Америка, Россия и Я

— Русские любят страдать и наслаждаться своими страданиями, так и мои родители: всю жизнь, живя в Америке, всё время ищут какую-то тайну, всё время стремятся к загадочному, мне даже иногда кажется, что они намеренно ищут страданий, — сказала Люба, — и намеренно себя мучают.

— Конечно, в России повсюду сокрушительная, болезненная, немая мука и удручённость — излишество чувств в искании страданий, а в Америке стремление замаскировать, приукрасить, усыпить, уничтожить трагическое настроение, как–будто нет непостижимой тайны холода и непонятности между людьми, как будто нет отчуждения, взаимонепонимания, как будто нет страданий, присущих человеку независимо от социальной структуры, как будто никто не умрёт. Тут другое излишество чувств. Тут убивают, грабят, насилуют в кино, в телевизоре, будто шутят… И как бы я ни относилась ко всему другому там и тут, — тут мне не достаёт «очарования задумчивости». Поживу, присмотрюсь и, может быть, пойму — в чём эта странная загадка? Всегда ли неразлучно загадочно–таинственное и страдание? Тайна предстоящего там и тут? Много вопросов.

— Может, переженим всех русских на американцах? — сказал кто-то. — Соединим два «излишества» вместе? Разбогатеем, как в Америке, и начнём страдать, как в России?

— Наши друзья Трегубовы караулили тут дом одного богатого старичка, и на его вопрос о жизни евреев в России сказали ему какую-то правду. — Нет! нет! Не рассказывайте, не расстраивайте! Не расстраивайте меня! — произнёс старичок.

Помните, как наш русский старичок, живя сам в нищете, жалеет «мериканцев», — тоже не хочет знать правды — ему лучше на душе становится от своей жалости–завышения и незнания. Оба старичка и «наш», и «ваш» — не хотят нарушать своего внутреннего баланса хорошести, — хотят незнания — оба заботятся о себе, охраняя своё неведенье.

«Наше» и «ваше» добро соединились? в знаке вопроса.

— В России, как вы думаете, Диана, когда будет достигнут уровень такого же материального благополучия, как в Америке? — спросил зашедший студент.

— Не расстраивайте меня! Не расстраивайте!

На последних наших встречах мы обсуждали наш выбор: Яшин договор заканчивался, и он, уже имея опыт и рекомендации, получил три хороших предложения: или поехать в Колорадо консультантом одной фирмы, или — в Чикаго в университет профессором, или — в Хьюстон в фирму «Эксон» на высокую научную должность. Выбор был настолько мучительным, что мы несколько дней находились в невменяемом состоянии, со всеми советовались, сомневались.

Или — Или — Или. Если туда то — то, а если туда — то это.

Мы выбрали «Эксон». Почему? Яша считал, что у него в руках будет вся информация о распределении нефти по миру. Он хотел создать теорию о происхождении нефти, связав её с происхождением жизни. Это оказалось связанным, но как? Кто-нибудь когда-нибудь это рассмотрит.

Почему наш выбор был таким?

Задним числом, при взгляде назад, у меня есть искушение написать кое-что «о выборе» — как не изменять (или изменять) самому себе, о верности и сознании того, как одна сфера твоего существа — детская и другая — взрослая, должны оставаться верными одна другой, о цельности натуры и оставании самим собой.

Что я такое позволяю? — забираясь туда, где женщине решительно нечего делать? Пожалуй, это вызовет такое недоверие и такой смех. Сама бы ухохоталась, если бы кто-нибудь сказал, что я осмелюсь на такое?! Быть может, лучше хохотать, чем тошнить, как от большинства современных произведений?! Однако, чтоб меня сейчас не высекли, я замолкаю. Особенно боюсь любимого немецкого философа, входящего к женщинам с плёткой… Когда-нибудь я хочу укусить его за ушко, если подрасту и встану на цыпочки, однако…

Я должна ехать дальше в своем рассказе — в Хьюстон.

