Андрей Боголюбский
Шрифт:
Недовольство на князя исчезло у мечника.
– Набивайте плотнее брюхо!
– шутливо обратился он к сидящим.
– Не ровен час, как бы в поход не уйти…
Дружинники переглянулись.
– Во всяко время готовы сложить за князя головы!
– бойко ответил один из них.
– А, это ты, Фока! Молод ещё, а рвёшься в битву.
– Кровь говорит… У нас в Царьграде каждый мальчишка на брань идти готов…
– Забыл я, брат, что ты из Царьграда.
– Царьградским был мой отец… Я здесь родился, на Руси… Я русский, - возразил Фока, красивый молодой дружинник с чёрными вьющимися
– Пусть будет так, тем лучше!
– проговорил мечник и сел ужинать.
– Нацедите-ка мне, молодцы, кубок браги!
– продолжал он.
– Михалка, ты, поторапливайся!
Рослый дружинник, с небольшой русой бородой, зачерпнул ковшом из чана браги и подал старшему.
– Во здравие князя и ваше, друга!
– громко проговорил последний и осушил чару до дна.
– И впрямь мы заутра в поход идём?
– спросил Василько, небольшого роста, кряжистый парень.
Михно спохватился, что сказал лишнее.
– Я пошутил… К чему нам мыслить о походе? Аль в Вышгороде плохо живётся?.. Всего вдоволь…
– Тоскливо без дела ратного, - заметил Фока.
– Не землю ж нам пахать!
– Мы пахари, да только мечом… - отозвался угрюмый Глеб, поседевший в боях.
Долго ещё говорили и рассуждали между собой дружинники, не переставая наполнять кубки холодным пенником и брагой.
Лучину не засветили: запрет от князя был, чтобы хмелевые люди ненароком не сожгли сборной избы.
После короткой молитвы дружинники полегли по лавкам, на полатях, кой-кто из них выбрался наружу.
Тёплая майская ночь позволяла спать на земле.
Василько с Фокой лежали рядом под развесистой яблоней. Они подостлали под себя конские потники, прикрылись азямами [48] , но сон бежал от глаз.
Молодые люди охотно пошли бы в село, но, помня строгий наказ князя не покидать на ночь сборной, боялись ослушаться.
– Ты, Фока, помнишь своего отца?
– спросил Василько.
– Немного помню… Его убили, как мне шла лишь пятая весна. Рослый такой, весь почерневший от солнца был он… Воякой славным звали.
48
Азям - верхняя мужская одежда с узкими рукавами.
– Слыхал я, что половцы до сих пор трясутся, услыхав его имя… А мать твоя?
– Здесь, в Киеве, живёт с сестрою-девушкой… Прядут и ткут, известно бабье дело… Урвусь когда, родную и сестру увижу, обниму, да и сюда, к нам, в Вышгород, обратно.
– Счастливец, Фока! А я вот сирота, родителей своих не помню. Поднял меня на поле битвы старшой наш мечник, - печально проговорил Василько.
– По облику как будто ты не здешний… Волосами светел, глаза, как небо, голубые да и телом бел… Коль хочешь, пойдём о завтра день к моим в Киев… Отпросимся у нашего старшого… Мать навестим. Авось вспомянешь и ты свою родную!
– Что ж, пойдём, братан! Я материнской ласки не помню, хоть на тебя я полюбуюсь, как мать свою ты будешь обнимать…
– Да и сестру… Аль про неё забыл?
– прошептал черныш.
Тяжело вздохнул Василько.
– Счастливец ты, братан!
– грустно проговорил он.
– А я без роду
Молодые люди замолчали.
– Ишь звёзды-то… Тухнуть собралися… Их месяц-батюшко сияньем потушил… - мечтательно промолвил Василько.
В Вышгороде послышалось пение петухов.
– Запели петлы… Спать пора… С рассветом подыматься надо. Ночь ныне коротка… - сказал Фока.
– Прощай!
– Прощай, братан!
– ответил Василько.
И оба юноши, плотно завернувшись в азямы, заснули.
III
Росистое утро рано всполошило спавших на дворе дружинников.
Ветром доносило из далёкого Киева звуки била [49] из Десятинной церкви.
49
Било - прообраз колокола.
– Что ж, братан, не раздумал идти?
– спросил Фока своего товарища.
– Э, не!..
– Так я пойду в избу, поспрошаю… Коль проснулся старшой, так и тебя отпрошу.
– Ступай!..
Михно не стал задерживать товарищей, и они тотчас отправились в Киев.
Солнце только что взошло… На дороге было непыльно, жары ещё не чувствовалось. Весело разговаривая, путники подошли к палисадам стольного города, прошли мимо ходившего на вышке сторожевого дружинника, зорко посматривавшего на степную дорогу, и вошли в самый город.
Киев только что проснулся. Скрипели журавли над колодцами, подымаемые и опускаемые заботливыми хозяйками. Кое-где из труб струился лёгкий дымок, на площадях раскидывался торг, суетились вороватые ясины, пронырливые жиды, пробовали мечи варяги, перекликались на своём гортанном языке кочевники-половцы. От свежевыпеченного горячего хлеба, расставленного на лотках, валил пар, тянули жалобную песнь слепцы.
Торг оживлялся.
Молодые дружинники подошли к домику, где жили мать и сестра Фоки.
– Може, ещё с торга не вернулись?!
– заметил Василько, когда товарищ его несколько раз нетерпеливо постучал кольцом калитки.
– Пождём!
– Заспались долго!
– сказал Фока и ударил рукояткою меча о дубовую доску калитки.
На этот раз стук был услышан. Кто-то порывисто подбежал к калитке и широко распахнул её перед дожидавшими.
– Матушка!
– радостно воскликнул Фока и горячо обнял ещё нестарую видную женщину, стоявшую в проёме.
– С товарищем пришёл тебя навестить!
– Будьте гостями дорогими, входите в горницу! Марина вам сейчас квасу холодного принесёт. Поди, за дорогу истомились?
Дружинники вошли в избу.
Молодая девушка, очень похожая на брата, приветствовала Фоку и пытливо взглянула на незнакомого юношу, пришедшего с ним. Скоро застенчивость её исчезла. Молодость общительна, и девушка весело повела разговор с обоими.
– Сказываешь ты, молодец, что нет у тебя ни роду ни племени. Будь ты мне братцем родимым, так же как и Фока!
– приветливо сказала Марина Василько.