В те дни, когда мне приходилось решать организационные вопросы, курсируя между Домом культуры и администрацией посёлка, я часто видел, как Елизавета, стоя рядом с гружённой почтовой корреспонденцией повозкой, о чём-то тихо беседует с извозчиком и одновременно, ласково поглаживая дряхлую лошадёнку, угощает её припасённым лакомством в виде морковки или кусочка сахара. При этом внимательные глаза Елизаветы замечали всё вокруг: и то, что лошадь сильно исхудала на скудных харчах, и то, что уже еле тащит она телегу с посылками до станции. А Акимыч, кучер, сильно сдал за последний год, и пора уже отправлять его на заслуженный отдых.
Мне нравилось смотреть наши спектакли из зала, как смотрят обычные зрители. Особенно я волновался, когда на сцену выходила Елизавета. Я обратил внимание, что при её появлении сельские жители начинают открыто улыбаться и громко хлопать в ладоши, выражая этим своё отношение к ней. А однажды одновременно с аплодисментами по залу прокатилась волна шума – зрители начали перешёптываться: «Смирновым-то Елизавета Фёдоровна положенную ей большую комнату отдала. Сколько, – говорит, – людям можно мучиться в бараке? Пусть поживут по-человечески». «А Авдотье-то, у которой восемь ртов, – подхватывали другие, – младшеньких помогла в детский дом пристроить на казённое житьё-бытьё». Я слушал
и понимал, насколько Елизавета богата душой и сердцем. И тем дороже она становилась мне. Как же я был счастлив от того, что скоро закончится спектакль, и я буду иметь возможность подержать нежную руку Елизаветы в своих руках, вынося благодарность артистке за выразительную игру.
Казалось бы, вся жизнь Елизаветы была на виду, как и жизнь любого сельчанина, но в посёлке никто не знал, как, впрочем, и я, об одном её нерядовом поступке. Она потеснилась и приютила у себя чужую женщину, выгнанную из дома. Елизавета увидела её, прячущуюся под лестницей своего дома. Увидела и ужаснулась: женщина была беременна. «Что с тобой, милая? – спросила она её. – Иди-ка сюда, на свет». Женщина вышла, жалкая, плачущая, пугливо прикрывающая свой выпирающий живот складками широкой юбки.
Елизавета участливо посмотрела в её тоскливые глаза. «А что ты здесь делаешь?» Марфа (так звали бедняжку) рассказала о том, что свекровь, ни от кого не скрывая свою нелюбовь к ней, давно хотела извести её, а узнав, что она ждёт ребёнка, молча показала на дверь.
Жену родного сына своего выгнала на улицу. Его-то нынешней осенью в армию забрали, и заступиться за неё стало некому. «Пойдём ко мне», – только и произнесла Елизавета. Историю эту я узнал от самой Марфы, когда Елизавете по ряду причин пришлось уехать из посёлка. Не скрою, тяжело мне было расставаться с ней, я почему-то был твёрдо уверен, что подобную женщину вряд ли когда-либо ещё встречу. С её отъездом всё стало будничней, прозаичней. Но когда я смотрю в ночное небо, кажется мне, что зажгла Елизавета над нашим посёлком новую звезду, лучи которой наполняют жизнь мою светом и немеркнущей надеждой.
Книга в альманахе
Евгения Славороссова
Московские сны
* * *
Недаром ощущает вдругКруженье головыТот, кто вступил в заветный кругМагической Москвы.Прижав к глазам Кузнецкий мост —Цветной калейдоскоп,Он видит пляску лиц и звёздВ коловращенье толп.О, одиночества кольцоВ кипении столиц!Как отыскать одно лицоВ калейдоскопе лиц?В московских беспокойных снахКлубится странный мир,Что спрятан в четырёх стенахЗапущенных квартир,Где мученик житейских драмЖжёт до рассвета свет,Он хмур, как дворник по утрам,Пьян ночью, как поэт.Москва, соперница подруг,Ревнивей верных жён.Тот, кто в магический твой кругС рожденья погружён,Несёт великой страсти гнётСквозь шум людской молвы,Пока навеки не уснётВ объятиях Москвы.
