Анамнез декадентствующего пессимиста

Пусть на миг, на земное мгновенье, я знаю – времени плоть явится мне обнаженная, чтобы уж не разлучаться со мной, и тогда с речью моей мы встретимся снова и дрожащая, вновь возникну из некоей сути своей – вопрошающая, смогу ли воспроизвести то, первозданное, осуществленье? Мое ожиданье превращает в осколки твое лицо, сохраняет во мне твое лицо, эту обязанность, неотвратимость отвергать отторгать может иной полюбить – зубы твои безрассудно-жестоко вонзаются жалом желанья в глаза мои, я их отвергну чтобы спросить о – (я знаю, знаю, безудержно это паденье) я опомнюсь благодаря тебе, вернусь от тебя отделенной в жизнь, только лишь обозначу заиндевелое недоуменье лица твоего, ты пронизываешь меня гулко – и так равномерно ты вглядываешься в картины, возникшие в нас, осуждая быть может, время презрев ветром ворвусь в нее ворвусь в его лицо, изредка ею обласканное вне череды и порядка, словно в провалы памяти, словно в дыру.

Комната сомнет его лицо, проникнув сквозь эту дыру, где мы, не принимая, судили друг друга, в любовь, законсервированную комнатой этой, размеренно и неустанно возвращаясь обратно.

Наши колени дрожат, но не сгибаются; наши руки ищут друг друга, но не соединяются; очи наши глядят ввысь, но ничего не видят… Как все просто, как легко.

Так же не веря себе, твоя и моя плоть изнемогают в поисках лиц наших, губ, рук и костей, в прозрачность рассветов наших глаз, тишина мелодичная, равномерная тишина в гроте ее изумрудном, здесь и не просишь, но становишься нужным кому-то, невесомым в желаниях, когда низ и верх смещаются и однозначны, здесь предметы не воспринимают меня, я не пронизываю их и лишь на словах вынуждена превращать в мясо или вино, необходимую нам передышку.

Глава 51. Эпилог

Это не так важно уже потому, что я приезжал сюда просто быть. Природа скорее успокаивает, чем увлекает: либо стать соучастником, либо – неврастеником. Вот почему Ульрих и сам автор предпочитали подлости мира пассивность и одиночество. И я понял: они нуждаются в тишине. В тишине каждый найдёт свою истину и укоренится в ней. Но для этого необходимо время, как при вскармливании младенца.

Горные вершины спят во тьме ночной, тихие долины полны свежей мглой. Не пылит дорога, не дрожат листы… Подожди немного – отдохнешь и ты! Чем больше хочешь отдохнуть, тем жизнь страшней. Жизнь бежит – груз тяжелеет. Меняется чувство, меняется отношение…

И только мёртвая тишина, которую не возьмёшь даже приступом, тысячепудовая пытка, там, где насекомо ступают часики – за тысячи миль торопливо капают капли в белую чашку умывальника и я – вселенная, и от капли до капли – эры, эпохи и в этой сжимающей сердце тишине слышен только тысячелетний скрип Земли, вращающейся на проржавевшей, несмазанной оси. Мой ум затихает, как поверхность озера во время полного безветрия: не происходит ничего вообще. Трудно сказать, сколько проходит времени. А потом на поверхность этого ничего падает капля.

Я крепко завернул кран и вышел. Удары пульса смолкли, поглощённые просторной, ёмкой тишиной, в которой заглохли пулемётные очереди без устали тикающего времени. (Продолжительность минуты зависит от того, по какую сторону двери в ванную комнату вы находитесь).

Учёные и доктора пишут – секс только для деторождения, но есть и мнения, что секс это самый лучший, легальный и самый приятный способ самоубийства.

И все же, не переставая понимать, что пустота может привести только к пустоте и что вселенная является всего лишь побочным продуктом нашей печали, зачем отказываться от удовольствия споткнуться и разбить себе голову о землю и небо? Тогда как смерть в этом отношении даже чересчур аккуратна, все аргументы говорят в ее пользу.

