Александровскiе кадеты. Смута

— Тебе, раненый ты наш. Смотри, не забудь ответить.

Щёки бравого кадета вспыхнули, словно под огнемётной струей. Горло перехватило, и он вообще не смог ничего ответить.

Аристов понимающе похлопал его по плечу и поднялся.

— Не стану мешать, господин кадет-вице-фельдфебель. Впрочем, уже не кадет. Забегу вперёд — вся наша первая рота получила лично от государя особую милость — досрочный выпуск и производство в чин прапорщика. Вот, держи — рядом с белым конвертиком легла пара новеньких погон — красно-чёрные, с одним серебристым просветом, на нём — звёздочка прапорщика; выше, в чёрном поле, адамова голова со скрещёнными костями.

Две Мишени вышел; Федор поспешно схватил письмо великой княжны, пальцы его дрожали.

Она написала ему! Написала первая!.. Ему, простому кадету… то есть уже прапорщику, но всё равно простому!

Он долго не мог решиться вскрыть конверт. Даже просто разорвать его казалось невообразимым кощунством.

…Поэтому сперва он долго точил перочинный ножик. Потом, не дыша, поддел острием сургучную печать на клапане, осторожно отделил её от бумаги. Из раскрывшегося, точно крылья бабочки, конвертика выпал слегка надушенный листок.

«Любезный другъ мой ?едоръ Алекс?евичъ, — начиналось письмо , — простите меня, Бога ради, за то, что не открылась Вамъ съ самаго начала. Не могла, боялась, что Вы и вовсе не станете со мной говорить, оц?пен?ете, какъ вс? ц?пен?ютъ, стоитъ имъ узнать, чья я дочь и внучка. Господь тому свид?тель, я не рада сему обстоятельству, хотя родителей своихъ я люблю всей душой, горячо и н?жно. Я р?шила, что должна хоть въ малой степени явить храбрость и твердость духа, подобно явленныхъ Вами, когда Вы съ товарищами Вашими выручали Государя и любимаго моего д?да изъ заточенія. Поэтому я отправилась прямо къ н?му. И Онъ, выслушавъ сбивчивый разсказъ мой, только разсм?ялся, обнялъ, поц?ловалъ и благословилъ написать Вамъ. Что я съ превеликой радостью и д?лаю — и поздравляю съ наступающимъ Рождествомъ, а подарокъ… подарокъ мой, над?юсь, Вамъ понравится. Пусть Господь и царица небесная помогутъ Вамъ скор?е поправиться. Молимся за Васъ и товарищей Вашихъ неустанно, и я, и сестры, и Алеша, иmama…»

Федор Солонов осторожно сложил письмо, с величайшей бережностью вернул обратно в конверт.

Она ему написала! Великая княжна! И нет, она не «снизошла», она обращалась к нему, как к равному!

Сердце у него бешено колотилось.

Правда, перед мысленным его взором тотчас же появилась Лиза, Лизавета Корабельникова, глядевшая на него с грустью и молчаливым укором. Что, побежал, едва только поманили? — казалось, говорит её взгляд. Всё забыл, кадет Солонов, дружбу нашу забыл? И поцелуй наш, первый и для тебя, и для меня — тоже? Всё ради одного взгляда великой княжны? Только потому, что она — внучка императора и дочь наследника престола?

Щёки Федора пылали. Как быть, что делать? Не ответить великой княжне — никак нельзя, невозможно! А ответишь — предашь этим Лизу. Конечно, можно сказать, мол, ни я ей, ни она мне ничего не обещали, клятвы верности не давали. Севка Воротников вообще об этом не задумывается, и меньше трёх возлюбленных разом у него не бывает.

Это Воротников, ему можно, упрямо подумал Федор. А мы, Солоновы, мы — другие. Пусть они с Лизой не сказали друг другу никаких слов, он будет ей верен, он — её рыцарь. Будет верен до того момента, пока она сама не скажет ему, что хочет и будет с другим. А пока…

Охваченный приступом решительности, он сел на койке. Встал, почти не ощущая боли, и отправился на поиски пера с чернильницей.

Таковые нашлись в сестринской. Всё та же немолодая сестра милосердия улыбнулась Федору.

