Боец не стар был и не молод —Два ордена, звезда одна.Забрал родных блокадный голод,Оружие дала война.В огне пылало Бологое.Бомбили немцы всё кругом.В руинах и село родное,Где раньше бегал босиком.Сжал кулаки солдат до хруста.Не соль невыплаканных слёз,Не боль, не горестные чувства,А месть к Рейхстагу он пронёс.
На вольном просторе
Порывистый ветер на вольном простореПрогнал непогоду с прибрежья долой.Сюда, где встречаются суша и море,Спешат перелётные птицы домой.Летят в свежем бризе без запаха гнили,Над грозным обрывом скалистой стены.А землю зимою для птиц сохранилиОтважные люди, что здесь рождены.Простые, совсем небогатого рода,Но честь в благородстве осанки узри.Им быт и повадки диктует природа:Всяк воин снаружи, мыслитель – внутри.Народ охраняет бескрайние дали,Где пращуры жили средь местных богов.Врагу ни воды, ни земли не отдали,Как
вольные птицы, живут без оков.
Борис Ольхов
Окончил МЭИ, кандидат технических наук, автор четырёх поэтических сборников. Публиковался в альманахах ЛИТО Центрального дома учёных РАН, «Муза», «Антология лирической поэзии», «Мужи и музы».
Была война…
Военное детство
Военное детство безумно далёко,Но цепкая память надёжно хранит:На весь переулок разбитые стёкла,В осколочных ранах асфальт и гранит.Сирена – тревога – в убежище, быстро!Упал на «Вахтангова» первый фугас.На крыше – песком по сверкающим искрам;Огонь, разгоравшийся было, погас.В убежище тесно. Оглядки с опаской.Детишки – не видно ни щёчек, ни глаз:Какой-то сюрреалистической маскойС морщинистым хоботом противогаз.Задраены шторы на каждом из окон.На стёклах – наклейки бумажных крестов.Глядящее в небо прожектора око.Зенитки на каменных арках мостов.Так было. Был повод для страхов, сомнений,Но знали: погонят захватчиков прочь.И сняли с окон черноту затемнений,И звёздною стала московская ночь.Росла и растёт череда поколений,Смотрящих в былое глазами кино.Хранит человеческой памяти ГенийВесь ужас войны, отгремевшей давно.
Синеглазка. 1942 г
Бушует перрон возбуждённой толпой,Как пеной волны океанский прибой.Корзина, рюкзак, чемоданчик, мешок,Кастрюля, ведёрко, бочонок, горшок,Гитара, гармоника, аккордеон,«Пусти! Дай дорогу!», «Пошёл ты…!», «Пардон».Фуражка, ушанка, пилотка, платок,Водяра, пивко, молоко, кипяток,Сухарь, полбуханки, тушёнка, яйцо,Мордашка, башка, образина, лицо,Шинель, телогрейка, фуфайка, тулуп.Кто умный не в меру, кто попросту глуп.Вдруг в конце перрона из дверей вокзалаПоявилась девушка с синими глазами,Синими, как небо, синими, как море,И на миг забылись горести и горе.Девушка-блондинка в лёгком летнем платье.Все друг другу стали, как родные братья.И все расступились в молчанье немом.Стояли, глазели с разинутым ртом.А девушка шла – словно ангел летел —В проходе шеренгами замерших тел.И шла она, голову гордо подняв,И сказкою стала печальная явь.И волосы флагом вились на ветру,Как ветви берёзы весной поутру.Смотрели старухи сквозь стёкла очковИ слушали цокот её каблучков,Смотрели на парус воздушного шарфа,Что вился под звуки эоловой арфы.Приблизилась девушка к краю перрона.Над нею внезапно возникла коронаВ бесчисленных солнечных ярких лучах,Блеснувшая в жаждущих чуда очах.Зажмурились люди от яркого света.Очнулись не сразу. А девушки – нету…Чтобы поместились все навернякаПодали пустые два товарняка.В чрева всех теплушек серою толпойВтискивались люди – рукопашный бой!«Мама! Где ты, где ты?», «Залезай скорей!».Наконец закрылся длинный ряд дверей.Двинулись составы. С паровозным паромСвист на всю округу. Кто успел – по нарам,Остальные – на пол, как мешки, навалом.Кто – бутылку с квасом, кто – горбушку с салом.Но с вагонной жизнью начали свыкаться,Прекратилась ругань, кончили толкаться.И, как по команде, разом замолчали,Вроде бы друг друга и не замечали.В тесноте вагонной, в грохоте и тряскеВспомнили в теплушке все о синеглазке.Каждый думал: «Это было не со мною,Знамо, это было что-то неземное»…И на миг забыли люди про войну.Про свою пред Богом вечную вину.
