каждый его уголок, каждую сколотую чашку, звук поворачиваемого крана, запах ванильного сахара и мыла на кухне. Бабушка переделала большую комнату и выбрала открытую кухню, для нее это был верх современности, она слишком хорошо помнила собственную мать в тесной кухоньке. Белая кухня из светлого дерева шла вдоль стены большой комнаты, в которой еще были камин и обеденный стол. К бабушке часто приходили подруги. Младшая пила кофе с Мартой, Розой и Жанин, сидящими в рядок на диване, они напоминали девочке жемчужины старинного ожерелья; дамы деликатно ставили чашки на столик и иногда не договаривали фразы. Но то была не старость, как сначала думала девочка. Они так делали просто потому, что понимали друг друга с полуслова. Это приводило к увлекательным странным диалогам. К рассказу, полному загадок («Мост, под которым семья Шенкель…», «Меня взяли, когда…», «Кстати! Он обещал тогда…», «Когда я обожгла руки из-за гусениц…»). Они говорили о страхах, о летних каникулах, о легких интрижках. Иногда начинали хихикать, почти кудахтать — младшая не понимала почему. Такой смех совершенно не вязался с их рафинированной внешностью. Затем они опять заводили «дырявый» разговор: «Танцы в Миньярге, верх…», «Мы везде искали его палец, потому что отпечатки… вместе с обручальным кольцом…», «типичный немец, жесткое такое лицо…». Качали головой, улыбались, замолкали, вздыхали и вскрикивали. Женщины пережили вместе столько сильных эмоций, что это единение стало их общим языком. С ними младшая забывала о малыше и о старшем брате. Она уже не была маленькой девочкой. Она пыталась восстановить их историю, то, о чем они так мало рассказывали. С наступлением вечера мать заходила в большую комнату, здоровалась с Мартой, Розой и Жанин: «Уже поздно, мама, заберу дочку, пора ужинать». Младшая неохотно поднималась. Мысль о том, что она будет сидеть напротив старшего брата, казалась ей иногда невыносимой. Она научилась его избегать. Потому что находиться рядом с ним, как когда-то, приносило пока что слишком много боли, только увеличивало горе оттого, что их разлучил малыш. Снова сблизиться с братом означало слабость. Лучше умереть. Умереть из-за несправедливости, умереть из-за малыша, который изменил их жизнь.

Поэтому она все меньше и меньше разговаривала со старшим братом. Но ей все равно хотелось его видеть. Она пыталась столкнуться с ним у ванной, выходя оттуда с еще мокрыми волосами, смотрела на него через окно школьного автобуса, на котором брат ездил в лицей (ей нравилось любоваться его профилем, когда он садился на сиденье в передней части автобуса), а она ждала автобус, что направлялся в школу. Иногда она натыкалась на его забытые на столе очки. Однажды она увидела брата в саду, хотя непонятно, зачем он туда приходил… Потом она догадалась, что он, вероятно, вспоминает малыша, потому что приносил его сюда. То было время без нее, и она его не знала. Она приняла это как должное. Принять ситуацию было менее болезненным, чем чувствовать себя отверженной. Ей больше нравился брат страдающий, а не счастливый, но без нее. Старший брат ничему не радовался, сестру избегал. Может быть, она потеряла его навсегда, но хотя бы могла его видеть. Так прошли месяцы. Месяцы без слез. На каникулах родители поехали за малышом. Когда его привезли, она к нему не подошла. Она была занята. Постоянно была у бабушки или с подружками, от которых скрывала само существование малыша. По ее словам, у нее был только старший брат, и если она никого не приглашала к себе, то только потому, что в доме делали ремонт.

В школе младшая занималась мало. Учителя жаловались, что она ведет себя беспокойно. Говорили, что волнуются за нее. Ей еще нет и пятнадцати, говорили они, откуда в ребенке столько злости. Она прервала учителя французского языка, который попросил их прокомментировать фразу Ницше, которую она считала отвратительной: «То, что нас не убивает, делает нас сильнее». Она объяснила остолбеневшему учителю: «Это неправда, то, что нас не убивает, делает нас слабее. Так может сказать только тот, кто ничего не знает о жизни, чувствует себя от этого виноватым и поэтому приукрашивает боль». Это было сказано с такой яростью, словно девочка объявляла войну, и настолько агрессивно, что ее родителей вызвали к директору. А ей все больше хотелось отомстить кому-то или чему-то. Что-то подсказывало ей, что если уж и жить в разрушенном доме, то лучше разрушить его самой. Когда она вернулась из парикмахерской с выбритой наполовину головой, бабушка была единственной, кто нашел стрижку оригинальной. Родители лишь устало на нее посмотрели. Старший брат ничего не заметил.

