Алба, отчинка моя…
Шрифт:
— Боюсь, сломаю ему рога, — объяснил Серафим. — Молодые они еще у него…
Ехали как раз мимо школы, дети выходили с уроков и вот, странное дело: кажется, кто больше детей бегать любит, а тут всем захотелось влезть на телегу.
— Марш отсюда, черти! — отбивался от них палкой старик.
— Они дети же, оставь их, дед, — сказал Серафим.
— Какие дети — черти они! — кричал старик. — Уж я их имел, уж я их знаю!
— Ты куда, бадя Серафим?
— А откуда ты привел лелю Замфиру?
— А мама сказала, что она плакала. Почему?
— А
Старик поинтересовался:
— Что, твои друзья?
— Соседи…
Тогда старик сказал:
— Оставь-ка им бычка. — И чуть было не добавил: «к чертям». Казалось, у него голова разболелась от этого гама. — Пасите его… — И улыбнулся Серафиму: — А я скажу врачихе, что он здоров, она и даст тебе справку.
Сельсовет помещался в старой крестьянской избе с завалинкой, но в центре села. Здесь всегда было чисто и уютно, ибо приходило много всякого народа и по разным делам.
Когда вошел Серафим, никто его не заметил.
Секретарь был маленький, тщедушный человечек, который во всех делах всегда брал твою сторону, будучи очень сознательным служащим. На этот раз он никак не мог привязать к уху очки: у них обломалась дужка, и он накручивал на ухо нитку, да никак не мог накрутить, потому что морочил ему голову старик Захария, старый-старый скрипач, который бил себя кулаком в грудь — за правду-матушку, как ему казалось.
— А я чей? Чей же я, черт меня побери!
— Нет у меня такого права… — бубнил секретарь, мучаясь с очками, потому что вышел уже из терпения и у него дрожали пальцы.
— Я что, не государственный! Пусть оно меня заберет!
— А у меня такого права нет, — повторял тот.
Тогда Захария повернулся и вдруг увидел Серафима!
— Слышишь, что он говорит? В армии я был? Был. Налоги платил? Платил. На войне воевал? Воевал. В тюрьме не был? Не был… Голову никому не разбил…
Серафим пожал плечами, хотел сказать: «А что я знаю, я еще молод…», однако ничего не сказал, потому что секретарь спросил его:
— Вам что угодно?
— Ветеринара…
— Садитесь. — И крикнул, чтоб слышно было в другой комнате, в кабинете финагента: — Лина, тебя человек дожидается!..
А тут Захария просит тихо-тихо:
— Костаке, посоветуй, пожалуйста, что мне делать… Кто меня теперь обстирает, кто бесплатно обштопает? По-человечески подумай, Костаке.
— Раньше надо было думать! Женился бы, были б у тебя дочки и внучки, — вот и решен вопрос. А теперь иди в богадельню.
— Ах, вот как! — взорвался Захария. — Ну, это уж мое личное дело!
Из комнаты финагента доносился сочный смех молодой женщины. Наконец дверь открылась, и вышла Лина — ветеринар, красивая, как актриса, а за ней финагент. Он произвел на Серафима огромное впечатление: на нем были черные очки, белая панама и в руке трость.
«Как видно, этой врачихе нравится этот мужчина, он красивый, представительный, хорошо одетый да еще на службе. М-да…
А если бы его показать моей Замфире? Что сказала бы она? Понравился бы он ей? Не думаю, мне же не нравится Лина», — решил Серафим, ибо он был человек искренний и прямой.Тут вошла женщина с грудным ребенком на руках и попросила секретаря написать метрику. Однако тот еще не поправил свои очки, к тому же Захария все не отставал от него.
— Значит, так, Костаке? — кричал музыкант. — Эти руки веселили столько свадеб, столько крестин, столько сел вокруг и теперь фьюить — в богадельню?! Хорошо, ничего не скажешь…
— Что такое, старик, чего пылишь? — спросил его финагент.
— Простите, товарищ начальник, — захныкал тот. — Вам не нужна скрипка? Продаю я скрипку…
А там, у другого стола, Серафима торопила ветеринарша:
— Имя, фамилия?
— Серафим, Серафим…
— Серафим, а дальше как?
А у этого стола секретарь мучился с женщиной, то есть с матерью ребенка, пытаясь найти имя новорожденному.
— Сколько Ионов, Спиридонов, Алионов, Матвеев — полное село! — жаловалась она. — Что-нибудь бы особенное… У вас случайно нет поминальника советских имен?
— Серафим, Серафим, — повторял Серафим.
— Лина, что мне дашь, если куплю скрипку? — приставал к ветеринарше агент.
— Да, красиво. — И опять торопила Серафима: — Имя, значит, ваше Серафим, теперь фамилия…
— Слышишь, Лина, буду тебе играть: «Понятия не имеешь, это я тебя люблю…» Эй, скрипач, знаешь этот романс?
— Мне его не знать! — сложил скрипач руки, будто молясь. — Спросите товарища секретаря, как я играл в молодости!
— Серафим, Серафим…
— Как это «Серафим Серафим»? И имя, и фамилия?.. — недоумевала ветеринарша.
— Лина, а где нам барабан взять, а? — опять вмешался агент.
Был терпелив Серафим. Был он человек с добрым сердцем, потому что долго и хорошо мог слушать всех этих людей да еще плач ребенка вдобавок, которого женщина здесь, сейчас не могла перепеленать.
Одно было плохо: уставал Серафим от слов и мог выйти из себя. Казалось, тогда обязательно что-нибудь с ним случится: или заснет, или бросит шапку оземь…
И снова повторил:
— Да, Серафим… Серафим…
Но и на этот раз его не расслышали, потому что ни с того ни с сего взорвался секретарь:
— Товарищи, здесь учреждение или базар?! А ну-ка марш все отсюда на улицу! — И вздохнул, сел на свое место и на испорченной метрике наискось написал: «Испорчено».
На мгновение стало тихо, потому что даже сосунок онемел, хоть и был непонятлив, но потом в тишину просочился скрип двери и голос конюха, того, что привез Серафима:
— Лина Ивановна, пора поить лошадь.
На улицу вышли втроем: Серафим, Захария, финагент. Этот, видно, был чем-то недоволен, потому что закурил, и Захария тут же протянул руку: