Алая буква (сборник)

Хмурый взгляд старой Хепизбы не вызвал у него ни малейшего замешательства, поскольку он ранее не раз видел это ее выражение и находил его вполне безобидным.

– Итак, милая мисс Пинчеон, – сказал дагерротипист (а это был именно он, второй обитатель опустевшего особняка с семью шпилями). – Рад видеть, что вы не отступили от своих добрых намерений. Я лишь зашел пожелать вам всяческой удачи и спросить, не нужна ли вам моя помощь в дальнейших приготовлениях.

Люди, попавшие в сложное и бедственное положение, способны выдержать резкое обращение и, возможно, лишь стать от него сильнее, в то время как простое выражение искренней симпатии буквально выбивает почву у них из-под ног. Так случилось и со старой Хепизбой, когда она увидела улыбку молодого человека – столь яркую на его задумчивом лице – и услышала его добрый голос. Старая леди издала истерический смешок и тут же расплакалась.

– Ах, мистер Холгрейв! – воскликнула она, когда вновь смогла говорить. – Мне никогда с этим не справиться! Никогда, никогда, никогда! Как жаль, что я не умерла и не лежу в фамильном склепе с моими пращурами! С моим отцом, и матерью, и сестрой! Да, и с моим братом, которому лучше видеть меня там, нежели здесь! Мир слишком холоден и жесток, а я слишком стара, слишком слаба и безнадежна!

– О, поверьте мне, мисс Хепизба, – тихо ответил ей молодой человек, – эти чувства перестанут вас беспокоить, как только вы действительно вникнете в дело. На данный момент они неизбежны, ведь вы долго жили в уединении и населяете мир отвратительными тенями. Однако вскоре вы найдете их столь же нереальными, как гигантов и людоедов из детских сказок. Я не нахожу в жизни ничего странного, все страхи теряют свою силу, как только человек действительно берется за дело. Так будет и с тем, о чем вы сейчас думаете с таким ужасом.

– Но я женщина! – сказала Хепизба жалобно. – Я хотела сказать, я леди, но это, пожалуй, уже в прошлом.

– Да и не важно, если оно в прошлом! – ответил художник, и странный блеск полускрытого сарказма мелькнул на его доброжелательном лице. – Отбросьте это! Вам будет лучше без титула. Я выражусь искренне, милая мисс Пинчеон, ведь разве мы не друзья? Я считаю этот день одним из самых удачных в вашей жизни. Он завершает одну эпоху и начинает новую. Доныне живая кровь постоянно стыла в ваших венах от бездействия в вашем родовитом кругу, в то время как остальной мир сражался со множеством трудностей. Отныне же вы хотя бы обретете чувство здорового и естественного усилия в достижении цели и примените собственные силы, сколько бы их у вас ни было, на пользу общей человеческой деятельности. Это успех – величайший из возможных!

– Вполне естественно, мистер Холгрейв, что вы разделяете подобные идеи, – ожила мисс Хепизба, выпрямляя согбенную спину от слегка уязвленной гордости. – Вы мужчина, вы молоды и заражены, как почти все в последнее время, жаждой создать свое состояние. Но я была рождена леди, я всегда жила как леди, и, как бы это меня ни ограничивало, я всегда таковой останусь.

– Но я не был рожден джентльменом и никогда не жил как таковой, – ответил Холгрейв, слегка улыбаясь. – А потому, моя милая мадам, вы едва ли найдете во мне сострадание к подобной тонкости чувств, хотя, если я себя не обманываю, я не вполне, но могу их понять. Эти звания – джентльмены и леди – в прошлой истории мира имели свое значение и несли с собой определенные привилегии, желанные или нет, для своих носителей. Однако сегодня – и тем более в будущем состоянии общества – они означают не привилегию, но ограничение!

– Эти новые взгляды, – сказала старая высокородная дама, качая головой, – я никогда не пойму и не желаю их понимать.

– Тогда мы не будем о них говорить, – ответил художник с куда более сердечной улыбкой, чем предыдущая, – и я оставлю вас проверить, не лучше ли быть истинной женщиной, нежели истинной леди. Вы действительно думаете, мисс Хепизба, что какая-то леди вашей семьи, со времен постройки этого дома, хоть когда-либо делала более героический шаг, чем сегодня совершаете вы? Никогда, и, если Пинчеоны всегда были столь заносчивы, сомневаюсь, что проклятие старого колдуна Мола, о котором вы мне рассказали, сыграло такую роль в их тягостной судьбе.

– Ах! Нет, нет! – сказала Хепизба, ничуть не расстроенная этой аллюзией на мрачное достоинство унаследованного проклятия. – Если бы старый Мол или его наследник мог увидеть меня сегодня за прилавком, он бы назвал это исполнением худших его пожеланий! Но я благодарю вас за вашу доброту, мистер Холгрейв, и постараюсь изо всех сил стать хорошей лавочницей.

– Прошу, постарайтесь, – ответил Холгрейв, – и разрешите мне иметь удовольствие стать вашим первым покупателем. Я собираюсь на прогулку по побережью, прежде чем возвращаться к себе в мастерскую, где использую благословенное солнце для воспроизведения человеческих черт с его помощью [29] . Нескольких этих печений, смоченных морской водой, отлично подошли бы мне на завтрак. Какова цена за полдюжины?

29

При изготовлении дагерротипа, предшественника фотографии, яркий солнечный свет использовался в качестве проявителя изображений. (Примеч. пер.)

