Александр Поляков Великаны сумрака

Что ж, медлить нельзя. Штабс-капитан Дегаев нужен был позарез инспектору секретной полиции — для одной хитро­умной придумки, о которой подполковник до поры никому не говорил. Из Петербурга в Одессу срочно отправился лету­чий отряд Елисея Обухова.

Все случилось густой южной ночью, когда в приоткрытое окно (ах, неосторожно! где строгая школа Дворника?) неле­гальной квартиры врывался сладковатый запах цветущей магнолии, когда немолчно пели цикады и подремывали вы­соко в ветвях серые горлинки, когда молодой революционер Сергей Дегаев, пряча под тяжелые брови восторженные ка­рие глаза, вслух читал товарищам только что снятую со стан­ка прокламацию собственного сочинения; он назвал ее «Рус­скому обществу», и теперь читал с влажного еще листа, соч­но играя голосом, несколько подражая сестре, пробующей себя на сцене.

«Где же твоя готовность стоять за великие истины — сво­боду правду и добро, где твои силы? — строго вопрошал Де­гаев виновато бледнеющих соратников. — Где же вы, отцы, товарищи, братья и сестры замученных, повешенных, — от­кликнитесь на зов наш!»

Откликнулись, да только жандармы. Заслушавшиеся ре­волюционеры не сразу разобрались, что к чему. В дыме про­куренной комнаты почудилось многим: вот-де явились на зов отцы и братья погибших, нетерпеливо стучатся в дверь, выбивают ее, дабы скорее отомстить тиранам, примкнуть поспешно к борцам за народное счастье. Удивились только, одурманенные свинцовым духом печатни: чего это пуговицы у пришедших так блестят, и кокарды на фуражках, и сапоги, как на подбор, и шашки о пол побрякивают.

Поняли, да поздно: с барышнями скоро справились, прыт­ким студентам и рабочим треснули по шее, выдирая револь­веры вместе с карманами. Лишь одного — чернявого, с мус­кульной силой бойца — едва не упустили: успел, злодей, стрельнуть из «бульдога». Прямо в Обухова метил, но тот при­гнулся; прожужжала пуля вполлинии от уха, шепнула — смертное, тоскливое. А вполлинии — это, по-новому, чуть больше миллиметра будет.

Обухов рассердился. Своим коронным ударом выбил ре­вольвер из руки упрямого террориста, догадавшись в горяч­ке: это и есть штабс-капитан Дегаев. Но и социалист ока­зался ловким знатоком английского бокса: уже безоружный так стукнул Елисея, что в голове у того ослепительно вспых­нуло, и на правый глаз стал наползать лиловый кровоподтек.

И все же и его, Дегаева, взяли. Связанного по рукам и но­гам, привезли в жандармское управление. А вечерним поез­дом в Одессу прибыл подполковник Судейкин.

— Славный у вас братец, Сергей Петрович! — с порога начал инспектор. — Только Володя напрасно меня морочил. И беседы мы вели, и в Женеву я его на казенные средства посылал.

— При чем тут мой брат? — глянул исподлобья штабс-ка­питан.

— Да как же при чем? Как же?! — театрально всплеснул могучими руками Георгий Порфирьевич. — Вы с братцем внуки самого Полевого Николая Алексеевича, литератора! Что за прелесть его роман «Клятва при гробе Господнем»! А повесть «Блаженство безумия»? Как интересно: опять безу­мие. Но сам Чезаре Ломброзо полагал, что у революционе­ров.

— Меня это мало занимает, — буркнул Дегаев.

— Напрасно! Хорошо, вернемся к вашему именитому деду, — согласился подполковник. — Тоже спорил с прави­тельством, и журнал его «Московский телеграф» закрывали по цензурному заключению. Но после-то одумался, с Булга­риным и Гречем сдружился. Ведь так, так! И опять заметался, к Краевскому кинулся. И что же — умер вскоре от нерви­ческой горячки. А вы, любезный Сергей Петрович, ужель хо­тели бы умереть от нервической горячки? Ох, уж эти наслед­ственные хвори.

— Э-э. Разумеется, нет, — вздохнул штабс-капитан.

— И я говорю — нет! И я.— энергично заходил по персид­скому ковру Судейкин. — А посему предлагаю вам.

О том, что в Одессе разгромлена тайная печатня и аресто­ван ее хозяин Дегаев, Тигрыч узнал уже в Женеве. На вокзале его встретил Иван Добровольский, сотоварищ по делу 193-х, предназначенный к отправке в Ново-Белгородский каторж­ный централ, но скрывшийся до приведения в исполнение приговора за границей; даже жену прихватил — Марию Гей- штих, пылкую акушерку-народницу заявившую на суде: «Настоящий строй в России мне ненавистен, потому что в нем всем живется гадко!»

Но — Катя? Где же она?

Оказалось, Катюша дважды приезжала на гарэ (на стан­цию) встречать мужа; очень беспокоилась, что его нет. И Плехановы, и Вера Засулич, и Добровольские были уверены: Льва взяли на границе. Долгая спячка Тигрыча в Вене пере­путала все их расчеты. Боялись — не начались бы у Кати от волнений преждевременные схватки.

Обошлось. Лишь когда Лев увидел жену, когда неуклюжей походкой та бросилась к нему, а он, обнимая драгоценные тре­петные плечи, прятал влажные крутящиеся глаза в ее тяже­лых, пахнущих уютом волосах, — лишь тогда он почувство­вал: дома, опять дома. Ощущение пленного, вырвавшегося из плена. Бродяги, добредшего до родного пристанища.

Впрочем, никакого пристанища пока не было.

Долго тряслись на конке. Гремели колеса, в темноте глухо звучал непонятный говор, мелькали освещенные витрины магазинов и пивных. А он знал одно: его никто не ловит. И это было самое удивительное.

Вздрогнул, не поверил глазам: жилище Добровольских на Террасьере — будто бы снова Россия. Будто бы вернулся в студенческие меблированные номера в Мерзляковском или на Никитской: комнаты по обе стороны длинного коридора, рваные засаленные обои, табачный дым под потолком, запах дешевой пищи, приготовляемой на лампе. Льва тут же взял в оборот сосед Добровольских по русской колонии — доктор Коробов, сутуловатый и гнутый, как корень переросшего шишкарника.

— Вижу, вижу, кто вы! — обрадовался доктор, стиснув его руку мокрыми ладонями. — Тигрыч? Из столпов? Я ждал, вы поможете.

— Но, простите. Не имею чести.—попытался освободить­ся, косясь на Ивана; тот подавал предостерегающие знаки.

— Они не понимают. Я один. Я издаю «Вестник Прав­ды» — сборник материалов дела Божия на земле. — брызгал слюной Коробов. — Это. Это первый официальный орган сынов Божиих.

— В другой раз. У меня жена.

— Пустое. Все пустое, — наседал доктор. — Они болтают, а я выпускаю листки в виде писем. К редакторам, русским министрам. И Александру II писал: «Последнему Царю Рос­сийской империи — о крамоле, которой он есть корень и род ее.» Удачно, не так ли?

— Вполне, — хмыкнул Тихомиров, увлекаемый Катей к комнатам Добровольских. И зря так сказал, зря.

— Вот видите! Мы с вами многое можем сделать, — возли­ковал Коробов. — Я прочту.. Я написал манифест к народам России, — зашуршал он жеваной бумажкой. — Послушай­те: «Божией милостью я, первенец Сиона, сын Истины.»

— Левушка, Катюша, Ваня, идите же скорее кушать ме­ланже! — бархатно пропела из комнат Мария Эдуардовна.

Издатель «Вестника Правды» сглотнул голодную слюну, на мгновение ослабил руки, и это дало Тигрычу спаситель­ную свободу. Вслед за женой он юркнул в дверной просвет, а решительный Добровольский щелкнул замком перед носом доктора Коробова.

Какая же дрянь, эта меланже! Куча кусков и кусочков, купленных по дешевке в ближайшей колбасной. Бедность, да что там — нищета сквозила из каждого угла неприбранно- го жилища.

Злоупотреблять гостеприимством Добровольских, успев­ших родить в эмиграции троих детей, было нельзя, но и у Плехановых — ничуть не лучше. К тому же у Георга с Роза­лией столовалась еще и Вера Засулич, между прочим, попав­шая под обаяние юного брата штабс-капитана Дегаева — Володи, посланца подполковника Судейкина; вздумалось вчерашнему гимназисту поиграть в гулючки с матерым жан­дармом, да чуть боком не вышло.