* * *
Я сердца и ног не жалела.Забыть ли о времени том?А в небе полоска алела,Алела и гасла потом.А вечер спускался чудесен,И вот уж строки не прочесть.И плакало сердце от песен,И туфель сносила не счесть!Биенье девичьей мигрени,Гремящего города пыл,А запах цветущей сирениНад чадом бензиновым плыл.Моей бесконечной прогулкиБлужданья. Который уж год!Всё кажется в том переулкеКого-то я встречу вот-вот.А может прошла-проглядела,Впотьмах не узнала лица?Надежда моя – без предела,Дорога моя – без конца.
* * *
Лес диковинных деревьевИ светящихся плодов,Труб в султанах дымных перьевНа опушках городов.В чаще каменного лесаС детства пела, как могла,В жёстком шелесте железаИ цветении стекла.
* * *
Я растворюсь в Москве, как в пенной чаше,Бесценной, золотой – нет в мире краше,Наполненной сладчайшею отравой,Хмельною – изумрудной и кровавой.Исчезну, словно голос колокольца,Пройду сквозь все магические кольца.В моей Москве, гранитной и бетонной,Я
кану, словно в пропасти бездонной.Как шарик кровяной, скользну по венам —По переулкам необыкновенным.Подобно числам бесконечно малым,Сольюсь с толпой, снующей по вокзалам,По площадям, по улицам, бульварам,По магазинам, паркам и базарам,Театрам, галереям, стадионам —Со всем народом многомиллионным.В стране Москве, безмерной и бескрайней,Легко я сгину, повстречавшись с тайной.На карусели жизни быстротечнойКружит, хранит меня мой Город вечный…Москва моя, души моей столица,Твоих богатств ничтожная частица —Я золотник твой маленький. Но всё жеСо мною ты прекрасней и дороже.
Воробьёвы горы
С тобой мы ищем жизни смысл,А рядом с нами жизни радостьСияет в семицветье радуг,В изгибе пёстрых коромысл.Весь мир затянут пеленой,Но, сделав в облаках оконце,Порой проглядывает солнце,Сиренью пахнет и весной.Ты солнце размешай с дождём —Я не пила напитка лучше.Мы, отражаясь в синей луже,Как будто по небу идём.Моя рука в твоей руке,И слышат наши разговорыЛишь дождь да Воробьёвы горы,Да лодка на Москве-реке.Мы многого от жизни ждём,Судьбу с надеждою встречаем…А счастья и не замечаем,Вдвоём гуляя под дождём.
Памятник Ломоносову
Среди студенческой оравы,Где каждый в споре смел и зол,Сидит задумчивый и правый,С трудом затиснутый в камзол.Толпа гудит в чаду и дыме,Царит студенческий невроз.Он возвышается над ними,Как будто в землю эту врос.Верней не врос, а вырос, вышелИз недр, как древо из земли.Он всех устойчивей и вышеИ видит скрытое вдали.… Он всё на облако косится,Что мчит, как льдина по реке.И весит ровно пуд косицаВ его чугунном парике.Толпа выходит из читален,Звенит пронзительный звонок.… А он, как мамонт, колоссаленИ, как вершина, одинок.
Библиотека
А я бы хотела остаться навекиВ разреженном воздухе библиотеки,Тома поглощая от корки до корки,Где правит директор – божественный Хорхе [2] ,Где мы затевали бы странные игры,Где бродят меж полок бумажные тигры,Рождённые миру из недр ротапринта,Где царствует вечность внутри лабиринта,Где кожею пахнет старинной и клеем,Где к книге нечитанной мы вожделеем,Где пылью веков с наслаждением дышимИ сами слова бесконечные пишем.Худое и бледное книжное племяОставит в тетрадях чернильное семя,А там разрастутся кустарники строчек,Листками распустится бред одиночек,И сгинут в таинственных дебрях бумагиТворений своих чёрно-белые маги.
2
Хорхе Луис Борхес, знаменитый аргентинский писатель, был директором Национальной библиотеки в Буэнос-Айресе.
* * *
Нить проводов тянули Парки,И, словно споря с темнотой,Возник цветок электросваркиБлестящей розой золотой.А стаи звёзд, как шпроты в масле,Свои убрали плавники.И только падали гаслиНа чёрном небе лепестки.Они дрожали и пугали,Кружась сверкающей пургой,И в небе дырки прожигали,Как в тёмной ткани дорогой.И мне хотелось бы сверканьемГлаза ожечь, когда темно.И пусть коротким замыканьемМне жизнь закончить суждено,Но всё равно над тусклой прозой,Над всякой пошлой суетойСгореть блистающею розой,Дрожащей розой золотой.