Куда же может привести столько пустоты и непостижимого? Мы хватаемся за отпущенные нам дни, так как желание умереть слишком логично, а посему недейственно. Если бы жизнь обладала хотя бы одним внятным и бесспорным аргументом в свою пользу, она уничтожила бы сама себя – инстинкты и предрассудки улетучиваются от соприкосновения с Неукоснительностью. Все, что дышит, питается недостоверным; для жизни, этой тяги к Безрассудному, любое привнесение логики гибельно…

Любовь или вера во мне осуществляются, даже если ты не рядом со мной: так ты веришь в Бога, пуская и не ощущая истины ясно и вещно в себе. Божья сущность необходима тебе, обращенной в любовь, любовь невесома, нет ее даже в осуществленье, лишь сквозняки любви скользят и переливаются по нашим лицам, ты же знаешь, ты чувствуешь это – качели сквозняков, укачивающих нас. (Поскольку Халиф не мог взглянуть на Лейлу глазами Маджнуна, ему не удалось разгадать тайну этой любви).

Иероглиф, означающий «смерть» – это сочетания лепестков на асфальте у подъезда. Иероглиф, означающий «смерть» – это головная боль. Счастливые сны, обрывающиеся с уходом детства. Толстая картофельная шелуха, семечки яблок. Свечение в темноте. Безразличие и уязвимость. Отчаяние, ярость, безнадежность. Слезы вопросов, вопросов, вопросов. Иероглиф, означающий «смерть» – рассыпающиеся листы нерожденной книги. Дети, не умеющие говорить и смеяться. Иероглиф, означающий «смерть» – это долгие муки, больницы, ночи в объятиях боли. О страданиях. О медленной смерти. Становится иероглифом, означающим «смерть».

Нечто вроде куку-вот-и-я от которого как говорится светлеют лица и оцепенело кино? Станет больше, умнее, витиеватее, утончённее, изысканнее, изобретательнее… Ободками вещей в моей жизни запомнилась первая треть. Он пуст был, но и сверх того, на чудесный порядок пустей, пока царствуешь, злясь на себя, существуешь, царапаешься немножко, – (а в этой растяжке сознания ни шагу не сделать вперёд). Ничем чреват, лишь круги в перламутровой их утробе говорят, что он есть.

Что если ты придёшь и руку положишь мне на глаза. Ты всё равно придёшь, зачем же не теперь? Неужели еще 3 года? а что? ожидание – это кефир. Но ведь прежде, чем ожидание станет слишком долгим? Пожалуйста, а?

Год-то какой чистый! Необжитый, необожжённый, одиноческий, иноческий – ночами. Я обожаю раннее утро, часов этак в пять. Ты идешь, и на улице ни души. Мир кажется чистым. И грузный, полный год не жди, не жди невзгод. Он не придёт, но как будто, как будто…

В определённом смысле, в будущем нет никого. В определённом смысле, в будущем нам никто не дорог. Будущее всегда настаёт, когда кто-нибудь умирает. Мне не из чего сплести венок, чтоб как-то украсить чело на исходе этого чрезвычайно сухого года.

И весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах… Боль далеко, не прячь глаза и не скорби. Беспощадна ли судьба или отходчива, в конце концов она "сплетает" и расплетает любые неожиданные и странные "венки". Тогда в который раз мы принимаемся за изучение времени. Мы учимся времени, стягивающему края представлений, предзнания. Его игла, иногда золотая, а подчас платиновая, приятно холодит разгорячённый мозг.

Время, когда конкретные отношения разорваны, за исключением нити, тянущейся от зрачка, время, когда пучки тончайших ощущений распадаются без остатка – торжество впечатлений как таковых. Распад – это одновременно же чье-то приобретение, а жертвоприношение оборачивается возможностью – и необходимостью – требования жертвы.

Сумма дней и судорожных дум… сугубо от нужды и до нужды… не пуская в дело анестезию рассудка… чтобы мы пропажи не замечали.

Прости меня, прелестный истукан. Мы говорим, как правило, рывками. Находчивость – источник суеты. Что ложь, не встретив возражений, испарится, хоть против правил, именно из-за налёта необязательности в падающей интонации. Мальчика прослеживают в муже, мишень его всегда находится вовне. Суть поезда? За что нас любят? О чём он думал бы, когда б его не грызли тоска, припадки? Если бы любил? Ни тем более возлюбленный, никто не скажет вам этого в момент вашего полного поражения.