Ей не было дела ни до двора, ни до стены, ни до нас, камней. Она пересекала это пространство, не останавливаясь. Проходила мимо уверенно и нервно. Если она и обращала на нас внимание, то только для того, чтобы отколоть один из нас и ударить. Мы хорошо его знаем, знаем этот злой ветерок, что электризует человеческие тела. В этом дворе мы уже были свидетелями насилия. Мы чувствовали вот что: жажду непоправимого, жажду невозврата. Наша дорогая младшая девочка мечтала разрушать и без толку кричать о помощи. Начиная с июня она ходила на танцы, подводила глаза черным, держалась настороженно. Это были небольшие вечеринки, которые устраивали на площадях, рядом с теннисными кортами, молодежным центром или автостоянкой, где площадка была достаточно ровной и широкой, чтобы установить звуковую систему, сцену и палатку с закусками. Младшая пила сангрию из пластикового стаканчика, много и громко разговаривала. Смотрела на фонарики, и они вызывали у нее желание сжечь все вокруг. Они с друзьями поглядывали на компании ребят, которые приезжали на мопедах из соседней деревни. На таких танцах, прежде чем спросить ваше имя, задавали вопрос: «Ты откуда?» — «Я из Вальбонна». — «Я из Мондардье», — и каждый раз девочка восхищалась тем, насколько уверенно это звучало. Возможно, она и была родом из конкретной деревни, из конкретной долины, но не могла так же бойко ответить. Она чувствовала себя не в своей тарелке. Поэтому на вопросы не отвечала. Вела себя агрессивно, грубо. Искала ссоры. Однажды подралась прямо за звуковой системой, которая заглушала все крики. Пьяный парень сбил ее с ног. Она почувствовала привкус песка и гравия, и они навсегда стали ассоциироваться у нее с голосом Синди Лопер, под чью песню «I Drove All Night» танцевали тогда на каждой вечеринке. Парень выбил ей зуб. Она кое-как обошла площадку, которая сотрясалась под грохот динамиков, и, зажав рот ладонью, отошла от танцпола. Отец приехал за ней на машине. Он всегда приезжал за ней. В машине ее часто рвало, а дорожки слез на щеках были черными от потекшей туши. В тот раз, не говоря ни слова, он протянул ей пачку бумажных салфеток. Домой он вел машину молча.

Она перешла в старшие классы. Там, в лицее, она дралась в столовой, на переменах. Когда учитель отругал ее на уроке, она опрокинула парту. Ее исключили. Родители не смогли найти ни одной школы, которая приняла бы ее, поскольку учебный год уже начался. Оставался только один лицей, где были готовы ее взять, он был дорогим и находился далеко. Ее зачислили. Приходилось выезжать рано, одновременно с матерью, которая отправлялась на работу. На заднем сиденье автомобиля, над детским креслом для малыша, висел улыбающийся медведь, держащий две связки колокольчиков. Они постоянно звенели. Младшая ненавидела этот звон.

Однажды утром малыш в виде исключения находился дома. У него был жар, важно было не заразить других детей в доме на лугу. Родители оставили его у себя, пока не спадет температура. Мать взяла отгул на работе. Поэтому она положила и его в машину, отвозя младшую в лицей. Дочь села на переднее сиденье, избегая смотреть на малыша. Она услышала, как он с удовольствием выдохнул, когда мать включила радио и машину заполнила музыка. Некоторое время спустя малыш захныкал. Ему было слишком тесно в кресле из-за толстого пальто. Мать остановила автомобиль на обочине, отстегнула ремень безопасности, вышла и открыла заднюю дверь. Высокое рассветное небо, запах росы, мокрого асфальта, щебетание птиц проникли в машину. На фоне розового неба резко чернели горные вершины. Но девочка предпочитала ночь. Она услышала тихий голос матери, отстегивающей ремни безопасности малыша. Их нужно было ослабить. Для этого мать вынула малыша из кресла, но не знала, куда его положить. Ребенок был тяжелый и сползал вниз, мать еле удерживала его одной рукой, а другой пыталась ослабить ремень. Младшая не предложила помощь. Она упрямо сидела на месте, смотрела вперед, на горы, окутанные фиолетовыми испарениями. В конце концов мать обошла маши ну, открыла противоположную дверь, положила туда ребенка и вернулась, чтобы отрегулировать кресло. Дочь она ни о чем не просила. Когда она наконец вернулась на водительское сиденье, у нее на лбу выступили бисеринки пота. Она сделала радио еще громче.

Младшая нашла место, где учили боксировать. Чтобы добраться туда, ей пришлось ехать на велосипеде по главной дороге, что было опасно, но ей это как раз нравилось. Бабушка, которая всегда заботилась о деталях, купила девочке спортивное снаряжение. Шлем на голове, блестящие шорты на бедрах; на террасе внучка показывала бабушке разные приемы, повторяя боксерские выпады и приплясывая (и случайно разбила тарелочку с фруктовым пюре, которое бабушка приготовила для малыша). Внучка рычала, стараясь перекричать реку. Она продолжала свой спектакль, пока не выдохлась. Бабушка, сидя на своем любимом плетеном стуле, зааплодировала, будто в театре. По крайней мере раз в неделю они устраивались вместе перед камином и читали книгу о Португалии. Это была единственная поездка в жизни бабушки. Ее медовый месяц. Она постоянно рассказывала об этом внучке и всегда в конце доставала старую книгу с фотографиями, которая открывалась картой страны. Указывала накрашенным ногтем на южную оконечность. «Каррапатейра», — шептала она. Именно там, в этой деревне из белого камня, на берегу Атлантики, сломался их автобус. Бабушка вспоминала рев океана, ветер, такой сильный, что деревья покорно приникали к земле, низкие домики, осьминогов, которых прибивали к стенам, чтобы подвялить. Она привезла рецепты выпечки, по которым готовила в течение пятидесяти лет, например рецепт апельсиновых вафель, младшая их обожала. Ей нравилось слово «Каррапатейра», она мечтала сделать себе татуировку с этим названием, которое звучало лучше, чем рифамицин.

Однажды после обеда, когда Марта, Роза и Жанин пили чай, девочка вдруг поняла одну вещь. Женщины были умиротворенными. Она чувствовала себя так, словно открыла великую тайну. Она была почти удивлена этим открытием, как тогда, в чудесные былые времена, когда они со старшим братом наткнулись на раков, которых давно искали, — маленькая черная неясная масса, которая двигалась среди гальки на дне реки, вызвала у них огромное изумление. Бабушка подавала чай подругам с их обрывочными фразами и накрашенными синими веками, и они ничуть не удивились присутствию подростка с наполовину выбритым черепом и угольными глазами. Внучка почувствовала, как она отличается от этих пожилых дам. Мягкости и принятия жизни в ней сейчас не было. Она жила в мире растений и «растения», два этих мира были слиты воедино, мир деревьев и мир лежачего малыша. Таково было ее настоящее. Внезапно она почувствовала себя намного старше бабушки. Она резко встала под удивленными взглядами бабушки и ее подруг. Надела наушники, включила на полную громкость плеер и отправилась к горе, в которую стала бить ногами под песню Синди Лопер «I Drove All Night».

По выходным младшая вставала очень рано, потому что привыкла выезжать с матерью ни свет ни заря. Плитки пола были холодными. Она проходила мимо пустующей комнаты малыша, затем мимо комнаты старшего. Надевала длинный свитер и шла во двор. Воздух холодил лицо. Земля дымилась, дыша белыми густыми испарениями. Младшей казалось, что ее память приняла форму этой земли, выпуская клочья воспоминаний, как туман, не способный рассеяться. Только шум реки свидетельствовал о пробуждении, о вечном круговороте жизни. Перед ней круто уходила ввысь гора, у подножия горы вилась дорога. Стоя на мосту скрестив руки, младшая вдыхала воздух. Ей очень не хватало старшего брата, который с удовольствием разделил бы с ней прелесть утренних часов. Она задавалась вопросом, можно ли носить траур по живущему. И чувствовала злость на малыша, который все разрушил. Ее охватывала жалость, смешанная с отвращением, виделся его полуоткрытый рот, она как будто чувствовала его дыхание, слышала, как он ноет, если ему плохо, или пищит, если хорошо. Затем она успокаивалась, все вопросы отходили на второй план. Стоя на мосту, она украдкой вытирала слезы.

