Андеграунд, или Герой нашего времени

Встали. Разделились. Я и Веня, двое, уходим. Чтобы пройти к «тихим», мы обходим корпус больницы — большой корпус с металлической стрельчатой оградой.

Почва бьет в ноздри: пахнет весной, землей. Мы нет-нет и оглядываемся (Веня) на наших женщин. По пути к троллейбусной остановке женщины — обе — тоже оглянулись, машут рукой. Издали они выглядят старообразнее и, увы, не милее. Тетки с сумками.

На входе к «тихим» остановили: Веня свой, он дома, а мне пришлось объясняться. Дежурящая сестра меня предупреждает, чтобы я шел осторожнее, да, да, осторожнее — в их сонных коридорах ремонт, чинят трубы, всюду провода. Электросварка. Но ведь не чума.

За вестибюлем коридор, в нем от силы метров пятнадцать-двадцать, но коридор поворачивает, и там — вот они — три сварщика, присев на корточки, высекают фонтаны искр. Зрелище! Три мужика в защитных масках словно бы сажают на полу (в своем огороде) некие огнистые марсианские папоротники, желтые и красные, которые прижиться (и живыми расти) в этих больничных коридорах никак не желают. Веня испугался. Я уткнул его лицо себе в плечо, и вот так, слепым, веду его через всполохи. Мы идем в цветном сне, где все страшно, но не очень. Веня не видит, только слышит шипение сварки. Несколько белых искр (на излете, совсем белесые) падают на нас, безвредно и торжественно. И медлительны — как в счастливых снах — наши шаги.

Этих счастливых минут и хотели, ждали мои врачи (ждали и мои препараты, плавающие в крови). Проводив Веню, я возвращался. Общение с братом как чудо, а чудо потрясает! Скромное, но живое, реальное счастье. Мое «я» в эти особенные минуты было с легкостью распахнуто, открыто — и спроси меня кто-то, я бы спешно (и с радостью!) тотчас бы все о себе выложил. Не стал бы ни противостоять, ни прятаться за лукавые многоступенчатые объяснения. Вот он я весь. Берите. Я такой...

Но минуты заготовленного, лучше сказать, заказного счастья (по заказу) не удержались во мне из-за уличной случайности. Я обходил больницу не с той стороны (когда вышел от «тихих») и попал на проезжую улицу, где затор, шумная праздничная пробка машин, метров на сто.

Люди, тоже случайность, уже высыпали из разномастных иномарок, из «жигулей», из «москвичей», кричали, плясали, что им, что рядом с больницей! Две или три машины свадебные, в первой — белый кокон невесты в фате. Свадьбы часто объединяют с майскими празднествами (используют общий шум под свою радость). С шарами. С цветными развевающимися лентами. С флажками. И с рожами, как на карнавале. Я, в шлепанцах, в выношенных спортивных штанах, мог бы тоже с ними сплясать, обмахиваясь, как белым платочком, выпиской из больницы. Маска: псих со справкой. Я спохватился, что стою и что по лицу ползут водянистые слезы, вот уж непрошеные, без повода. Слезы, а люди пляшут, поют, орут. Рожи. Морды. Радостная, дурашливая пестрота. Стали в круг. Бьют в ладоши. Баба в каске пожарника, черт-те что! Родители молодоженов пляшут кто как, нелепые коленца сойдут, мол, за пляс по-старинному. Этакий шумный языческий дурдом, и вот апофеоз: приняв больничного человека в шлепанцах за ряженого, пьяный дядя подталкивает меня к середине круга — мол, пляши, раз нарядился!.. «Отстань!» — говорю. Ухожу в досаде — ухожу с ощущением недовольства, расплескав и оставив в толпе свое счастливое «я». Но эти-то площадные, языческие минуты остерегли и выручили меня, когда я вернулся. Я ведь не предчувствовал. Ни на йоту.

Вернулся — вошел в кабинет к Ивану Емельяновичу и (отлично помню) уже на пороге сдержал свое чувство улицы: втянул в себя. Так мальчишка втягивает пузырь жвачки, припрятывая от взрослых свой кайф.

Подошел ближе и стал. Вот, мол, отвел брата.

Не помню, кто первый. Холин-Волин. Сразу оба. Все их заготовленные слова-вопросы как прорвались — как посыпались! Голос справа (холодный, с вкрадчивой интонацией), голос слева (напористый):

— ... Вы не сказали нам, врачам, о задуманном убийстве?

