Аистов-цвет
Шрифт:
Женщина подошла ближе к Маринце.
— Я потерялась и ищу своих.
— А откуда ты? — Женщина расспрашивала, а Маринця рассказывала о себе.
Она узнала, что здесь на беженском пункте съехались люди из разных местностей. Одни прибыли сегодня утром и должны уехать завтра на рассвете, другие приехали только что. Многие беженцы отправились сегодня утром в Киев, другие — в Сибирь. На одном беженском пункте можно стоять только один день. Кто хочет, тот может остаться навсегда, но ему уже не будут давать никакой помощи. Женщина спросила Маринцю, хочет ли девочка есть. Если хочет, надо пойти туда. И женщина показала в сторону
— Но ты лучше подожди меня. Отнесу поесть своим и пойду с тобой.
Через несколько минут женщина вернулась, и они пошли к бараку. Было уже совсем темно, а Маринця с женщиной все ходили среди возов от одной группы людей к другой и спрашивали:
— Вам не встречались случайно куликовские люди?
Или:
— Не останавливались здесь куликовские?
Прежде чем ответить, люди спрашивали:
— А чья бы это могла быть девочка?
— Да отстала от своих.
И Маринця каждый раз должна была рассказывать, как она потерялась.
Мужчины слушали, устремив глаза куда-то в ночь, время от времени восклицая:
— Вы только посмотрите, люди, что может статься!..
А женщины плакали, всхлипывали:
— Пораскидала нас, деточка, война, оторвала от своих, закинула в чужие края, пожгла нам хаты!
Так Маринця ходила и рассказывала свою историю не в одном лагере.
А уже в Чернобыле, когда Маринця, разыскивая своих, рассказывала ту свою историю, один парень весело воскликнул:
— Смотри-ка! Она из-за кота потерялась, а та другая девочка — Мартуська, которую вчера забрала к себе пани из Киева, — из-за цыплят.
И пошла по лагерю Маринцина история, как она потерялась из-за кота Гриця, а вот другая девочка, Мартуся, которой Маринця не видела, потерялась, выходит, из-за цыплят, которых тоже из жалости взяла с собой. И люди уже смеялись, слушая истории, так похожие одна на другую, пересказывали их друг другу: ведь человек всегда рад случаю повеселиться, отвести душу.
— Смотрите, смотрите, вон девочка пошла, та, что из-за кота Гриця потерялась, — показывали на нее детям пальцем.
А у Маринци сердце рвалось: ведь это над ее горем смеются. Но все-таки спросила у парня о той девочке, какая она и откуда. Узнала, что яворовская, только ростом немного поменьше, чем она, и что какая-то пани-художница будто взяла ее в дочки.
А где бы, где увидеть ту девочку и ту пани?
Когда уже люди повеселились над ее бедой, опять начали Маринцю жалеть.
— А ведь верно, может, и для тебя это будет счастье, если повидаешься с той девочкой и с той пани. Ведь как тебе без отца и матери плутать по дорогам. Собака укусит, батяр [15] какой встретит. Ведь ты же, детка, совсем еще мала.
И уже все в таборе заговорили, где искать ту пани-художницу, что приносила на пункт одежду для беженцев. И только утром тот самый парень, что первым посмеялся над нею, прибежал, запыхавшись, откуда-то и сказал, что, если хочет Маринця видеть ту девочку и пани, пусть сейчас же бежит с ним в город к реке. Он узнал, что пани сегодня садится на пароход с девочкой, и сам взялся отвести Маринцю на пристань.
15
Батяр — бродяга.
Маринця
так бежала с тем добрым хлопцем Михаськом, словно она вот-вот должна встретиться со своими. А когда прибежали на пристань, пароход уже пускал пар, уже гудел: сейчас, мол, отчаливаю.Но парню все-таки удалось высмотреть среди людей на палубе ту девочку Мартусю.
— Вон она, вон, в розовом платьице. А как хорошо одета и в шляпе, а была в тряпье, худшем, чем у тебя. Кричи, кричи: «Мартуська!» А то машина сейчас отойдет и уже все будет кончено.
— Мартуся, Мартуся! Я так же потерялась, как и ты!
Девочка в розовом платьице стояла не одна, а с худенькой женщиной средних лет, светловолосой, в белой панаме. С другой стороны ее держала за руку молодая, очень красивая панна в широкой темно-красной шляпе. Услышав свое имя, девочка начала махать рукой, еще не зная кому. А Маринця уже подбежала, чтобы ее было видно, и спрашивала:
— Как тебя звать?
— Мартуня Борейко! — кричала девочка с парохода.
— А я называюсь Маринця Породько! Ты откуда?
— Из Яворова!
— А я из Куликова. И потерялась под Бузьком.
— А я за Бродами.
— Куликовских не встречала?
— Была, была одна фура с куликовскими, — кричала девочка в розовом платьице. — Еще, кажется, стоят в Чернобыле.
Так они перекликались, пока можно было, и махали друг дружке рукой. Ведь не знали, придется ли им еще когда-нибудь встретиться. А так бы хотелось. Пароход свистел, пыхтел, гудел. Волны Припяти несли его все дальше и дальше, а Маринця стояла с Михаськом и готова была заплакать оттого, что она не там, не на пароходе. Но все сделала, чтобы удержать слезы, потому что рядом парень. Потом из-за этих слез еще и смеяться над нею будет.
Сейчас же, как только пароход нырнул за горизонтом в небо, Маринця с Михаськом пошли по лагерю искать фуру с куликовскими людьми. Но фуры той не нашли, а наткнулись на старушку, которая тоже отстала от своих, а теперь вот нашлась.
Старушка сидела среди своих сыновей, невесток и дочек и, кто знает, в который уже раз, рассказывала свою историю.
— Как попадали мы в грязь, то уже думала, что конец света настал.
Когда Маринця с Михаськом подошли, старший усатый зять или сын старушки недовольно спросил:
— А вам что надо?
И остальные тоже были не рады, что в их теплый семейный кружок кто-то теперь заглядывает.
— Да тут девочка ищет своих людей, потерялась. А еще должна остаться какая-то старушка от тех людей, что отъехали вчера. Вот и хотим ее найти и расспросить, — пояснил парень.
— Так это буду я, — радостно отозвалась старушка. — Садитесь и спрашивайте, потому как я тоже чуть было не потерялась от своих. — И она начала свою историю. Маринця из ее рассказа поняла, что ехала она с какими-то куликовскими. И похоже, что это была Ганка с детьми.
— Здесь на пункте дали ей фуру, потому что тот, кто их вез, уехал в свое село. Как выезжали — сказали, что поедут или на Киев, или в Сибирь. Но это можно узнать завтра или послезавтра, как фура вернется, потому как здешняя. А теперь, деточка, оставайся возле нас жить.
Старушка отрезала хлеба, положила со сковородки, стоявшей на огне, сала и дала Маринце. Хоть Маринця сейчас есть не хотела, все же взяла, потому что старушка говорила с нею очень ласково и глаза ее смотрели с нежностью. И Маринця осталась возле этой семьи.