Александр Поляков Великаны сумрака

Все так и вышло. Ринулись в уборную. Не мешкая, Тихо­миров вскочил и побежал к двери, унося на спине стол, с которого падали, разбивались стаканы и вазочки. У порога сбросил стол под ноги кинувшегося на перерез буфетчика; тот смешно подпрыгнул, свалился, даже на полу поправляя набриолиненную красоту.

— Левушка! Левушка! — кричала Варвара Сергеевна. — Прокурор Муравьев. Вы слышали о нем? Он будет главным обвинителем на суде. Это хорошо. В детстве они дружили с Соней. Она спасла его. А теперь. Он был влюблен, дарил цветы. Такие желтенькие.

— Иммортели! — рявкнул Тихомиров, ткнув в живот ство­лом «бульдога» перепуганного швейцара. — Открывай! Ну же! Застрелю.

Он ушел и на этот раз. Ушел сквозными подъездами, про­ходными дворами, по скользким камням набухших весен­ней сыростью переулков. Ушел, потому что назубок помнил тайные маршруты Михайлова, помнил схему друга, и друг этот из смрада Алексеевского равелина словно бы тянул и тянул, изнемогая, перед ним спасительную ариаднову нить.

Ночью его била дрожь. Губы вышептывали: «Иммортели, иммортели, вам они не надоели? Иммортели.» Хотелось в Орел — к Катюше, к дочке.

Иммортели. В переводе с французского: бессмертные. Как же приятно было Коленьке Муравьеву дарить лимонные, словно напоенные солнцем, букетики легких цветов милой голубоглазой девочке Соне! Тогда, в Пскове, жизнь казалась бесконечной.

Да, с французского. И ведь именно в Париже товарищ прокурора столичной судебной палаты Муравьев впервые серьезно задумался о смерти, о том, что светлое течение дней может враз оборваться. Слава Богу, рана от ножа злых апа­шей оказалась неопасной, он давно оправился, подлечился и теперь работал в Петербурге, как обычно, много.

И вдруг... «Вам доверено исполнять обязанности обвини­теля в Особом присутствии Правительствующего Сената по делу о злодеянии 1 марта 1881 года, жертвой коего стал в Бозе почивший император Александр II Николаевич. В случае успеха будете представлены к ордену Святой Анны I степе­ни. Получите место прокурора Санкт-петербургской судеб­ной палаты.»

Но разве он служил за ордена, за должности влиятельные?

Николай Валерианович ответил согласием и погрузился в изучение материалов дела.

Он понимал: убийство Государя — величайшее из злодея­ний, когда-либо совершившихся на русской земле. Но не ясно было молодому прокурору, отчего горстка людей (едва ли более 50 человек), в напряжении всех своих сил ополчи­лась именно на самодержавие. Разве не знали они, что пра­вославная монархия — форма правления не заемная, таин­ственно-сакральная, выработанная за века русскими совер­шенно самостоятельно (Богом данная!); всякие же респуб­лики, парламенты и прочая — то принесено неразборчивыми революционными ветрами с Запада, и неизвестно, прижи­вется ли сие на нашей почве, и не вырастет ли потом такой уродец, что останется лишь за голову схватиться. И еще по­ражало его, что действовала «Народная Воля» вовсе не по воле народной, а по своему упрямому и жестокому разумению, вбив в свои горячие лбы идею улучшения жизни через цареу­бийство, страстно желая немедленно заменить самодержа­вие одного самодержавием всего народа. (Представлял, по­еживаясь, как многомиллионное население империи скопом карабкается на престол!).

Кроме того, подпольная партия, встав на путь кровавой терроризации, демонстрировала полное презрение к русско­му обществу, к его чаяниям и раздумьям. Нигилисты все ре­шали сами: кто сатрап, а кто друг; кому жить, а кому уми­рать. Непостижимо: бороться за интересы народа, общества, и при этом плевать на эти интересы. Рушить царство, осно­ванное на главенстве духа, смирении ума и самоограниче­нии плоти.

