Александр Градский. The ГОЛОС, или «Насравший в вечность»

* * *

А в «Юности» Саша опубликовал своего рода некролог. О Башлачеве, который ушел из жизни. В одном из интервью Градский вспоминал:

«Он ничем не отличался от стилистики многих русских поэтов. Он хороший поэт, прекрасно знающий русскую речь. То, что ему понадобилось на гитаре себе аккомпанировать, что он никогда не умел делать, и музыка его ни в какие ворота не лезла и не может называться музыкой, – так это Сашины проблемы. В конце концов Есенин исполнял свои песни под гитару, Клюев – под гармошку, Рубцов – под баян. Многие стихи русских поэтов стали основами романсов. Это вполне нормально. Я тоже периодически занимаюсь тем, что пишу стихи и затем подбираю аккомпанемент. Одной из лучших своих песен я считаю вещь „Мне не сладок, не приятен дым сгоревшего Отечества“ и еще „Век поэтов мимолетен. Недолет, пролет, полет“. Это традиционная русская поэзия, не буду говорить о ее качестве, но суть в том, что музыка здесь играет роль нюанса.

При прочтении его стихи мне были более понятны, чем когда он их исполнял под гитару. Порой он так прикрикивал и верещал, что терялась половина слов и смысла. Я предложил ему поработать над аккомпанементом и артикуляцией, если он собирается исполнять свои песни и дальше. Мы просидели 4–5 часов, и встреча была действительно интересной, поскольку я даже забыл о том, что у жены в этот момент был отходняк после операции, связанной с близорукостью. Ей резали глаз, и я должен был ходить все время капать ей успокоительное. Обычно свои домашние обязанности я не забываю. Потом мы попрощались. Саша оставил мне подборку стихов с хорошей надписью и посетовал, что вот, дескать, выступаю то там, то здесь, а все никак не могу пробиться. На что я ему ответил: „Вам сколько? 23–24 года. Вы пробиваетесь пару лет. А мне уже 35, и я пробиваюсь почти двадцать. Так что наберитесь терпения. У вас еще есть лет десять“. На следующий день позвонил Троицкий и поинтересовался: „Ну, как тебе?“ Я сказал, что, по-моему, это талантливый человек и видно, что он тщательно работает над стихом. А что я мог еще сказать? Какую поддержку оказать? Устроить его на работу в филармонию? Вряд ли бы он согласился на это. Да, и у меня самого в тот год были страшные худсоветы. Троицкий оспорил мое утверждение о долгой работе Башлачева над стихами и воскликнул: „Да ты что?! Он их как Бог на душу положит выдает!“ Я рассмеялся: „Ну, тогда он просто гениальный парень!“ Вскоре это было подано как снисхождение мастера к будущему гению. Чушь какая-то! На самом деле все было не так, и вообще все разговоры начались после его смерти. В журнале „Юность“ работал мой друг Юра Зерчанинов, и я несколько раз упоминал ему о Башлачеве. Когда Саша погиб, мы решили опубликовать несколько его стихотворений. Я написал вступительную статью, даже не статью – строк двадцать. Но Троицкий считал себя главным „башлачевцем“ и, видимо, обиделся, что вступление доверили не ему. Хотя я не помню ни одного его материала о Башлачеве, пока тот был жив».

Комментарий Александра Борисовича Градского (успевшего в режиме курортного цейтнота прочитать по диагонали рукопись настоящей книги летом 2012 года в Крыму): – Спустя много лет Таня Щербина, очень близко знавшая Саш-Баша, сказала мне, что я был прав, а Троицкий – нет, в том, что Башлачев на самом деле всегда помногу работал над стихами, чему она была свидетелем.

А некролог тот АБГ написал, считаю точно, честно, как привык:

«Журналист, выпускник Уральского университета, поэт, он предпочел журналистской карьере трудную, опасную и свободную жизнь бродячего певца „из города в город, из дома в дом, по квартирам чужих друзей“. Создал за эти считаные годы около шестидесяти песен, хотя некоторые – „Ванюша“, „Егор Ермолаевич“ – и песнями-то не назовешь, скорее это былины – каждая из „больших“ вещей, а содержит в

себе целый мир, целую философию, подобно эпическим поэмам древности. Несколько лет тому назад меня разбудил утренний телефонный звонок. Глуховатый, чуть смущенный голос. Чувствую, волнуется очень. „Не могли бы вы послушать мои песни?“ Я решился на встречу и благодарен судьбе за это решение. „Здравствуйте, я Башлачев. – Чуть помедлив, добавил: – Александр“. Простое, открытое лицо, помесь мастерового с Леонардо, зуб металлический торчит как-то некстати, достал из немыслимо замусоленного чехла гитару а-ля „полный нестрой“, схватил ее за горло (писк, треск, негубименядобрыймолодецятебеещепригожусь ) и закричал.

Как будто свежий российский ветер вдруг заполнил всю мою антикварную кухню. Помню, говорил себе: вроде не играет, не поет, половину слов глотает, почему же мне так радостно и горько на душе, почему сопереживаю я тому, что вижу и слышу? Захотелось немедля сказать ему что-то очень хорошее, доброе, но сдержался, решил, все, что споет, выслушаю, вытяну из него все, что смогу, заставлю раскрыться полностью, истощу, черт его дери. „Чай-то наш остыл небось“. Стоп, подумал я, это уже не песня. Вот так заговорил, запел меня во время нашей первой и последней встречи прекрасный русский поэт Александр Башлачев.

Какие-то вялые мухи ползали по столу. Мы выпили немного; лимон… Потом я взял свою гитару, он свою, запели из „Beatles“, невпопад подстраивая двуголосие. Что я сказал ему перед расставанием? Кажется, звоните, дескать, чем могу – помогу, бред какой-то нес – что я мог тогда? Он не позвонил… Потом часто слышал его записи, перечитывал стихи, что он подарил мне, замечательные стихи, удалые, скоморошьи – бесшабашные (уж не потому ли полюбил я их сразу и навсегда), вдруг какие-то резкие, непримиримые, но всегда искренние, с невероятной болью и трагизмом.

Трагизмом… Я понял сразу, почему он выбросился в окно. Это беспроигрышный вариант. Головою вперед вроде он вниз упал, а мне все видится другое – полет в небеса, резко запрокинуто его лицо, волосы развеваются, руки распростерты, глаза устремлены в неведомое».

По-моему, оч хорошо Саша про своего тезку сказал. Без лишних слов, но произнеся все нужные. Есть у Высоцкого горькая песня о смертных сроках нынешних поэтов, где вспоминал он и Лермонтова, и Есенина: «На цифре 27 один шагнул под пистолет, другой же – в петлю слазил в „Англетере“». Александр Башлачев выбросился из окна восьмого этажа. Ему было двадцать семь. «Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт, а если в точный срок – так в полной мере». Его не стало, и никто не скажет о нем не то что слов недобрых, но и просто равнодушных. Ведь заведено: о мертвых или хорошо, или ничего. Но… Покуда Башлачев был жив, о нем немного говорили. И слишком не то. Холодные оценки знатоков – еще больнее, чем столь же прохладное молчание. По-моему, последнее прижизненное упоминание его имени в центральной печати – спокойная, как айсберг, констатация: «Не стоит идеализировать рок-культуру. Что, к примеру, сейчас происходит с лидерами нашего рока? Александр Башлачев вот уже почти два года как не написал ни одной песни». Башлачева единодушно числили лучшим отечественным рок-поэтом. Но единодушие не означает слияния душ, увы. Он никак не умел свести свои переживания до уровня комнатной температуры. Саш-Баша постепенно забывают.

Хотелось озвереть. Кусаться и рычать.

Пытался умереть. Успели откачать.

Не успели… Ему не хватало внимания со стороны критики, да и публики тоже. Ему, исповедовавшему Слово, недостало слов.

Башлачев погиб средь бела дня.

О нем посудачили и забыли – много новых имен! О нем, увы, лишь после гибели напишут «Огонек», «Семья», «Юность», «Собеседник», «Советский экран» и десятки других журналов. Позже, на концертах, ему посвященных, нагреют руки те, кому это привычно. Те, с кем он едва ли был знаком. Те, для кого он при жизни не стал лакомым кусочком. А для других Башлачев хорош хотя бы тем, что перекинул органичный мостик между роком вообще и тем течением КСП, которое можно обозвать хард-бард: жестокое, на изломе, кровоточащее сочинение-и-пение. Полуподпольный рок и полуподпольный Высоцкий соприкоснулись во второй половине 70-х так тесно и горячо, что для устранения зыбкого зазора не хватало… Александра Башлачева.

Ну почему древняя аксиома «о мертвых – только хорошо» трансформировалась сегодня в металлическую теорему «хорошо – только о мертвых»? Теорему, которую приходится доказывать смертью. И кому?! Артистам, не ведающим расчета, живущим с пугающе обнаженными нервами. Зачем у поэтов-покойников всегда оказывается вдесятеро больше добрых знакомцев и неразлучных друзей, нежели у тех, кто, быть может, завтра, истомленный волчьим одиночеством и бессонным ядом вечных сомнений, распахнет-таки, подобно Башлачеву, кухонное окно в привычно прохладный день?

Во время его последнего «квартирника» (в Москве) обсуждалось – как и положено на таких домашних концертах – услышанное. И приговор был точен – репертуар самоубийцы. Все его творчество обернулось реквиемом. Напоенным не смутным предчувствием, но безжалостным знанием. Стало быть, он, у которого столько друзей, остался одиноким до конца. Башлачев не имел возможности выплескивать недовольство собой в зрительный зал. В отличие от, опять же, Владимира Семеновича, у него не было театра – точки приложения своей боли. Поэтому-то Высоцкий страстно любил жизнь, а Башлачев хорошо разучил музыку рваных вен.

У медиков это называется суицидальным синдромом.О его гибели написали кроме Градского еще несколько знакомых. О том, КАК именно он погиб, молчали. Наверное, правильно. Наверное. Однако среди нас по-прежнему живут поэты. И излом их вымученных улыбок есть всего лишь метка души, по-детски открытой и напуганной суетливой жизнью. То есть нами. Как там у Высоцкого: «Слабо стреляться? В пятки, мол, давно ушла душа… Поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души».

* * *

В самом начале 1988 года Градский впервые выехал за границу – в США «с группой деятелей искусства, кино и политики». Выездную визу ему пробил Генрих Боровик. Впрочем, сам он констатирует:

– Но начинать гастролировать после сорока лет было уже поздновато. Хотя потом я много ездил с концертами и по Германии, и по Америке, и по другим странам, причем выступал там не только перед русскоязычной аудиторией. Например, когда я пел в Карнегихолле, каждый четвертый зритель был англоязычным американцем. Считается, что это престижный зал, где кто попало не выступает, вот они и пришли посмотреть на русского певца. Чаще всего меня приглашают в Японию. Где на пресс-конференциях меня всегда спрашивают про Курильские острова, и я замучился уходить от ответа. Все хотелось сказать им: да идите вы, наше это все! Но я щадил их национальные чувства. Я далек от того, чтобы давать политические оценки, но если бы хоть один из наших президентов хоть раз сказал им: «Да не видать вам этих островов!» Они бы успокоились и поняли – не видать. А когда им никто не говорит окончательного «нет» и водят их за нос, пытаясь денег получить, они не знают, как себя вести. Я на месте Путина так бы им и сказал: «Не получите вы этих островов! Никогда! Мы их лучше сами взорвем или затопим, а врагу не отдадим. Нечего было в войну вступать, а теперь все наше, что хотим, то и делаем». Они бы поняли и тут же подписали бы мирный договор! Зарубежная публика всегда принимала меня хорошо, однако идеи уехать у меня никогда не было. Если бы была, я бы уехал. Но для меня наличие корней имеет большое значение: уезжаешь, а корни из чужой почвы не подпитываются. Вот и получается, что наша жизнь, бедная и неухоженная, мне милее, чем все, что я видел за границей. Уродство иногда бывает милее, чем красота. Эмиграция тем и проблематична, что если для человека корни не имеют значения, то он легко переходит из одной системы в другую, а если имеют – то нелегко.

Вывез тусу на симпозиум Choices For The Future, организованный Джоном Денвером и Тедом Тернером, небезызвестный Александр Чепарухин, который вспоминал: – Американские визы тогда были очень строгие, мы могли находиться только в штате Колорадо, где проходил симпозиум. Градский же умудрился слетать в Калифорнию и дать концерт для эмигрантов в Нью-Йорке. Со мной, как с главой делегации, даже встречались фэбээровцы и говорили: вы скажите Градскому, что так вести себя нельзя, он рискует в Штаты больше не попасть. На что Градский сказал, чтобы они шли на х…, он – свободный человек, что хочет, то и делает. Когда мы возвращались, на регистрации в нью-йоркском аэропорту у него обнаруживается колоссальный перевес на тысячу долларов (он вез домой запчасти к своему «бьюику»). Градский завопил, что у нас нет никаких денег, разогнался и просто протаранил их нагруженной тележкой с кличем: «Я – больше чем Брюс Спрингстин!» Сотрудник аэропорта дрожащими руками проштамповал талоны на посадку, а Градский потом бросил нам: «Во как надо!»

Потом, кстати, Градский стал ездить в Штаты регулярно. Америка для людей нашего поколения осталась во многом страной, предельно мифологизированной усилиями советского агитпропа. «Нас так долго учили любить твои запретные плоды», – горевал Слава Бутусов, и был прав. Даже зная всю подноготную этой державы, невозможно нивелировать восхищение небоскребами. Помню наши прогулки по Манхэттену с тогда еще дружным семейством Градского (у них с Ольгой был там любимый японский ресторанчик, который потом, увы, закрыли), когда лейтмотивом звучало банальное: «Могли ли мы представить, что когда-нибудь будем рассекать по Бродвею?». Действительно, в бутусовском хите «Гудбай, Америка» ключом припева остается «…где я не буду никогда». Да, Америка, да, «нам стали слишком малы твои тертые джинсы».

