Алба, отчинка моя…
Шрифт:
Махнул рукой Серафим и выходит, говоря:
— Уж в другой раз… Когда вы одни будете…
Вышел Серафим на дорогу и думает: «Идти-то я иду, а куда иду?»
Идти-то он идет, а за ним бычок идет не идет. А по дворам старухи матери, отцы-братья, сыновья-дети глядят, удивляются:
— Что же это, бре? Идти-то он идет, а петь не поет, а?
— Бедняга… Принял натощак, и только с хлебом…
— Ну если так, чего же удивляться? Идет он, этот Серафим, и слышать не слышит и думать не думает, ибо только одно на уме: «Ах, как бы я лег, поспал бы…
А дорога тянется-тянется, а эти двое идут — никак не дойдут.
— Наконец-то, спасибо, нашли пастуха!
— И женушка… Ангелам-Архангелам — на утешение!
— Известное дело! Уж лучше глупый да злой, чем злой да умный…
А Серафим, может, слышит, может, не слышит, а голову себе совсем не ломает. «Откуда иду и куда повернуть? Домой, конечно, домой».
Впереди забор, а в заборе ворота. «Пока идешь — не думаешь, а очнешься — вон ты где».
Шел он не шел, а дойти дошел. «Ворота закрываются или открываются? Кто я теперь? Кому я нужен теперь? Ох, лягу я под орех и засну как убитый». И заснул он крепко-крепко, так, что если у него ничего не болит, больше и не встанет!..
………………………………………………………………
Проснулся он на заре, когда все в поту, и первое вот о чем подумал: «А где жена?.. То есть была бы жена, не было бы мне теперь холодно…»
Кинулся он к жене, а жены нету! Кинулся к бычку — и бычка нет… «Ну и ну, дела божеские… Без жены на что мне бычок? Уж лучше пусть его собаки съедят, ведь я им обещал…»
Встал он, помылся, причесался и — за женой. А жена-то ни здесь, ни там, а чуточку подальше.
Идет он, идет, а тут уж и день занимается…
«Вот и еще один день жизни прошел и вот другой на его место приходит… А что поделаешь: так-то!»
Подходит он к Замфирову двору, а там глянь — во дворе прабабка. Сидит себе старуха на стульчике и на солнце греется. А старуха старая-престарая, и все дни ее считать — не сочтешь.
— Доброе утро, бабушка!
Вздрогнула старуха и говорит:
— А?
— Говорю, день добрый. Доброе утро! — кричит Серафим. — Что поделываете?
И тут вдруг опускает старуха голову на посох и давай рыхлить песок под ногами, будто память свою, и говорит:
— Делаю, делаю, делаю… А ты кто?
— Серафим.
Приставила старуха ладонь к уху:
— Какой Серафим? Из долины или с холма?
— Так я же Серафим, я муж вашей внучки.
— Внучка… внучка… внуч… — опять не может вспомнить старуха.
— Муж Замфиры!
— Замфира… Замфира… Замфира, — и опять опирается на посох. — Какая это Замфира? Нет у меня такой внучки. Настасия, Катинка, Фрося, Лиза, Оля, Мария… Мария… Мария…
— Серафим!
— Серафим… Серафим… Серафим… Какой Серафим? Неужели крестницы Елены из Поноарэ?
— Ну да. А вы знали мою маму, да простит ее бог?
— Я ведь ее крестила…
— Так я ее сын — Серафим!
— Это ты, кум Серафим!
— Да. То есть нет. Сын Серафим, сын Серафим из Поноарэ!
— Ох, да-да, — качает старуха головой. — Помню я, как крестницу Елену хоронила, — и старуха
согнулась, оперлась подбородком на посох. — Да, похоронили ее без попа, поп-то сбежал с немецкими турками…Оцепенел Серафим, окаменел человек. Кричит:
— Как же так? Если вы были на похоронах, как же вы не помните? Вспомните, я от горя так плакал, что свалился в могилу…
— Никто… неправда… Хотя… постой, оставался еще, да, был и кум Серафим… Потом, после этого, была я и на его похоронах. У него было поле в долине Елены, а жена его, Кристина, оплакивала его, а сколько жил — проклинала: «Чтоб лопнули твои глаза, в поле-то не идешь, как и я не иду, а идешь к Елене, к разлучнице, а то все село ее не насытило!»
— Да ведь у меня отца не было… Я отца своего не видел!
— Ох, и как хотели они ребеночка! Помню, жаловался мне, бедный: «Назвал бы я его Серафимом…» И у него счастья не было — умер, не родив ничего…
Опять оцепенел Серафим, опять растерялся человек.
«Ох, да что ж это еще такое? Что говоришь, старая? Как же так: нет меня, бабушка? Где ж я тогда? Как же так, или я не семя человеческое? Что же я такое? Как же так, и у матери моей детей не было?! Кто ж тогда я? Как же меня нет, если я есть, вот я! Понимаешь ли, что говоришь, бабушка?»
Стоит столбом перед ней Серафим и уже не знает, что говорить, что делать, и как схватится руками за голову: «Так чей же я, если я есмь!»
— Бабушка, слышишь, бабушка! Я же муж вашей внучки!
А старуха словно потеряла рассудок, все одно и одно твердит, свое:
— Вот, вот… Вот так и говорила бедная Елена: «Если б он у меня был, я б его женила, я б его хозяином сделала, чтоб был, как все люди». А умерла, бедная, без рода, без семени!
И ни с того ни с сего заплакала старуха…
Хорошо, что Замфира вышла из-за дома с охапкой фасоли, а то Серафим уже и не знал, что делать. А старуха в своем одиночестве безнадежном, в своей беспросветной старости молит небо:
— Боже! Услышь меня, прибери меня, боже! Боже, почему ты не даешь и другим столько дней, сколько трав на земле, чтобы видели и понимали они, сколько не поняли!
Слышит это Серафим, и жалость его разрывает, и говорит он:
— Замфира, есть в тебе хоть капелька души? Скажи ей что-нибудь, утешь ее, бедную.
Как будто и не слышит его Замфира. Говорит:
— Молчи, бабушка! Скажи, чего хочешь?
Но молчит старуха, и Замфира опять за свое дело — распластала коврик, кладет фасоль и давай чистить.
Садится Серафим рядом и говорит:
— Значит, ты меня бросила?
А Замфира:
— Да, бросила…
Снова спрашивает ее Серафим:
— Ну, а потом?
— Что потом? — спрашивает Замфира.
— Говорю: вот ты меня бросила… Хорошо. А после меня кого еще бросишь?
Молчит Замфира, а про себя говорит: «Знаешь что…» А тут, будто с того света, подает голос старуха:
— Мария… А Мария…
Испугалась Замфира.
— Нету мамы… Мама умерла, что с тобой, бабушка?