Агидель стремится к Волге

Уцелевшие знатные горожане, закрывшиеся в храме, тряслись от смертельного страха и в последней надежде на божью помощь неистово молились. Но участь их была предрешена.

После казни воевод, дворян, купцов, стрелецких начальников и приказных людей Степан раздал боярских вдов и дочерей соратникам и, объявив Астрахань вольным казачьим городом, приказал звонить в колокола, приглашая народ отметить славную победу праздничной гулянкой.

Горожане пировали наравне и вперемешку со старыми и новоиспеченными казаками, лакомясь добрыми винами из боярских запасов.

Подвыпившему атаману не сиделось на месте. В дорогом парадном облачении он с хозяйским видом обходил побежденный им город.

— Крепко запомните нонешний день, браты, — бросил Степан через плечо сопровождавшим его есаулам. — Это токмо начало. Дай срок, мы им всю Расею перетряхнем! Быть казацкому государству!..

— Быть, быть! — с готовностью подхватили его слова помощники.

Тут внимание атамана привлекла ватага подростков, затеявших какую-то возню. Разглядев же, чем забавляется ребятня, он умилился.

Как оказалось, насмотревшиеся на публичную расправу над знатью мальчишки учинили, в подражание взрослым, казнь над сверстником — дворянским сыном. Побив бедолагу палками, они стали подвешивать его за ноги.

Степан весело переглянулся с товарищами и свистнул. Перепуганные хлопцы выпустили из рук жертву и готовы уже были пуститься наутек, но, увидев, что атаман настроен благодушно, остались на месте. Они и вовсе оторопели, когда тот подошел к ним и, потрепав одного из них по голове, похвалил:

— Хороши мальцы-удальцы, добрые казаки из вас выйдут! Подрастете чуток, возьму вас к себе на службу.

Сказав это, Разин прошествовал дальше. Озорники же, получив вместо нагоняя похвалу, решили продолжить расправу, хватились боярского сына, а того уже и след простыл…

Когда атаман вернулся в приказную палату к накрытому яствами столу и приступил с помощниками к трапезе, ему доложили о том, что в келье митрополита обнаружена жена покойного Прозоровского с двумя сыновьями. Степан распорядился, чтобы пойманных привели к нему. Его приказание было немедленно исполнено.

Атаман поднялся из-за стола, не спеша обошел пленников и, ткнув пальцем в старшего из юнцов, строго спросил:

— Сколь годов тебе, хлопец?

— Шестнадцать, — ответил тот.

— А как кличут тебя?

— Князем Григорием.

— Эко, князь! А я плевал на твое княжество! Для меня ты — холоп, раб мой Гришка! — загоготал Степан и добавил: — Эй, Гришка, пособишь мне казну воеводину отыскать, а?

— Денег в казне нет…

— О как! — воскликнул Разин. — И куды ж оне подевались?

— Стрельцам на жалованье пошли.

— Неужто ничегошеньки не осталось? Так-таки все до грошика последнего выскребли?

— Не осталось.

— Ну, а добро отцовское где ж?

— Казаки забрали…

Не по нраву пришлись атаману ответы юноши. По его приказу парнишку подвесили на городской стене за ноги. Но, так и не добившись признания, Степан вышел из себя и велел его кончать — подцепить за ребро железным крюком и подвесить на дереве.

На очереди был братишка, бывший младше Григория на восемь лет. Умертвив его с неменьшей жестокостью, атаман подарил обезумевшую от горя вдову новому астраханскому воеводе Василию Усу.

Потратив на казацкое устройство в Астрахани с полмесяца, Степан Разин оставил город и подался обратно к Царицыну, рассчитывая в дальнейшем взять Саратов. По Волге плыли двести стругов, берегом шли две тысячи конников.

Саратов сдался ему без боя. Первой жертвой победителя стал воевода Кузьма Лутохин. Он был утоплен. Вслед за ним разбойники перебили местных дворян и приказных людей. Утвердив в городе свои порядки и назначив атаманом надежного человека, Степан увел войско к Самаре.

XI

Воинство мужицкого атамана Стеньки Разина, в которое вливались все новые и новые силы, превращалось в серьезнейшую угрозу для Российского государства. Осознав это, власти стали предпринимать срочные меры. И одной из них стала посылка гонцов в Башкортостан с просьбой о помощи.

Ознакомившись с обращением Белого царя, башкиры, невзирая на чинимые воеводами козни и испытываемую кровную обиду, в большинстве своем без колебаний откликнулись на призыв и стали готовиться к походу.

Старшина Тамьянской волости Садир-мулла тоже не остался в стороне. Вернувшись из Чесноковки с йыйына, он показал царскую грамоту своему двадцатилетнему сыну Сайту и сказал:

— Улым, настал и твой черед защищать Россию.

Благонравный, никогда не перечивший ни отцу, ни даже тем, кто был едва старше его, юноша промолвил, не смея взглянуть ему в глаза:

— Атай, прошу тебя, не гневайся. Но я не хочу проливать кровь сородичей ради урысов.

Садир удивился.

— Что я слышу? Непозволительные слова ты говоришь, улым. Это наш долг. И это прописано в грамоте Ивана Грозного…

— Знаю, атай, — перебил его Сайт. — Я никогда не забывал завет олатая и про то, как он защищал Москву.

— Отчего ж тогда упорствуешь, улым?

— Не мы нарушили слово, данное Ак-батше нашими дедами. Нас грабят, теснят, убивают. И после всего этого мы должны еще приносить себя в жертву?

— Не ожидал я такого услышать от муллы! О том, что творят здесь воеводы, батша не ведал. А стоило ему узнать, как он тут же стал принимать меры…

— Только для того, чтобы утихомирить нас, башкортов, — снова прервал Садира сын. — Нет, атай, не хочу я служить обидчикам! Ак-батша — сам злодей! Не верю я в его добродетель. Он начинает прикидываться добреньким, лишь когда башкорты взбунтуются или когда России грозит большая беда. А потом, как только опасность минует, снова отдает нас на произвол воевод, отнимает наши земли-воды и леса.

— Нет, улым, ты не прав. Если бы батша не был справедлив, он не стал бы наказывать воевод за их проступки.

— Все это временно, атай. Как только покончат с донскими казаками, опять за нас примутся. Вот увидишь.

Садир-мулла растерялся, не зная, как убедить разуверившегося во всем сына.

— О том, что будет потом, может знать лишь Алла Тагаля, улым, — начал он после некоторого молчания. — Не уподобляйся человеку, который сжег свою шубу в отместку блохам. Поживем — увидим. А сейчас мы обязаны сдержать слово, данное нашими предками. Негоже оставлять Россию в беде, сынок…