Анамнез декадентствующего пессимиста

В дощатом лагерном нужнике: все оттенки желтого и коричневого, запятые на стенках, сложная вонь, перебиваемая свежестью, сквозящей в щели. Новобранец, розовый парень, придерживая одной рукой дверь, поспешно онанирует другой. Задохнувшись, заглушенно вскрикнув, он кончает с полстакана, заливая пальцы липким теплом. Лицо парня сереет. Он вяло подтягивает штаны. Конечно, его убьют на войне, может быть, еще в этом году. И в донжуанском списке кого только нет. "Ничего, ничего, молчание", – бормочет он, закатив глаза в пустоту, онанируя под холодной простыней. И вот, вот… что еще можно сделать? Тишина и ночь. Полная тишина, абсолютная ночь. Мысль, что все навсегда кончается, переполняет человека тихим торжеством. Он предчувствует, он наверняка знает, что это не так. Но пока длится эта секунда он не хочет противиться ей.

Смысл жизни? Бог? Нет, все то же: дорогое, бессердечное, навсегда потерянное твое лицо.

Если бы зверьки могли знать, в каком важном официальном письме я пользуюсь их австралийским языком, они, конечно, были бы очень горды. Я был бы уже давно мертв, а они бы все еще веселились, приплясывали и хлопали в свои маленькие ладошки.

Возносясь над самим собой, протягивая космосу свою тоску, я задал сто вопросов бытию, небытием оно мне отвечало. Но каждый вопрос должен иметь свой кончик.

Навсегда – не слово, а цифра с нулями. Попробуй такую тоску превозмочь, где падает время в глубокую ночь, и ветер дудит по-пастушьи. Прокручивай плёнку знакомого сна о том, как суровая ловит блесна плывущие к берегу души. И в конце сентября, октября, ноября, где-то между "проснулся-уснул", ты свершаешь свой вряд ли избежный обряд, не на шутку вставая на стул. И голову просовываешь в нуль, просовываешь новую тоску в нуль с хвостиком, а хвостик к потолку. И ноль такой круглый, потому что беременен и полон.

Мысль о самоубийстве являлась в юности кокеткой. Пожалеть, что нет смертельной болезни. Застрелиться хотел, но сложно с оружием; бомба или свинец? Сходство комнаты с чемоданом. И будильник так тикает в тишине, что дом через 10 минут взорвётся. Самый зловещий из всех земных звуков – тиканье часов. «Повесься – ты пожалеешь об этом; не повесься – ты и об этом пожалеешь; в том и другом случае ты пожалеешь об этом».

Инженер щурит глаза на тёмные стены и читает на одной из них карандашную надпись: "1849 года, октября 16 дня в сей обители мёртвых заполучил меланхолию и покушался на самоубийство войска российского младший лейтенант из интеллигентов, Шариков". Мог он сам так написать, несмотря на все возражения рецензентов? Людей рядом не было. Недолго думая, Т. подошел к телеге, упал в сено и уставился вверх. В колодезь бог с головой тобой не всё может: так, он не может покончить с собой, когда ему захочется. Тогда бы я знал, что у меня что-то есть… Для мсье нет больше ничего святого. В этом всё дело. Но когда у человека уже нет ничего святого – всё вновь и гораздо более человечным образом становится для него святым.

Вообще эротика – это «революционный элемент» по отношению к «картине мира», которая создается цивилизацией, распорядком жизни, условностями общественного этикета. Не случайно в особо церемонных и церемониальных условиях чаще всего вспыхивают «анархические» желания – в библиотеке, на производственном заседании, торжественном юбилее или даже во время похоронного обряда. Там, где жестче структуры, их нарушение, даже чисто воображаемое, становится более событийным.

Сладострастие – это накопление удовольствий, вбирание их в себя, питание наслаждениями. Разврат – это расточение и опустошение себя. Для развратника невыносимо носить в мошонке хоть одну каплю семени – он ищет способа ее излить. Так для мота невыносимо носить копейку в кармане – он ищет способа ее проиграть, но для этого ему нужны острые обстоятельства потери, РИТУАЛ проигрыша: не просто уронить, а швырнуть свою копейку на зеленое сукно или в чужой карман, швырнуть так же размашисто, лихо, по гнутой траектории, как выбрасывают семя, – испытать мучительное наслаждение от ухода этой последней копейки (игорный дом, позолота, красивые дамы и т.д.). Развратник живет на пределе своих сил, в изнеможении и надрыве, как изможденный тяжелой работой. Истощенность делает его прозрачным, почти «святым».

