Алба, отчинка моя…
Шрифт:
Сидел я, вылупив глаза, как сельская дуреха на гульбище, и вдруг что-то теплое и мягкое накрыло мне лицо. Стало черным-черно, только голос слышен:
— Ну вот… Опять дурацкая твоя привычка, — отвела ладонь от лица тетя Наталица. — Смотри, так и останешься… вечно разинувши рот — второй Прикоп!..
Тут и мама на меня напустилась:
— Чего тут трешься, среди взрослых! — По-моему, мама думала, что я никогда не вырасту. — А ну, марш отсюда! Сказано — отпусти скотину, пусть пасется дотемна!
Поди разбери этих взрослых, ведь начисто забыли, зачем сюда явились — адрес написать!
— Кума Наталица…
Прокуренный басок Михалаки Капрару загудел, как из бочки. Смотрю, а на шее-то у него обрывок веревки болтается — как тогда, после унгенской ярмарки…
— А ведь обещал, антихрист! Ведь горы золотые сулил: «Все знаю, обо всем расскажу…» А как стали уходить, переиначил, дескать, что можно сказать? Незрячие вы, что с вас возьмешь? Сказал и больше ни гугу! Что это значит, а? Связать бы его этой веревкой да показать, где раки зимуют… Ты поняла? Что это за «можно» и почему «нельзя»? Нам нельзя?.. Тогда зачем же к нему люди пришли, чтоб совсем голову заморочить?
— Кум! Да он же клятву давал! — без запинки заявила тетя: — У этих, ну… кто не совсем в порядке… У них как в секте заведено. Поговорят между собой, пошушукаются — и молчок, чужим ни полслова. Потому что боятся! Заметил, кум Михалаки? Говорю: «А какой же адрес теперь у Аргира?» А он: «Кенигсберг», — говорит. «Это понятно, отвечаю. Но вы говорили, просил прислать ему носки. Так если отправлять, надо бы адрес поточнее…» Видели, как он извернулся? «Не надо, говорит, не беспокойтесь, говорит… не стоит утруждаться… Все, что ему нужно было, уже отправлено!..»
Тут и вправду руками разведешь: носки — не носки, хлопотать — не хлопотать?
А тетя продолжает:
— Что за беспокойство, помилуйте, говорю. Мы и от себя, по старой памяти, пару послали бы… А он, слепой, в ответ: «Только, говорит, через господина профессора Иммануила! Город-то немецкий!..» Немецкий? Ну и что, думаю? Вдруг как стукнет в голову — а не в плену ли там Аргир, у этого профессора? Может, вызволять пора?
Я, само собой, рот до ушей — и слышу, опять меня гонят:
— Эй, раззява, в поле отправляйся! Хватит ворон считать!
Ах, так! Ну, вы меня еще попомните… Вот возьму сейчас, убегу и не вернусь, кто вам тогда адрес напишет?!
Очутился я на взгорье. И не один — вместе со мной были поля, лес и пастбище со своими сусликами — они торчали в ковыле, как серые восклицательные знаки на белом листке. А еще к нам присоседились наша телка и две коровы дяди Каранфила, и сам великий профессор господин Иммануил, а рядом — слепой Каранфилов племянник в очках и с амбарной книгой под мышкой, и невесть откуда — Аргир. И всей компанией отпраздновали мы величайший закат на свете, последний закат детства, — таких уж больше я не видывал, и света
его хватило бы, наверно, на весь мой век…А утром сквозь сон слышу мамин голос:
— Вставай, сынок, к тебе пришли!.. Что-то написать нужно.
Ох, опять вставай… Будь он неладен, тот день, когда я узнал первую букву и нацарапал ее на бумаге!.. Плеснул в лицо воды, чтоб проснуться, и вижу — Анна-Мария! Подкладывает в огонь хворостинки у летней печки.
— Вэлике, — подходит она поближе, — не найдется у тебя химического карандаша? На почту ходила, а там закрыто. Подумала, рано еще, стою жду… А мне говорят, сегодня понедельник, закрыто на весь день. Придется в Унгены добираться…
— Зачем вам карандаш? — проворчал я недовольно, как старый брюзга чиновник на таможне.
— А вот, будь добр, напиши мне здесь адрес… Только химическим карандашом, ладно? Чтоб не стерлось…
— Давайте конверт.
— Так это не конверт — посылка…
Из широкого подола она вынула какую-то «куколку» и протянула мне — в белую льняную тряпицу было что-то туго обмотано и крепко-накрепко зашито.
— Что здесь у вас?
Я и правда стал похож на издерганного, замороченного таможенника.
— Да вот, люди говорили… Прошел слух, что бадя Аргир жив. Ну и я… Дай, думаю, свяжу ему носки… Только адреса не знала, а вчера вечером лелика Наталица сказала. Вот, надо бы отправить. Этот слепой из Вулпешт, может, только хорохорится, что послал…
Сонный хмель еще плутал где-то по уголкам тела, отступая перед утренним ознобом.
— Ну, где ваш адрес? Куда писать-то?
Она протянула замусоленный клочок бумаги. Смотрю, а там коряво, вкривь и вкось — три слова.
— Не дойдет! — мрачно заявил я. — Что это за адрес — ни улицы, ни номера дома.
Тут мама не выдержала:
— А ну-ка, балабон, тащи карандаш и делай свое дело, женщина тебя просит!
Хочешь не хочешь, поплелся в комнату. Эти носки, толстые, плотно перевитые, похожи были на спеленатого младенца, будто неумелые девичьи руки скроили из лоскутков тряпичную кукляшку.
Вернулся и вижу: Анна-Мария наклонилась и лизнула льняное полотно там, где нужно было вывести адрес. Казалось, косуля или какой-то дикий зверь облизывает своего детеныша-первенца.
— Ну что, так и писать — без улицы и без номера? — в — А тут, на бумажке, все, что надо, Вэлике… Посмотри, деточка, — Анна-Мария опять сунула мне в руку смятый обрывок газеты. — Сама лелика Наталица передала, а ей слепой сказал: «В Кенигсберге все его знают, этого господина, тем более почтальон…»
Откуда было мне знать, кто такой профессор Иммануил? Просите написать — пожалуйста! Карандаш без запинки обводил черточки и закорючки, буквы выросли, округлились, и на белом полотняном поле — помните ту смеющуюся белизну ковыля?.. — растеклись фиолетовые разводы, словно запеклась кровь убитого:
Гор. Кенигсберг
Профессору Иммануилу Канту
— Не мешало бы добавить, — вздохнула Анна-Мария. — Для Аргира Касьяна, вашего слуги и помощника…
…Теперь-то я старик, но не дает покоя та давняя история. Поверьте, так оно и было, как рассказал. Иначе зачем заводить бесконечный этот спор с ковылем?