Александр Поляков Великаны сумрака

Завернул фуражку в газету, сунул под мышку. И тут же похолодело сердце, ледяным мячиком упало вниз, закрути­лось под ложечкой. По бульвару Рингштрасе, оживленно бе­седуя с немолодым спутником, шел элегантный Петр Рач- ковский. Лев едва успел спрятаться за угол. «Хорошо хоть снял фуражку. Непременно заметили бы. Стоило пройти столько границ, чтобы попасться.»

Но не знал Тигрыч, не могло присниться ему ни в тревож­ном радикальском сне, ни в долгой венской спячке, что со­всем скоро Рачковский сделает карьеру — станет управляю­щим Заграничной агентурой Департамента полиции, и с той поры удивленная жизнь не раз еще будет сталкивать их в сво­ем непостижимом причудливом потоке.

Потом поезд мчал его по Баварии, южной Германии, к бе­регу Баденского озера, за которым начиналась благословен­ная Швейцария, страна долгожданной свободы. Высились Савойские Альпы, отражали солнце обрывы Большого и Малого Салева. Его мало интересовали эти красоты.

«Скорее-скорее! Скорее-скорее!» — отстукивали последние версты колеса. Еще немного и — Женева.

Расталкивая попутчиков, он первым выскочил из вагона, ища Катю тревожно вращающимися глазами. Жены нигде не было. Задыхаясь, Тигрыч пробежался вдоль поезда, но все напрасно. «Но где же ты? Где? Что случилось?» — бормотал он, пробиваясь сквозь вокзальную толчею.

Пассажиры шарахались от странного русского.

Глава двадцать шестая

Александр III всей тяжестью своих могучих рук оперся на стол, да так, что ножки заскрипели. По стеклам гатчинского дворца хлестал дождь, а перед ним на зеленом сукне стояла большая резная шкатулка, и содержимое шкатулки напол­няло жгучими, почти невидимыми слезами царские глаза, казалось бы, давно отвыкшие от слез.

Крышка была прозрачной, и Государь хорошо видел кус­ки опаленного дерева, осколки мутного стекла, клочок серо­голубого сукна с застарелыми пятнами крови. Да, крови, и он это знал. Потому что в тот страшный день 1 марта 1881 года сам собирал куски и осколки от разбитой взрывом от­цовской кареты, прожженный лоскут шинели, и после хра­нил все эти вещи в кабинетной шкатулке, специально зака­занной к случаю; хранил вместе с записками лейб-медиков, оказавших умирающему Александру II первую помощь.

Он открывал крышку, прикасался пальцами, медленно перебирал, словно четки, не остывшие (и не остывающие!) от динамитного огня предметы, которые, наверное, могли бы напомнить постороннему собрание старьевщика, и ощущал прилив праведного гнева и решительных сил, что так нужны были ему, и особенно в эти дни, когда уцелевшие террористы грозили из-за угла, из-за границы, писали прокламации, когда либералы-пустословы в своих газетках все еще бреди­ли реформами и конституцией. Правда, теперь уж меньше стали писать, особенно после Высочайшего манифеста 29 апреля: поняли, что не свернет Россия с самодержавного, имперского пути. Да и журналисту Каткову хвала: напом­нил, что есть у нас не только болтливые «Молва», «Дело», «Отечественные записки», но и национальные, православ­ные по духу «Московские ведомости», «Русский вестник». Умница, написал, не устрашился: «Как манны небесной на­родное чувство ждало этого царственного слова. В нем наше спасение: оно возвращает русскому народу русского царя самодержавного.»

— Скажи-ка, Толстой, какой же конституции им было надо? — Государь закрыл шкатулку, шагнул от стола к мини­стру внутренних дел. — Английской, французской, герман­ской, бельгийской, наконец?..

— И сами того не знают, Ваше Величество! — сдержанно улыбнулся граф, покосившись на стоящего рядом молодого директора Департамента полиции Вячеслава Константино­вича Плеве, который успел отличиться: его агенты недавно предотвратили покушение на Александра III — «посредством отравленных сигар».

— Как пишет «Молва», конституцию, соответствующую стране, — учтиво продолжил Плеве. — Таково, увы, мнение образованной толпы.