Садовое кольцо. Лето 44-го
Они напали на мою страну,Мечтали захватить мою столицу.В расцвеченном знамёнами строюПо ней пройти мечтали Гансы, Фрицы.И вот они в Москве. Сбылась мечтаВ Москве, служившей их заветной целью,Они бредут, как стадо. И молчат.Бойцы конвоя – вдоль колонны цепью.Они идут, понуро опустивБесцветные затравленные лица.Весёлого «Хорст Весселя» мотивТеперь не прозвучит для Гансов, Фрицев!Вдоль улиц – сотни, толпы москвичей.А в первый ряд толкают ребятишек:«Глядите на кровавых палачей!Уже победа близко! Немцам – крышка!».Прошаркала колонна, а за нейПо следу – поливальные машины,Чтоб вытравить их след, как травят вшей,Как сор метлой метут из нор мышиных.Я помню, будто было всё вчера:Вели фашистов пленных по Садовой.Смотрели молча. А в душе: «Ура!Конец пришёл затее их бредовой!».Потом штандарты вражеских полковШвыряли у подножья Мавзолея.А гордый стяг страны большевиковВитал, над Красной площадью алея.
Фильм по роману Василия Гроссмана «Жизнь и судьба»
Ещё хранящая тепло ушедших в бой землянка.Ещё в печурке теплятся уголья и огонь.Натянут провод. Сохнут чьи-то серые портянки.От них исходит то ли свежесть, то ли воньВ углу – топчан, небрежно застланный соломой.Её прикрыла наспех плащ-палатка. А на нейКак этой жуткой жизни искалеченной обломки —Тела сплетённых в жаркое объятье двух людей.Они решили в эту чуть затихшую минутуУйти от фронтового злого ужаса в любовь.Они не знали в этой узкой, смрадной, тёмной мутиЗемлянки, доведётся ли им повстречаться вновь.Но не пришлось загадывать о следующей встрече.Вспахал землянку бешено крутящийся фугас.Они горели заживо в последний в жизни вечер.И прежде, чем их разум окончательно угас,Была она единственной убийственно простоюМысль общая, пришедшая на ум обоим им:«Как хорошо, что он не увидал меня такою»,«Как хорошо – она меня не видела таким».Два рога серебрящегося в чёрном небе месяцаУвидели лишь крошево костей в кровавом месиве.
Василий Тёркин
Под дождём блестит асфальт арбатский.По Тверской кружится жёлтый лист.Под зонтом с авоськой – ныне штатскийБывший батальонный баянист,Тяжкий путь прошедший
до Берлина,Три кирзы стесавший о бетон,Медленно несёт пакет кефира,Чёрного буханку и батон.Помнит, как в землянке партизанскойС вьюгою февральской в унисонС курским, вологодским и рязанскимВёл его баян «Осенний сон».Мог тогда парнишка деревенскийВывести легко мотив любой:Про Амур, про лес волшебный Венский.Про Дунай широкий голубой.Помнит он поток солдатской лавы,Текшей посреди кирпичных груд.Помнит, две звезды солдатской СлавыПриколол комбат ему на грудь.Может, и на третью есть бумаги,Их хранит какой военкомат.Только он лежал в универмаге,Занятом в то время под санбат.А потом – колхоз, завод и стройки,И не знал, что есть больничный лист.Медленно идёт Василий Тёркин —Бывший батальонный баянист.Дождь, и не видать небесной сини.Мир уходит в двадцать первый век.Вася Тёркин – совесть всей России,Труженик, солдат и человек.