– Позвольте мне еще немного побыть леди, – ответила Хепизба с той старинной аристократической величественностью, которой грустная улыбка придала даже некое очарование. Она вложила бисквиты в его руку, но отказалась от компенсации. – Леди из рода Пинчеонов не должна, что бы ни происходило под крышей ее дома, брать деньги за кусок хлеба насущного со своего единственного друга!

Холгрейв ушел, оставив ее, и чувства ее почти утратили, пусть ненадолго, былую мрачность. Однако вскоре настроение леди вновь вернулось к безбрежному унынию. С бьющимся сердцем она прислушивалась к шагам ранних прохожих, которые все чаще доносились до нее с улицы. Несколько раз они даже медлили, эти незнакомцы или соседи, разглядывая игрушки и дешевые товары в витрине лавочки. Мучения Хепизбы удвоились, отчасти ощущением всепоглощающего стыда оттого, что на нее смеют глазеть чужие, возможно, недобрые взгляды, отчасти потому, что ее не оставляла назойливая мысль о том, что витрина составлена неумело и не оказывает должного впечатления. Ей казалось, что сама судьба ее лавочки может зависеть от того, как расставлены разные товары или от того, что она не заменила красивым яблоком то, которое показало подбитый бочок. А потому она еще раз переложила товары, тут же уверившись, что стало еще хуже, не понимая, что эти недостатки лишь мерещатся ей из-за нервозности переломного момента и собственной естественной брезгливости.

Вскоре прямо на пороге послышался разговор двух рабочих, чьи грубые голоса выдавали их общественный статус. После недолгой болтовни о собственных делах один из них заметил витрину и привлек к ней внимание второго.

– Смотри-ка! – воскликнул он. – Что скажешь об этом? Похоже, на улице Пинчеон начнется торговля!

– Ну-ну, на это уж стоит посмотреть! – откликнулся собеседник. – В старом доме Пинчеонов, под Вязом Пинчеонов! Кто бы мог подумать? Старая дева Пинчеон устроила грошовый магазин!

– А справится ли она, как думаешь, Дикси? – спросил его друг. – Место, скажу тебе, не слишком хорошее. Вон за тем углом еще одна лавка.

– Справится? – воскликнул Дикси с крайним пренебрежением, словно сама мысль об этом казалась ему невозможной. – Да ни за что! Да одного ее лица – я его видел, когда вскапывал ей огород, – достаточно, чтобы спугнуть самого Старого Ника [30] , взбреди ему в голову с ней торговаться. Люди не выдержат, верно тебе говорю! Она так жутко хмурится, без малейшей на то причины, из чистой мерзости своего характера.

30

Старый Ник – иносказательное название дьявола.

– Ну, это не так уж важно, – заметил второй. – Злобные ребята часто лучше всех ведут дела и прекрасно знают, чего хотят. Но, как ты и говоришь, не думаю, что она много заработает. Эти грошовые магазинчики слишком устарели, как и другие виды торговли, ремесленничество и черный труд. На своем опыте это знаю! Моя жена три месяца держала грошовую лавку и потеряла в итоге пять долларов!

– Плохое дело, – ответил Дикси таким тоном, словно качал головой. – Безнадежное дело.

По некой необъяснимой причине едва ли что-то иное заставило старую Хепизбу страдать сильнее, как этот подслушанный разговор. Замечание по поводу выражения ее лица показалось пугающе важным и столь отвратительным, что она не смела задумываться об этом. Ей было невероятно больно от того, сколь малый и мимолетный эффект возымело открытие ею лавки – событие, от которого у нее самой перехватывало дыхание, – на публику, ближайшими представителями которой оказались эти двое мужчин. Взгляд, пара слов, хриплый смех; и ее, без сомнения, позабыли, едва завернув за угол. Их ничуть не волновали ни ее достоинство, ни потеря оного. Затем, конечно же, предсказание ее неуспеха, произнесенное с надежной мудростью собственного опыта, рухнуло на едва живую надежду, как труп в могилу. Жена этого человека уже пыталась заняться подобным и потерпела крах! Как же прирожденная леди – полжизни добровольная затворница, совершенно незнакомая с миром, шестидесяти лет от роду, – как она могла мечтать об успехе, когда жесткая, вульгарная, хитроумная, деловитая обычная женщина Новой Англии потеряла пять долларов начальных вложений! Успех казался ей положительно невозможным, а надежда – всего лишь дикой галлюцинацией.

Какой-то злобный дух, изо всех сил стремившийся свести Хепизбу с ума, разворачивал в ее воображении своего рода панораму, представлявшую оживленную часть города, переполненную покупателями. Сколько же там было потрясающих лавок! Бакалейных, с игрушками, галантереей, с огромными витринами из цельного стекла, с восхитительными стойками, с безбрежным и разнообразным ассортиментов товаров, в которые было вложено целое состояние, с богатыми зеркалами позади каждой выставки, которые удваивали это богатство в сияющей глубине! По одну сторону улочки было это торговое чудо, где множество надушенных лощеных торговцев ухмылялись, улыбались и отвешивали товар. А по другую был сумрачный старый Дом с Семью Шпилями, и ветхая лавочная витрина под нависающим этажом, и сама Хепизба в платье из потертого черного шелка за прилавком хмурилась на весь окружающий мир! Этот могучий контраст представлялся ей истинным отражением ее шансов преуспеть в попытке заработать себе на пропитание. Успех? Нелепость! Она никогда больше не станет о нем думать! С тем же успехом этот дом мог теряться в вечном тумане, пока остальные дома освещало солнце, ни одна нога не переступит его порога, ни одна рука не попробует открыть дверь!