Альбом для марок

На Большой Екатерининской кто-то первым сказал:

– Триста лет налаживали…

Мама на верблюде – ядовито-лиловый провинциальный снимок.

После зимы семнадцатого-восемнадцатого бабушка подрядилась в спокойную сытную Астраханскую губернию. Ее предшественник, фельдшер Гоголь-Яновский [13] , генеральский сын, неуч, лентяй, не справлялся с работой. Должно быть, не мог:

– Как Епиходов – двадцать два несчастия.

Против бабушки ничего не имел. С мамой и Верой подружился. Его сестра Маруська Яновская – в брата – дружит с мамой по сей день.

13

Гоголь-Яновский уже был с папиной стороны; теперь еще один появился и с маминой.

Когда спокойная Ахтуба переходила из рук в руки, бабушка, Яновский, мама и Вера ухаживали за ранеными. И белые, и красные грозили зарубить – не зарубил никто, даже не угнали с собой, по неопытности. Бабушка благоволила к тем, кто почище, поинтеллигентнее.

Дед никуда уехать не мог: сразу забрили в Гохран.

За большим столом в одинаковых робах линялые люди заняты чем-то мелким. Во главе стола перед аналитическими весами – дед, без усов, глядит в объектив. Лицо арестанта, замученное. Над ним – слоноподобный надзиратель.

По отношению к любимой работе, Гохран – антиработа. Закрепщик выколупывал камни из драгоценностей двора и дворянства. Принесли исковерканную диадему с приставшими на крови волосами – деда вырвало.

Каждое утро переодевайся в казенное, без карманов, каждый вечер подставляй задний проход для досмотра:

– Как будто я вор…

Сейчас не понять, как шла почта, как ездили через фронты. Бабушка получила письмо, что у деда испанка, и прорвалась в Москву. Спасла – может быть, не от одной болезни: в бреду дед вскакивал и искал веревку:

– Да как же это я Троцкого не удавил…

В двадцатом к деду поехала мама, отъехала пустяк – сняли в тифу в Саратове:

– Бабы несут в барак. Отдыхают – носилки на снег ставят. Я ору: – Замерзну! – Стала поправляться, врач – симпатичный был, говорит: – Если останетесь здесь, в бараке – еще что-нибудь подцепите, тогда вам не выкарабкаться. – Ко мне все всегда хорошо относились. Я написала отцу Маруськи Яновской: если бы ваша Маруся оказалась в таком положении, моя мама ее на произвол не бросила бы. Он прикатил на извозчике, вовсю понукает, боится, что я замерзну. Я выздоровела, хочу в Москву. Комиссар на вокзале говорит: – Поймите, мне вас жалко. Вас первый отряд снимет с поезда – и на трудфронт. – А я сержусь, ничего не понимаю: почему снимут, какой трудфронт?

В одно время с папой мама оказалась на Волге и даже при сельском хозяйстве: для проформы записалась в землемерный техникум.

Наверно, это было хорошее время Саратова: Волга, воля, старые шоры спали, новых еще не надели. Была публика – вчерашние студенты из столиц, беженцы из западных губерний.

– Поляк, лощеный такой, пши-вши, все расшаркивается. Я, говорит, сильный, я этот арбуз вам сейчас донесу. А арбуз – во какой, невподъем. Он нагнулся – трыкнул…

Поклонников у мамы – тьма-тьмущая. Даже в дикой Ахтубе, не считая пентюха Яновского и мимолетных офицеров, был, солидно ухаживал управляющий баскунчакскими соляными промыслами пятидесятилетний инженер Третьяк. Гонял для нее паровозик, устраивал пикники на верблюдах – отсюда и фотография.

В Саратове и без бабушкина надзора ничего такого быть не могло: слишком мама всего боялась, да и Саратов воспринимала как продолжение гимназических балов, не более. Днем и ночью общество, гуляния, лодки, песни.

Саратовские страдания – без хора Пятницкого:

Пароход идет по Волге — Батюшки! Крысы ходят по канатам — Матушки! У моей милашки Тани — Жигулечки-Жигули — Колокольчик на гайтане, — До чего ж вы довели…

Гитары – без обвинения в мещанском уклоне:

Я отчаянный мальчишка И ничем не дорожу. Если голову отрежут, Я полено привяжу! Ах, я влюблен в одни глаза, Я увлекаюсь их игрою…

Неаполитанское – без государственных теноров:

Легким зефиром Вдаль понесемся И над реко-ою Чайкой взовьемся. Лодка моя легка, Весла больши-ие — Са-ан-та-а Лю-у-чи-и-я, Санта-а Лючия!

Три юные, мечтательные, в белых платьях, свесили ноги с лодки. Средняя – мама, правая – Вера, стало быть, двадцать первый год, на пути в Москву.

Дед за Гохран – больше не за что – получил тогдашнего героя труда – без регалий и привилегий, одна бумага с шапкой расфуфырилась [14] :

– Жесткая, не подотрешься.

В эпоху аббревиатур и интернациональничанья герой труда у деда сэтимологизировался наоборот:

– Никулины опупели совсем, дочке имя придумали: Гертруда.

14

От рэсэфэсэрэ. Бабушка, зная, произносила и: сэсэрэ.

Герою труда объявили, что ювелирное искусство чуждо пролетариату, и пристали с ножом к горлу: – Вступай! – Дома он: – Мать, что делать, хоть в петлю. – Да куда тебе, совсем с ума сойдешь.

За отказ у героя отняли профсоюзный стаж – с металлистов, с пятого года.

Кстати, когда маму не принимали в профсоюз, она побежала к съевшему столько обедов на шармака эсдеку Муралову. Большой человек помочь отказался:

– Надо уметь самой постоять за себя.

Почти эсеровское: в борьбе обретешь ты право свое.

Дед работал у Швальбе – тонкий медицинский инструмент. Бабка – у Склифосовского. Еле сводили концы с концами. Дед возмущался:

– Кому на, а кому – нет. И так гроши платят, а тут опять на английских шахтеров собирали. Бастуют! Да они живут в тыщу раз лучше нашего. И ефимплан им никто не навязывает…

Промфинплан при жидовском засилье предстал ефимпланом.

В двадцать первом году мама поступила на естественное отделение I МГУ, не вынесла анатомички и перешла на химическое.

На первой же лекции оглядела аудиторию и соседке:

– Одни евреи!

Соседка тоже была еврейкой.

Маму таскали во все комы:

– Вы не дочь меховщика Михайлова?

В общем:

Я не хоз и не гос И не член союза — Если чистку проведут, Вылечу из ВУЗа.

На чистке: – Какая разница между партией и правительством?

Мама подумала: – Никакой.

Посмеялись. Оскорбления величества не усмотрели.

Оскорблять – ох как хотелось! Бабушка приносила от Склифосовского: