Алба, отчинка моя…

— Хэй, хэй, Белый…

Как когда-то под вечный зов, идущий из глубины веков, на несчастного или счастливого прапрадеда его, маленького, беспомощного, накинули аркан, обманув веточкой, охапкой травы, только он протянул морду, — так теперь и его, Белого, под этот же зов завели в новые ворота, во двор, пустой, горьковато-соленый, где луна катилась кубарем среди белых тыкв, так что не поймешь, луна — тыква или тыква — луна, и он запыхтел и зашуршал, лизнув одну из них шершавым языком.

— И-ишь, ненасытный!.. Хоп, поди, поди, поди…

Так он оказался под орехом и вдруг почувствовал себя как дома: его окутало резким запахом смолы, и с шеи улетели несколько неуемных комаров и заспанных мух, и он опять запыхтел от удовольствия, ибо может ли быть что-нибудь милее для быка, чем лунная ночь и двор с тыквами, душистыми, словно дыни, дай нам бог здоровья!

Хозяин делал, что ему надо было, у ствола дерева. Белый это ясно почувствовал, потому что от его ноздрей ничто не ускользало, и запыхтел, и отвернулся, и справил и он свое дело, как дело, и тут вдруг загремели замки-задвижки, петли-ловушки, и появились длинные черные волосы, на коротком подоле рассыпанные, чернота на белизне, — в дыре двери, что зовется домом.

— Добрый вечер, Замфира.

— Добрый. Утром уходим вздыхая, вечером приходим распевая?

— Да вот попас немного эту скотину…

— А мне беспокойно. Спрашиваю одного, другого… Один говорит: я его видел, он пил. Другой говорит: я его видел, он шел покупать, то ли купил, то ли нет — издали видно было что-то белое, как в тумане… А я говорю: идти-то он идет, а прийти не приходит.

— А какие базары теперь!.. Люди со всего света!

Счастье ты свое держал, Держал, держал, да потерял, Мимо речки проходил, счастье в воду уронил.

— Набрался, бедолага… А ну поди ложись… Привязал ее?

— Привязал, чтоб не отвязался. А ты меня поддержи, потому, что держусь я хорошо, да кто рядом со мной, не знаю. Дай-ка я тебя поцелую, Замфирушка, а то трудно расшевелить, да потом уж и не остановишься.

— Вот тебе и на! Это что, за спасибо или как?

И тогда Белый начал пережевывать удовольствия этого дня: молот-кувалда — стебель кукурузы — обглоданный кочан — прелая трава-мурава, и вдруг брызнуло в ноздри свежей ночной сывороткой, и, почесывая о жердь бедро, упираясь рогами в горизонт, увидел он черное, и не просто черное, а пестрое, в тени ореха — черно-пестрое, словно щенок. И он обнюхал и рогами тряхнул и набросился на эту псину, а та уже рванулась скуля…

— Слышишь! Слышишь! Скотину-то привязал, а суку-то не спустил… Проколет ее…

— Сиди так… Молчи так… Так — лучше всего!..

И тут Белый почувствовал себя на свободе… Почувствовал себя свободным, как в стаде-ограде, полной горьковато-соленых тыкв, и вот так, блуждая, наткнулся на черного поросенка и набычился на него, ибо бык-бычок, да и он не промах, и у него в рогах вражда.

Визжит бедный поросенок…

— Эй, ты, чего визжишь? Болит?

— А ты чего ревешь?

— Я не реву…

— И я…

— Но визжишь?

— Ну визжу…

— А что болит?

— А я знаю?.. Куда?

— Куда?

— В лес?

— Аха, в лес? А что?

— Лес??

— Лес!

— Голытьба-беднота-зелень-белизна-чернота, обсмоленная кожа!

— Лес?

— Волк!

— Зубр!

— Бык!

Белый потянулся к нему рогами, поддеть хотел, а бедный поросенок юркнул куда-то визжа, и что-то тяжелое, как гиря на веревке, пыхтело сзади, и он фыркнул с отвращением, потому что был самец и не раз обнюхивал коров, выдоенных и усталых, и они вздыхали: «Ну, этот беленький будет что надо…»

— Муженек, а муженек! Но отвязалась ли она, проклятая?

— Сейчас, сейчас…

Не слыхать ничего ни на небе, ни на земле, и завалинка длинная, и ночь не короче…

И стал он, Белый, в тоске почему-то ходить-бродить, чего-то искать и наткнулся на новые ворота в росе, на забор-гребешок и давай рога чесать, а там, глянь, два цыпленка, петушок да курочка, к палке привязанные:

— Чир-чир-чир…

— Вам чего?

— Чего?

— Ну да, чего?

— Ничего!

— Вечер же.

— Ну и что?

— Вы хозяйские?

— А иначе как?

— И давно свечерело?

— Не наше дело. Гребешок знает.

— Так он красный.

— Ну и прекрасно.

— Новостей куча.

— Тем лучше.

— А тебе что не сидится?

— Такая жизнь не приснится! На нитке…

— А ты чего хотел, милашка?

— Лес…

— Чир… и топор.

— Лес.

— А ты давай помягче.

— А что, здесь твердо?

— Помягче. Как же иначе?

— А когда нас в горшки?

— В бульон…

— А на что мне он?

— Чего тебе надо, петух?

— Гребешок. У-ух!

— А тебе, женушка?

— Напастей!

— Ну и страсти!

— Вот какая я, глупая…

— Чир-чир… кудахчет!

— А я молчу.

— Кудах-тах-тах!

— Вот оно как!..

И Белый, повеселев, направился туда, откуда слышался голос мужчины-женщины, и ударился ногами о завалинку, и нюхал долго-долго, и запыхтел по-бычачьи, оттого что рыбой запахло, и ему показалось, что это берлога чабанья, и вдруг увидел: вспрыгнуло что-то — длинные, расплетенные волосы над коротким подолом, белизна-чернота, страх:

— Ха-ха-ха. Смотри, кого я испугалась! А я-то думала, слышал кто… Глянь, ей-богу, словно в доме выросла.

— Посмотрела бы ты днем, что за красота!.. Давай ложись… Никогда не видел такого…

— Как в сказке!

— Давай еще…

— Нет, поди привяжи…

— Это ж скотина глупая.

— Ну если ты меня не любишь…

— Э-э-э, пустые слова, почему?

— Как же, так и останется?

— Привяжи ее. Потом опять…

— Как, с самого начала?..

— Ага, только так, только молча…

И Белому ударил в ноздри запах человечьего гнезда, и опять потащили его за веревку.

— Оборвалась, проклятая.

— Собаку спусти…

Ну а псина есть псина, почувствовав это, давай прыгать, давай юлить, ничего отвратительнее и быть не могло для бугаенка, такого, как он! Чуть кишки ему не вывернуло, когда запах псины цепью привязали к его рогам: или хотят особачить его тут, у ствола ореха, всем свиньям на радость?..

С горя он лег, по-старчески вздыхая, и пока хозяин — ну да, хозяин, как иначе его назовешь? — делал свои дела в стороне, он снова отрыгнул впечатления этого дня: молот-кувалда — кукурузный стебель — трава-мурава — лунная сыворотка, льющаяся в ноздри.