По словам Ж. Батая, «эротизм ей /обезьяне/ неведом как раз постольку, поскольку ей недостает знания смерти. Животные не пытаются вобрать как можно больше наслаждения в краткий промежуток жизни. И напротив, из-за того, что мы люди, из-за того, что мы живем в тревожном ожидании смерти, мы и знаем ожесточенное, отчаянное, буйное насилие эротизма. Человек, напротив, «и жить торопится, и чувствовать спешит». Эротизм отличается от животной сексуальной импульсивности тем, что он в принципе, так же как и труд, есть сознательное преследование цели. Эротика – это интенсивное, многократно усиленное волей и сознанием переживание того, что самопроизвольно случается в сексе. Эротика исходит из ощущения своего смертного «Я», которое пытается продлить наслаждение, превзойти служебную функцию совокупления, замкнуть на себя то, что принадлежит роду. Соитие уже не служит инстинкту размножения, но множится само по себе, продлевает себя для себя.

Там, куда прилагаются усилие и воля, образуются зоны слабости, импотенции. Ирония желания в том, что оно желает себя, тащит себя вперед – и при этом совершает подмену, поскольку желаемое желание так же перестает желаться (овнешняется), как осознанная мысль перестает думаться. В человеческое желание (а только человек и способен желать) встроен механизм пробуксовки; желание желает – и разжалывает – само себя. Желание не может быть искусственным, но и естественным оно не может быть: оно себя подгоняет, подзуживает, подстегивает.

Можно сказать, что философское сознание – это желание, растянутое на все вещи мира в поисках самого сильного содрогания по имени Истина. Значит, стоит различать короткие и длинные желания. Есть желания

длиною в мысль или в любовь.

За всё время существования основные правила человеческого общежития не поднялись в своём значении выше первобытного табу, поэтому, чем больших высот развития достигает разум, тем естественней он переступает через запреты.

Великое множество племен и народов сеяли хлеб и создавали на Земле линии культуры. На Земле жили и творили тысячи мыслителей и художников. На Земле говорили пророки. Писатели и поэты ловили единство мысли и чувства. Архитекторы и камнетесы дополняли природу. Ученые, инженеры и рабочие делали ее домом. Но все это теперь не важно.

Нельзя смеяться шутке, которая наскучила, нельзя есть, когда не хочется. Хорошо то, что хорошо кончается. Всё ближе к гнезду человек. Я любил всё, что я видел. Что задумано, то и сделано. Конец есть конец. А вот то будет, что и нас не будет. В искупление нашей вины мы скажем: мы были… Вот как бывает на свете. Завещаю на нужды народного образования… Бывает же… Звучит глупо и затасканно, но это так.

Глава 49. Факт смерти

Умер он мгновенно. Так умирают герои снов, когда пробуждается сновидец.

Снимают труп и во весь рост, а для фиксации особых примет – обнажённым. В необходимых случаях трупу перед съёмкой судебный медик придаёт прижизненный вид: умывает, причёсывает, открывает глаза, припудривает кровоподтёки. «Факт смерти, установленный на основании медико-биологических данных, удостоверяется в свидетельстве о смерти, выдаваемом органами ЗАГСа».

Видимо, похороны были очень скромные. Немногие пришли проститься в морозный день. В литературном мире его уход также прошёл незамеченным. Единственным откликом был некролог, написанный неким анонимом в городской газете: «Смерть таланта и талант смерти».

«Характерные для его трудов острота творческого ума, широта интеллектуальных интересов, тонкие психологические наблюдения, эмоциональная энергетика стиля изложения и необычные сюжеты и размышления о жизни дают мощный импульс для изучения явлений культуры. Ему принадлежат статьи о созерцании природы и смысле путешествий, о роли случая и неожиданных приключений в жизни человека. Глубокого смысла полны статьи о религии и личности Бога, о философии истории и культуры, о любви и судьбе. Неожиданны рассуждения о философии денег и богатстве, о скупости и щедрости, о смерти и бессмертии, о моде и ее непостоянстве, о мужской и женской культуре… Мыслитель, предложив немало новых и оригинальных проблем, обогатил культурологию новыми идеями и пророческими озарениями».