— Почему вы не сказали?

— Вы были в шаге от убийства.

Иван: — Вы ведь убили человека. Признайтесь?

Холин-Волин: — Вы хотели убить?..

— Мы врачи — скажите нам все.

— Вам будет легче...

Внезапно — и рассчитано на разжиженность моей психики препаратами. Но еще и (безусловно) расчет на расслабленность дареным мне счастьем проводить брата. Помягчевший, я вдруг встрепенусь и сам, мол, потеку водой к ним навстречу, как потек к ним мой брат Венедикт Петрович, запел голосом отца, воск в их руках, заплакал. (Они рассчитывали еще и на родство — на одинаковость слома.)

Ожидали, что вдруг — и вскрикну сам, сглотнув спешно ком, — сам, с честной торопливостью:

— Да. Да. Да! — и сам же онемею от неожиданности и легкости выпорхнувшего признания.

Думали, что моя душа сейчас с Веней (так и было), а душа неучтенным зигзагом оказалась в обнимку с грубой уличной толпой, застряла там на минуту, случайность.

Холин-Волин воздел руки и начал наскоро свои гипнотические пасы (возможно, те же, что и с поющим Венедиктом Петровичем). «Сюда. Смотрите сюда!» — вскрикнул и навел ладонь на мои глаза. Во мне замерло, но и только. Я молчал. Он медленно подносил ладони к моему лицу, не сводя с меня взгляда. А слева (еще медленнее) ко мне приближался, обходя стол, Иван Емельянович.

— Руки. Ру-ки, — вдавливал в меня четкие звуки Холин-Волин. Буравил глазами.

И удивительно: я (против воли, сам) медленно поднял обе руки, словно сдающийся в плен. Правда, вяло, вялыми рывками, как марионетка, а все же я подымал и подымал их, пока мои ладони не вышли вверх, за голову. В голове стал туман. Но не сплошняком. Сквозь пелену кое-что пробивалось.

— ... Вам будет лучше, если признаетесь.

— Без подробностей. Только сам факт. Чтобы мы смогли вас лечить...

Опять с обеих сторон. Говорили оба. Справа, слева.

— Вы не выживете без признания.

— Вы сойдете с ума.

— Признание станет для вас радостью...

Но радостью стало другое: перед моими глазами возникла (сначала как туннель, из туманной пелены) та улица с вереницей вставших машин, вспыхнули краски, ленты, воздушные шары из окон машин, фата, пищалки, свистки, действо пестрой мещанской свадьбы и... та вульгарная пляшущая баба в каске пожарника. Гы-гы-гы, скалилась она. А я высвобождался из гипнотического тумана. Гы-гы-гы. Я медленно опускал руки. Туман ушел.

А они все ждали. И тогда на моих губах стал проступать смешок (как у мальчишки с жвачкой, из глубины рта вовне выступает припрятанный белый пузырь). Губы разошлись шире. Пузырь лопнул обоим им прямо в лица — я улыбался.

Они поняли, что момент потерян. Они поняли, что почему-то не получилось. Не прошло. И тогда оба (неискусные фокусники) возмутились и стали меня же винить.

— Где это вы ходили так долго?

— Что это вы смеетесь?.. — возмущался Иван Емельянович.

А я молчал. Смолчи я и дальше, они были бы и впрямь смешны, они бы остались попросту в дураках.

Было бы замечательно: не отвечать и продолжать тупо, по-мальчишьи улыбаться. И ведь к этому шло. Так издалека и загодя (и довольно тонко, ведь как тянули!) подготовленное ими психоаналитическое самораскрытие пациента едва не превратилось в ничто, в фарс.

Но... но они спохватились. Иван (профессионал, ничего не скажешь!) уже через несколько минут сумел, спасая ситуацию (и лицо), меня взвинтить, сумел, как у них это называлось, — раздергать пациента. Вдруг прямым текстом Иван Емельянович стал объяснять мне (объяснял как объявлял), что любой и каждый, кто в буйном припадке вопит про окно пятого этажа, про нож и про «бессловесную ночную совесть» (вот, оказывается, что я выкрикивал, когда везла «скорая»), — этот кричащий человек либо уже убил, либо собирается убить, готовя себе впрок смягчающее обстоятельство, мол, он не убийца, а шиз. Но вы никакой не шиз. Вы — это вы! — вот так нажимно винил, бросал мне в лицо (раскачивал мое «я») опытный психиатр, разом раскрывая себя — но и меня тоже.