Алпамыш

Терпит муки конь, а с места — ни на шаг, —

Даже не поднимет ни одной ноги!..

Не на косогоре ль кобчику присесть?

Разум и у твари бессловесной есть,

А в таком тулпаре, как известно, есть

Больше, чем бывает у иных людей.

Знай, что жалость тоже есть у лошадей!

Терпит Байчибар, — терпеть уж невтерпеж, —

Каждая камча вонзается, как нож.

Для таких страданий силы где возьмешь?

Хлещут калмык

и

отчаянно его, —

Байчибару жаль хозяина его.

Стиснутые зубы умный конь разжал,

Конским плачем плача, громко он заржал,

Конских слез больших бедняга не сдержал.

Содрогается от страшной боли конь, —

Трогается с места поневоле конь,

Волоком батыра тащит за собой.

А за ним, ликуя, шумною толпой

Калмык

и

идут: «А ну-ка, Алпамыш,

Попадешь в зиндан, в Конграт не убежишь!»

А Чибар уже к зиндану подошел —

И, остановившись на краю жерла,

Думает он: «Если развернуть крыла,

Силу бы в себе я, может быть, нашел,

Но батыр, к хвосту привязанный, тяжел, —

Навесу он может хвост мой оборвать, —

Ни ему тогда, ни мне не сдобровать»…

Будто в землю врос, стоит в расстройстве конь.

Видят калмык

и

, что в беспокойстве конь, —

Вновь тревога стала их обуревать:

Как бы Алпамыш не отрезвел тут вдруг!

Калмык

о

в смертельный обуял испуг, —

У жерла зиндана сбились в тесный круг —

Держат наготове острые мечи.

А Чибара сзади вновь секут камчи:

Хочешь иль не хочешь — а перескочи!

Байчибар пригнулся — и, как он привык,

Рассчитал прыжок — и прямо с места — прыг!

Через весь зиндан перемахнул он вмиг.

В этот самый миг успел один калмык

Меч свой опустить на байчибаров хвост —

И перерубить одним ударом хвост.

Падает на дно зиндана Алпамыш,

Растянувшись там во весь батырский рост!

Но настолько был он пьян, что все равно

Не очнулся, даже грохнувшись на дно,

И лежал на дне, как мертвое бревно,

Хоть и оставался жив и невредим.

Пленом расплатился он за то вино, —

Так ему, как видно, было суждено!

Тесно, сыро в том зиндане и темно, —

Он лежит без чувств — сознание темно,

А меж тем Чибар был схвачен, бедный конь!

Калмык

и

в досаде: «Э, зловредный конь,

Сколько неприятных нам доставил дел,

Хоть бы ты скорей, проклятый, околел!»

Конь на поводу был к шаху отведен,

Алпамыш в зиндан, — он в стойло заточен.

Шею до земли понуро клонит он,

От себя докучных мух не гонит он:

Как ни настрадался, как ни изнурен,

Ни зерном, ни сеном конь не соблазнен,

Даже и водой прохладной не прельщен:

Он судьбой батыра очень угнетен.

Злобой калмык

и

по-прежнему горят, —

«Что это за тварь такая!» — говорят —

И над ним насилья страшные творят:

Достают они колоду — и она

Не из дерева, а вся из чугуна,

Вес колоды — сто без десяти батман!

Бедному коню на шею груз кладут!

Шестьдесят батман железа достают,

Все это железо на куски дробят,

Гвозди и шипы различные куют,—

Байчибару в ноги забивают их,

Чтоб не мог тулпар не только убежать,

Чтобы ни стоять не мог и ни лежать.

Вот что терпит конь от недругов таких!

Шум у калмык

о

в в конце концов утих, —

Как-никак была достигнута их цель.

Столько-то проходит дней или недель, —

С Алпамыша сходит непробудный хмель;

Он открыл глаза: в уме ль он, не в уме ль?

Неужель он в плен попался? Неужель?!

Увидав себя заточенным в зиндан, сильно сокрушился Алпамыш душой и, раскаиваясь в своих оплошных делах, заплакал, так говоря:

— Суждено, увы, такое горе мне!

Узник я в чужой, далекой стороне!

В этом подземельи, в темной глубине

Сколько лет придется жить в позоре мне?

Вряд ли выбраться удастся вскоре мне!

Был главой Конграта, счастлив был вполне,

Был любим женой, утехой был родне,

Был мечом, щитом своей Конграт-стране, —

Все это прошло, минуло, как во сне!