АБГ вспоминал:– И с Денвером пел, и с делегацией Комитета защиты мира ездил, участвовал в концертах в пользу Армении после землетрясения. Эта акция была проведена в Лос-Анджелесе в январе 1989-го. Собрался хор «звезд», который должен был записать песню Шарля Азнавура «Для тебя, Армения». С одной стороны от меня стояли Лайза Минелли, с другой – Дайана Уорвик. Были еще Сэмми Дэвис-младший и много голливудских актеров. Помню, что специального наложения голоса не делали, запись шла одновременно со съемкой. Я все свои куски спел точно. Минелли раза три ошиблась. Спросила меня: «Ты где так научился петь? Вообще – откуда?» – «Из России». – «Не может быть! А ну скажи мне по-русски грязные слова!» Я сказал, как умею… а она аж закричала: «Точно! Мне Барышников тоже так говорил, когда злился!..»

С Денвером мы записали клип «Зачем мы делаем оружие?» – эта вещь много раз звучала по радио и ТВ… В Сан-Франциско довелось выступать вместе с известной кантри-роковой группой «Грейтфул дэд», и вместе с ними же – в Беркли. Это по-прежнему одна из самых популярных команд Штатов. Немолодые люди – лет уже под пятьдесят. У «старого хиппи» Джерри Гарсия – откровенный животик, гитара лежит на нем почти плашмя. Слушателей тысяч семь – народ собрался со всей округи, многие приехали на мотоциклах с детьми в специальных корзиночках. Поиграли минут сорок пять, потом уступили место мне на несколько песен… Пел также в общих концертах с Билли Брэггом и Кэролом Андерсоном… Америка – особая страна. Записались-то тут многие русские ребята, но успех имели – и то ограниченный – лишь пластинки «Парка Горького». Тут вообще чужих не любят. Группа «Скорпионе» куда уж, казалось бы, как раскручена, а вот поди ж ты, американцы услышали в их английских текстах легкий немецкий акцент, и все лопнуло.

О гастролях в США писал и ударник «Машины» Макс Капитановский:

«И вот „Машина времени“, усиленная для концертной убедительности Александром Борисовичем Градским, летит на боинге в Штаты. Летим мы на „Марш мира“ по инициативе Комитета защиты мира. От кого собирался защищать мир этот комитет – от нас или от американцев, – я точно не знаю. Самолет прибыл в Нью-Йорк, там мы аккуратно пересели на лос-анджелесский рейс и около полуночи по местному времени, слегка замученные долгой дорогой и неизвестностью, растопырились в зале прилета аэропорта Лос-Анджелеса, штат Калифорния. Как всегда, никто из нас точно не знал, будут ли встречать, дадут ли суточные и когда придется „мирно маршировать“ – прямо сейчас или все-таки немножечко попозже.Через некоторое время ловкие шоферы в серой форме растащили по длинным лимузинам прилетевших бизнесменов, и мы остались в зале одни, не считая очень бойкой и симпатичной девицы, с небольшой табличкой „HARD-ROCK“ в руках. Девушка пританцовывала, вертела головой и, беспрестанно улыбаясь, энергично разгоняла табличкой и без того кондиционированный воздух. Убедившись лишний раз, что, кроме нее и нас, никого в зале нет, и бросив взгляд на длинные прически Кутикова и Градского, она решительно подошла и с ужасающим техасским акцентом осведомилась, не видали часом мы тут где-нибудь группу из Москвы. А мы-то как раз и видали. Девушку звали Маделина, она позвала лохматого босого парня Тома, мы загрузили вещи в грузовичок, сели в две машины и по ночной прохладе приехали в чудный дом Маделины на берегу океана. Еще в этом доме жил непрописанным ее друг Лэни, которого за странный рычащий голос пришлось тут же прозвать Тайгером, то есть тигром. Они позвонили, заказали пиццу; потом пришли еще несколько друзей, а мы тоже достали разные московские припасы и стали с ними со всеми очень сильно дружить.

Андрей спел под гитару несколько песен в стиле кантри, была открыта пара баночек икры, а наш директор, не говоривший по-английски, выразил свою признательность гостеприимным хозяевам тем, что, не сходя с места, в уголке быстро выиграл у Тигра сто с лишним баксов в карты, неосмотрительно оставленные тем на виду. Директор сильно гордился своим выигрышем, и стоило больших усилий упросить его проиграть деньги назад. К середине ночи обстановка была такая приятная и свободная, как где-нибудь в Малаховке под Москвой.