Весна 41-го – лето 45-го
Весна сорок первого года.Мой дед восемнадцати летДевчонке веснушчатой строгойПротягивал скромный букет.А та, позабыв все сомненья,Волненье не в силах унять:«Он делает мне предложенье!А как же иначе понятьСлова желанные, слова несмелые,Слова заветные, слова прекрасные!».Смущённо кланялись ромашки белые.Глядели пристально гвоздики красные.А серым дождливым июнем,Оставив прощальный букет,Ушёл с добровольцами юныйМой дед восемнадцати лет:«Я скоро, чтоб ждать не устала,Я скоро, я точно вернусь!».А Марьюшка долго шепталаИ с нею вся Матушка-РусьСлова желанные, слова несмелые,Слова заветные, слова прекрасные.Склонили головы ромашки белые,Слезой умылися гвоздики красные.Букет, что оставил любимый,Поставила в Красном углу:«Мой милый! Путями любыми,Сквозь грозы, туманы и мглу,Сквозь чащи, завалы, болотаТы только, желанный, вернись!Не заперты дверь и ворота,Твердить буду целую жизньСлова желанные, слова несмелые,Слова заветные, слова прекрасные».Завяли-высохли ромашки белые,И стали чёрными гвоздики красные.Июнь сорок пятого года,Москва. Белорусский вокзал.«Хорошая нынче погода» —Ей кто-то негромко сказал.«О, Господи! Ваня! А я-то…» —И хлынули слёзы ручьём.А Ваня глядит виновато.И были, кто знает, о чёмСлова желанные, слова несмелыеСлова заветные, слова прекрасные.Цвели улыбками ромашки белые,В слезах от радости гвоздики красные!
Старый ров
В той войной оставленном позаросшем рвуДля тебя, любимая, я цветов нарвуРазноцветных полевых: белых, жёлтых, голубых.Для Тебя, любимая, я цветов нарву.Здесь далёким летним днём шёл жестокий бой.Боя не было бы – нас не было б с Тобой.Это я теперь поюСыну баюшки-баю.Боя не было бы – нас не было б с Тобой.Я хочу, чтоб никогда наш любимый сынНе слыхал ни свиста пуль, ни разрывов мин.Только скрипки сладкий звукДа дождя по крыше стук.Не слыхал ни свиста пуль, ни разрывов мин.А ещё скажу, мой друг, жажду от душиУвидать, что младший внук стал совсем большим,Что красив он и здоров,Что запахан старый ров.Увидать, что младший внук стал совсем большим.В той войной оставленном позаросшем рвуДля тебя, любимая, я стихов нарвуПро часов старинных бой,Про детей, про нас с Тобой.Для Тебя, любимая, я стихов нарву…
Три танго
В большой довоенной квартире —Из окон Арбат и «Вахтангов» —Дом, кажется, тридцать четыре,Звучали любимые танго.Цветы на полях крепдешина,Пикейные белые брюки.За окнами шаркают шины.До плеч обнажённые руки.В углу – патефон, и пластинка поёт,Минутную близость дарует:«Брызги шампанского», «Дождь идёт»,«Твоя песня чарует».В пропитанном кровью санбатеПолзком из горящего танка —Плечистый красавец с Арбата,Любивший и помнивший танго.Почти что девчонка, сестрица —Волшебные добрые руки —Танкиста – две шпалы в петлицах —У смерти взяла на поруки.Минутная близость, а время не ждётИ жизни для смерти ворует.«Брызги шампанского», «Дождь идёт»,«Твоя песня чарует».Дождливый июнь в Загорянке.Читаю про Радду и Данко.Здесь дети крутивших баранку,Пилотов, водителей танков.Нарядные платья из ситца,Сандали, штаны из сатина.И те, кто успели родитьсяУ тех, кто шагал до Берлина,Танцуют. И та же пластинка поёт,А кто-то в саду озорует.«Брызги шампанского», «Дождь идёт»,«Твоя песня чарует»…
Сосна Кавторанга
Прощальный луч весеннего закатаЗапутался в проснувшейся листве.Кто помнит ту землянку в три накатаНа хуторе заброшенном в Литве?Нахлынули волной воспоминанья,И их не заглушил морской прибой.Нахлынули волной воспоминаньяО том, как мы ушли в последний бой.Ушли, чтоб никогда не возвратиться,Чтоб жизнь сюда пришла за нами вслед,Чтоб наши имена и наши лицаЗабылись через пять десятков лет;Чтоб правнук ленинградца-кавторанга,Сражённого осколками в висок,Увидеть смог красавицу-Палангу,Где солнце, море, сосны и песокВ июльскую полуденную поруСтруят неповторимый аромат.А прадед гнал взашей фашистов свору,Пока его товарищ-автоматДо самого последнего патронаНе расстрелял в бою последний диск.Сосны, снарядом срезанная, кронаИздав истошный крик, а может, визг,Накрыла кавторанга жгучей хвоей,Навечно запечатала в песок.Другой снаряд летел, по-волчьи воя.А правнука звенящий голосокПод мерный мирный рокот волн прибояЛетел над полосой песчаных дюн:– А что всего важнее для ковбоя?А кто такая птица Гамаюн?