Наше пребывание в Блаксбурге закончилось.

Республика «Эксон»

От Блаксбурга в три дня и три ночи с небольшим мы, пересекая южные штаты, добрались до Техасских прерий, последней рабовладельческой территории Америки, отправив вперёд в Хьюстон наше имущество. К отправляемому — книгам, картинам, столику с помойки и кое–каким приобретениям — мы не притрагивались. Всю упаковку производили служащие фирмы «Mayflower», оборачивая и обласкивая каждую нашу принадлежность, и не как попало, а всё укладывая в чистом порядке и математической последовательности, кое-что иногда пересыпая воздушными крошками и пудрой. Обглаживание, обсыпание, обласкивание происходило за счёт фирмы «Эксон», пригласившей Яшу на работу.

Что осталось от переезда вспоминающегося?

Кроме обрисованных фонариками дорог в штате Алабама, мелькания мотелей, заправочных станций, бесконечных луизианских болотных мостов и всё затмевающей возни детей на заднем сидении, — ничего.

Неинтересно мы доехали до Хьюстона, узнав об этом из дорожного объявления, хотя вид из окон автомобиля ничем не подтверждал этого въезда, стало, пожалуй, даже пустынней.

Однако через секунды в наше единичное течение–дорогу стали вливаться дороги и дорожки, разветвляясь, убегая, исчезать, появляться, возвращаться, растекаясь по дну гигантского футбольного поля, как речная система, несущая свои силы к океану, или не знаю куда.

Кое–где появились натыканные, одиноко стоящие небоскрёбы и дома, разделённые далями и пустыми пространствами от других таких же одиночек, от других кучек зеркальных домов-вкрапленников, то там, то там торчавших с нейлоновыми афишами на голых палках. Многие здания были без окон и дверей, лишь с обозначенными воротами — параллелепипеды, трапеции, кубы, квадраты с прямоугольными крышами.

Дорога поднялась на высокие бетонные ноги, и электрические буквы засверкали пачками.

Гигантский, космический аэродром? Где город? Где люди? Никакой отдалённой части ни Петербурга, ни Рима, ни Москвы не возникает; никаких сравнений с виденными городами.

Возник на горизонте Нью–Йорк созвездием небоскрёбностей; но тут же исчез за изгибом автострады, которая пошла, завиваясь, завихряясь, круглиться и огибать кольцами, полукольцами, дугами большие склады, сараи с вывесками, сараи без вывесок, открытости, пустынности с поставленными на них рядами машин, обвешанных шатрами мелких флажков, и не обвешанных; с новенькими рядами машин и с уже поездившими; пространства с уложенными трубами, канистрами, нефтяными качалками. Среди крыш мелких жилых кварталов виднелись пальмы.

Нет, это не город?! А что это? Где же мы оказались? Сейчас взлетим. А как жить будем?

Отель, нам предназначенный, стоял непосредственно на автостраде. Среди пустынного окружения стоял амбар, как бабушкина деревенская рига, где молотили пшеницу и лён; однако, этот амбар украшала нейлоновая вывеска со скачущим ковбоем и каплевидный бассейн с ярко–синей водой, окружённый пальмами и шезлонгами, на которых ни один человек не сидел, не лежал, не стоял.

Походили вокруг бассейна — нет ни дорожек, ни тропинок для перехода к другим виднеющимся строениям.

С другой стороны отеля уткнулись в безумно-несущуюся автостраду.

Пока дети купались, я взглянула на опрокинутое безвоздушное пространство — бесконечный безоблачный купол, как в Голодной Степи, где я определяла коэффициент фильтрации почвы на первой геологической практике. Там был сухой, звенящий воздух с прыгающими миражами, с воздушными отражениями, а тут — тропически-влажный, туманно–липкий. Океан Мексиканского залива как бы просачиваясь по тончайшим капиллярам, повисал в атмосфере и как будто растворялся в тебе.