Но как же верно выразился писатель Достоевский — о са­модержавии сказал, перед кончиной своей. Если смотреть гла­зами русских иностранцев (социалистов-нигилистов, ткаче­вых-лавровых), то это — тирания, а если по-русски думать, самостоятельно, без европейского обезьянничанья, — источ­ник всех свобод. Мысль воодушевила прокурора — такой про­стой и ясной она была. Выходит, истинное народничество — есть исповедание идеи самодержавия. Именно, именно!

В Сенате торопили, и Муравьев уже начал репетировать прокурорскую речь.

«Господа сенаторы, господа сословные представители! Я чувствую себя совершенно подавленным скорбным величи­ем лежащей на мне задачи. Перед свежею, едва закрывшею­ся могилой нашего возлюбленного монарха, среди всеобще­го плача Отечества, потерявшего так неожиданно и так ужас­но своего незабвенного отца и преобразователя.»

Еще раз прочитал вслух. В гулком домашнем кабинете (тут не было ничего лишнего) слова звучали отчетливо и весомо. Тихо вошла мать; в ее глазах стояли слезы. Что ж, теперь — о злоумышленниках.

«.я боюсь не найти в своих слабых силах достаточно яр­кого и могучего слова, достойного того великого народного горя, во имя которого я являюсь теперь перед вами требовать правосудия виновным, требовать возмездия, а поруганной ими, проклинающей их России удовлетворения.»

С ледяным негодованием Муравьев листал дела террорис­тов — Желябова, Рысакова, Тимофея Михайлова (однофа­мильца Дворника), техника Кибальчича. И чем более вчи­тывался, тем страшнее ему становилось. Нет, не может им быть места среди Божиего мира. Им, отрицателям веры, бой­цам всемирного разрушения и всеобщего дикого безначалия, противникам нравственности, беспощадным развратителям молодости; повсюду несут они жуткую проповедь бунта и крови, отмечая убийствами свой отвратительный след. Все, дальше идти им некуда: мера злодейства переполнена. Они запятнали Россию драгоценной царской кровью.

Признаться, немного жаль было Кибальчича. Даже гене­рал Тотлебен обмолвился: «Таких нельзя вешать. Засадить бы в тюрьму и пускай изобретает.» Говорили, что в камере он просит бумаги — для проекта воздухоплавательного при­бора.

Но среди цареубийц была единственная женщина, назван­ная душой заговора. Необъяснимое волнение охватило про­курора, когда он перевернул страницу.

Та-а-к, та-а-к. Ага, «в той же местности события. по стран­ной случайности. была задержана женщина, которая с перво­го же слова захотела откупиться взяткою в 30 рублей. А когда это не удалось, должна была признать, что она сожительница Желябова—Лидия Воинова, в действительности же.»

Воздух кончился. Показалось Муравьеву, что со скольз­ких досок детского парома он снова срывается в темный пруд и с застывающим от страха сердцем идет ко дну — навстречу звонко вспыхивающим зеленым пузырькам, и этот звон на­растает, заполняет все вокруг. «Соня! Соня! Ты спасешь меня! Спасешь.»

Дочитал: «.в действительности же — Софья Перовская. У Перовской большое революционное прошлое».

Перед глазами поплыли лимонные круги, — словно бы кто- то махал на прощание легкими букетиками иммортелей. Не может быть! Соня?!

«Цареубийца. Сожительница Желябова. А еще раньше это­го. Тихомирова. Вон его книжонка «Сказка о четырех бра­тьях». Помнится, Победоносцев передал — для ознакомле­ния. Из МВД сообщили: прокламацию дерзкую и письмо исполкома «Народной Воли» к новому Государю — тоже его рук дело. Кличка у прохвоста. Да-да, Тигрыч. Судейкин его ловит, никак не поймает.»

Кудрявый мальчик в матроске, белокурая девочка в на­рядном платье с турнюром. И добрый пони, уносящий их по золотой аллее губернаторского сада. Пони идет мерным ша­гом, и стук копытцев все глуше, все дальше.