«Почему твои подруги, Марта, Роза и Жанин, не осуждают меня?» — «Потому что они грустные. А грустные люди никого не судят». — «Ерунда. Я знаю много грустных и злых людей». — «Это несчастные люди. Но не грустные». — «…» — «Съешь еще апельсиновую вафельку».

С бабушкой случилось то же, что и со всеми пожилыми людьми. Однажды на кухне, где витал запах каштанов и ванили, она упала в своем легком кимоно в обморок, прямо во время завтрака.

Ее нашли поздно утром. Марта, Роза или Жанин — кто-то из них. Через прозрачную входную дверь одна из подруг увидела руку с красными ногтями, рассыпавшийся сахар, осколки разбитой фарфоровой сахарницы. Врачи скорой ничего не смогли сделать. Все уже закончилось за несколько часов до их приезда, сказали они родителям. Для младшей это стало концом света. Как когда-то со старшим братом, который посвятил себя малышу и бросил сестру. Сообщила ей об этом, боясь реакции, мать, вечером по пути домой из лицея, стиснув руками руль и глядя прямо перед собой: «Бабушка умерла сегодня утром». Младшая ответила так, как подсказывало ей сердце. Она сказала: «Нет». Мать, ошеломленная, подумала, что ослышалась: «Что „нет“?» — «Нет».

Иногда сильный шок вызывает вовсе не те эмоции, к которым мы привыкли. Отчаяние превращается в твердость. Так и случилось. Дерзкое поведение, агрессия, гнев — все это мгновенно исчезло, уступив место пронзительному холоду. Ее сердце как будто припорошило снегом. Это произошло совершенно естественным образом. Младшая превратилась в каменную глыбу. Как если бы у нее вырвали сердце, лишили его, уничтожили.

Даже ее походка изменилась. Мы, камни, сразу это заметили. Шаги больше не были торопливыми или нервными, они стали уверенными. Она двигалась мерно, ступала прямо, держала осанку. Открывала двери тоже медленно. Жест, которым она отбрасывала со лба непослушные волосы, перестал быть нетерпеливым, ее рука, казалось, подчинялась строгому плану, захватывала локон, закладывала его за ухо. В ее движениях появилось что-то решительное, лишенное сомнений и эмоций. Метаморфоза стала еще более явной в тот вечер, когда ее отец впервые сорвался. Избыток эмоций может истощить всяческое терпение. С самого рождения малыша отец занимался семьей и домом. Не раз мы, камни, видели, как он молча смотрит на сына, а потом отправляется за чепчиком. Но большую часть времени он шутил и был настроен позитивно. Однажды в канун Рождества он посмотрел на единственный маленький подарок, лежащий рядом с новыми носочками для малыша, и пришел к выводу: «Что ж, неплохо, нет ничего более экономичного, чем ребенок-инвалид». Его жена затряслась от смеха. Только младшая заметила, что отец предпочитает топор бензопиле, когда дело касается колки дров. Она застала его у дровяного сарая: отец совершенно потерял голову, дрожал от гнева, который был ох как ей знаком. Он высоко заносил топор, тяжело опускал его на бревно, рычал, вернее, почти всхлипывал, во всяком случае дочь никогда не слышала, чтобы он издавал такие звуки. Дерево разлеталось на щепки, которые рассекали воздух, как острая бритва. Отец был худощавым, как большинство местных жителей, но в тот момент он походил на огромного мускулистого богатыря. Он вытаскивал всаженный в дерево топор и снова заносил дрожащими руками над головой. Еще однажды она видела, как он борется с зарослями колючек у реки. Там он тоже отказался от кустореза и вооружился простыми ножницами, которыми лязгал с ужасающей скоростью, словно хотел наказать природу. Он неподвижно смотрел в одну точку, сжав зубы, как когда вез ее домой с танцев. Вечером он снова становился веселым и угощал семью луковым пирогом или готовил рагу из кабана. «В нашем краю надо хорошо питаться», — говорил он, а затем рассказывал о последних новостях, о ремонте местного заводика или о старой прядильной фабрике, превращенной в музей. И дочь постоянно тревожилась, поведение отца вызывало у нее неприятное чувство опасности, отчего ей хотелось швырнуть тарелку об стену.