— Домой письмо? Это правильно, любезный кадет. Мать небось все глаза выплакала…

Отчего-то Федор не смог соврать.

— Мама и сестры в Гатчино остались, под большевиками. Что с ними, неведомо. А отец был с гвардией, под Стрельной… тоже никаких вестей.

И в этот миг, сказавши, в общем-то, совершенно не новые слова, Федор вдруг пошатнулся. Осознание нахлынуло жуткой чёрной волной, пробив те незримые дамбы, что возводило его сознание, уберегая от худшего: а ведь очень может быть, что ни отца, ни матери, ни сестер, ни няни уже нет в живых. И кота Черномора тоже нет. Он, конечно, мог спастись, но как выживать толстому и ленивому домашнему любимцу глухой снежной зимой?..

Отца могли настичь снаряды германских дредноутов, засыпавших из главного калибра стрельнинский берег. Сестры и мама могли оказаться в руках как немецкой солдатни, так и анархических банд, не щадивших никого из «бывших». И хорошо, если их просто убили…

— Что с вами, Федор? — сестра успела подхватить его под руку, потому что колени предательски подогнулись, он едва не рухнул. — Вам плохо? Сейчас капель накапаю…

Он не отказался от капель. Посидел на застеленной казённым серым сукном узкой постели дежурной сестры. Поблагодарил, и, испросив разрешения, устроился тут же за конторкой, обмакнул перо и начал, решив не думать и не колебаться (потому что иначе он начнёт до одури крутить в голове каждую фразу и в конце концов вообще ничего не напишет):

«Ваше императорское высочество, милостивая государыня Татиана Николаевна! Простите, что начал с титулования Вашего; хотя и понимаю, что Вы не хотели бы официальности в ответе моём. Но всё-таки, обращаясь к Августейшей Особе, не могу хотя бы один раз не обратиться, как положено…»

Тут он сообразил, что слишком долго крутит возле этого злосчастного «титулования» и решительно двинулся дальше, не слишком заботясь о логичности и последовательности изложения:

«Нет слов, чтобы выразить радость мою от письма Вашего, ибо решил я уже, что Вы разгневались на меня, отчего больше и не появлялись там, где мог я Вас увидеть. Слава Господу нашему, что это не так! Видит Бог, меньше всего желал бы я огорчить Вас или, паче чаяния, обидеть. Вспоминаю всё время беседы наши и тешу себя надеждой, что однажды представится нам случай поговорить вновь. Благодарю за поздравления со Светлым Рождеством и сам от всей души поздравляю Вас. Подарок же, пусть и скромный, надеюсь передать Вам в самое ближайшее время…»

Тут приходилось признать, что с подарком великой княжне выходило туго, ибо что мог подарить ей просто кадет, оказавшийся на юге буквально только лишь с тем, что на нём да в карманах?..

Впрочем, одну вещь он подарить мог всегда, но для этого требовалось «внешнее содействие»…

— Написал, Федор? Давай мне, я вручу. Лично, в собственные руки, — заглянувший на следующий день Аристов стоял подле койки Солонова.

— Спасибо, Константин Сергеевич. А можно, чтобы Севка Воротников ко мне бы зашёл?

— Всеволод-то? Отчего ж нет, отправлю его сюда тотчас.

— А зачем это тебе, Слон, а? — подозрительно осведомился Севка, сидя на койке рядом с Федором.

— Надо, — буркнул Федор. И показал Воротникову свой единственный золотой империал, что так и носил в нагрудном кармане — с того самого дня, когда всё началось.

— Ого! — впечатлился Севка. — Ну, видать и впрямь надо. Рассказывай, Слон, какую гимназисточку закадрил? Да не бойся, отбивать не стану, у меня их не то пять, не то семь, со счету сбился!..

— То-то и оно, Севка, что так до семи считать и не научился…

— А мне зачем? — жизнерадостно заметил Воротников. — И без того справляюсь.

— Ладно, сделаешь или нет?!

— Да сделаю, сделаю, не кипятись только. Но империал мой, договорились?

— Договорились.

Севка не подвёл, видать, очень уж хотелось заполучить золотой, на который можно было неплохо подзакусить в многочисленных трактирах Елисаветинска, а поесть кадет Воротников любил почти так же сильно, как и гимназисток.