— Именно — толпы! — нахмурился Царь. — А если страна не желает отнять у Государя власть, которую она ему довери­ла, чтобы передать ее в руки партии так называемых петер­бургских либералов? Впрочем, довольно. Мне не нравится, когда цареубийцы от возмездия ускользают за границу..

— Ваше Императорское Величество, должно быть, Вы го­ворите о Льве Тихомирове, идеологе «Народной Воли»?—уточ­нил Толстой. — Досадная случайность. Заверяю, поимка зло­умышленника — вопрос нескольких дней. У Вячеслава Кон­стантиновича и подполковника Судейкина составлен план, дабы выманить преступника и тотчас заарестовать его.

— Дай-то Бог, Дмитрий Андреевич! — потеплевшим голо­сом сказал Александр III; прошелся по кабинету, горько ус­мехнулся: — Из столицы переехать пришлось. Какой-то муд­рец их, еврей германский тиснул в газетке: дескать, террори­сты держат меня военнопленным в Гатчине.

— Карл Маркс, Ваше Величество, — уточнил директор Департамента полиции. — Нового идола умники изваяли, молятся на него. Особенно живущий в Женеве революцио­нер Плеханов.

— Но я не боялся пуль турецких, и вот. Выходит, прятать­ся должен от революционного подполья? В своей стране? — бросил Александр III с раздражением.

— Простите, Ваше Величество, но нами перехвачена зашиф­рованная записка из Петропавловской крепости, от главаря «На­родной Воли» Михайлова-Дворника, — продолжил Плеве. — В кабинете Лидерса ее расшифровали. Позвольте зачитать?

Государь молча кивнул.

Плеве раскрыл папку, которую держал в руке; прочел:

— «Успех, один успех достоин вас после 1 марта. Един­ственный путь — это стрелять в самый центр. На очереди оба брата, но начать надо с Владимира.»

— Каков подлец! Не уймется. — сжал за спиной могучие кулаки Царь. — Словно в тире цели намечает. Передайте под­полковнику Судейкину, что я очень надеюсь на успех его предприятий. Прощайте, господа! Впрочем.

Он резко повернулся на мягком ковре.

— Смерти не страшусь. Но пекусь я о Российской Импе­рии, которая не должна подвергаться опасности — потерять один за другим двух Государей.

Снова вернулся к шкатулке. И долго стоял, склонившись над прозрачной крышкой, будто всматривался сквозь бес­форменные лоскуты и острые обломки в непогожее воскре­сенье на Екатерининском канале, в знобящий огромной не­поправимой бедой день.

.Между тем, тайная типография в Одессе исправно дей­ствовала уже не один месяц. Новый член Исполкома «На­родной Воли», отставной штабс-капитан Сергей Дегаев, польщенный доверием самой Веры Фигнер, старался изо всех сил: печатня под его началом выдавала тиражи листовок, прокламаций, даже газет.

Типография работала, Верочка радовалась, а в Петербурге бывший техник-взрывник подпольной партии Окладский (Ванечка) уже с полгода безо всяких задержек получал жало­ванье агента-осведомителя охранного отделения Департамен­та полиции.

У Судейкина на Ванечку имелись свои виды. В поясни­тельной записке на имя Плеве подполковник писал: «Жела­тельно, чтобы Окладский был водворен на юге не под насто­ящей своей фамилией, а под чужим именем, ввиду того, что высылка его под настоящей фамилией может возбудить по­дозрение среди членов в революционной партии, так как воз­вращение свободы человеку, приговоренному к смерти, а за­тем вечному заточению в крепости, может быть объяснено лишь особенно важными заслугами его, оказанными прави­тельству .. Под чужим же именем Окладский будет иметь воз­можность видеться с новыми революционными деятелями и войти в их среду».

Поскольку Сергей Дегаев был все же новым человеком, то Ванечка легко вошел к нему в доверие, назвавшись мещани­ном Ивановым, лишенным всех прав состояния по обвине­нию в государственном преступлении, вернувшимся в Одес­су после мезенской ссылки.

Вечером в кофейне на Николаевском бульваре Дегаев об­молвился: из Москвы в Одессу едет Фигнер. Вера могла уз­нать Окладского. Тем более, накануне своего ареста контр­шпион Капелькин успел передать Тигрычу и Фигнер пухлую тетрадь с предательскими показаниями Ванечки. Окладс­кий отбил телеграмму Судейкину.