Андрей Курбский

Хлопчик убежал, а Курбский постоял еще, вдыхая первозданную чистоту тихой опушки, поля, неба в тучах. Куда-то все спешили людишки по своим злым делишкам, а здесь дремала дымчатая тишина, и рябчик, которого он спугнул, сидит где-нибудь на елке, возле самого ствола, и чутко прислушивается, ушел человек или нет, чтобы перепорхнуть на другую елку и тонко, чисто просвистать в три колена призыв к подруге: «Пи–и пи–и пить!» — подождать ее ответа и опять: «Пи–и пи–и пить!» Редкие снежинки опускались на рукав, на плечо из серой тишины, одна–две сели на лицо, на губу, и захотелось, как в детстве, поймать их на язык, ощутить талый привкус во рту. Как в детстве… Он сморщился и пошел к дому все скорее, отгоняя что-то всплывшее, чуждое молчанию этой серо–лиловатой вечереющей опушки.

Во дворе у коновязи стояли чужие кони, рослые усатые гайдуки сидели у крыльца, некоторые неуверенно встали, когда он проходил мимо на свою половину. В библиотеке–спальне к нему тотчас вошел Иван Мошинский.

— Приехал возный Владимирского повета с каким-то шляхтичем по розыску, а кого — мне не говорят, но боюсь — не Степки ли?

— А где он?

— А его точно ветром сдуло, как они появились.

— Ну и ладно… — Курбский вспомнил всадника с заводным конем, — Зови их сюда. Лишь бы наш судья Мышловецкий не наговорил им чего в Ковеле. Но я Кирилла предупредил, чтобы не болтали… Зови!

Судебный исполнитель Владимирского повета был рыжеватый сухопарый поляк лет сорока с горбатым носом и пепельными глазками, неприятными, прилипающими к лицу того, на кого он смотрел. Его звали Генрих Быковский [219]. «Уж не посла ли Быковского родня, которого Иван Васильевич велел задержать прошлый раз и целый год мытарил в Москве?» — подумал Курбский. Второй был полный холеный шляхтич, черноусый, черноглазый, в дорогом лиловом камзоле. Его тщательно расчесанные волосы лежали на вороте, на белых пальцах играли перстни.

— Пан Казимир Хмелевский, — представился он, согнувшись в изящном поклоне.

Курбский предложил им сесть, велел принести вина и, когда слуги вышли, спросил:

— Что привело вас, панове, ко мне в имение?

Судебный исполнитель Генрих Быковский приклеил ко лбу Курбского свои серые глазки, спросил равнодушно, чуть гнусаво:

— Что ты можешь сказать, князь, о настоятеле Вербского Троицкого монастыря Иоасафе?

— А что интересует пана?

— Нам известно, что ты часто навещал Иоасафа, ссужал его деньгами, завещал ему земли и деревни.

— Кроме последнего, всё так. И что дальше?

— Нам известно, что настоятель Иоасаф в беседах с тобой порицал нашего законного короля Сигизмунда–Августа, а теперь и Стефана Батория за якобы гонение на греческую церковь. Нам известно, что ты тоже это делал при встречах с Иоасафом, который укрывает беглых русских под видом монахов, как говорят сведущие люди.

— Или лучше сказать — поганые доносчики. — Курбский усмехнулся. — Я не вижу причины вести с тобой беседу, милостивый пан, если ты не представишь мне полномочия от самого короля: ему одному я даю отчет в своих словах и поступках!

— Тебя тоже подозревают в укрывательстве беглых. — Голос Быковского стал выше и гнусавее. — А именно Степана Кулижского, бежавшего из имения пана Домбровского в Гродно. Ты знаешь, что говорит закон об укрывательстве преступников?

Черноусый роскошный пан Хмелевский слушал все это, приподняв бровь, будто легкий светский разговор.

— У тебя есть решение королевского суда о розыске в моем имении? — тихо спросил Курбский у Генриха Быковского, владимирского возного. — Ты знаешь, что я сделаю с тобой, если у тебя нет грамоты короля? — Он чувствовал в себе полузабытое радостное ощущение, прилив гневной крови, от которого становился всегда сильнее, бесстрашнее и свободнее. Это было как возвращение молодости. — Ты знаешь, кто я, пан возный? Отвечай!

Рыжеватое узкое лицо возного побурело, серые глазки злобно округлились.

— У меня нет такой грамоты, — сказал он, — но по закону я могу приказать обыскать твой дом, а в случае сопротивления взять тебя под стражу!

Курбский усмехнулся ему в лицо.

— Дурак! — четко и громко выговорил он. — Дурак ты, пан Быковский. Неужели ты не слышал, что было не с владимирским, а с королевским посланцем, который осмелился предъявлять мне какие-то листы в моем доме? Его проводили отсюда дрекольем, потому что он угрожал мне и вел себя так же неучтиво, как и ты. Если твои гайдуки сделают хоть шаг, их перестреляют прямо во дворе. Ну прикажи им взять меня под стражу! Что ж ты молчишь? Трижды дурак!

Наступило долгое молчание. Курбский весело и презрительно улыбался, его забавляло побуревшее горбоносое лицо Быковского, который то открывал, то закрывал рот, но не произносил ни звука. Второй гость — Казимир Хмелевский — пошевелился и откашлялся.

— Ясновельможный пан! — сказал он мягким баритоном. — Забудем, что сказал тебе пан Быковский и что вызвало твой гнев. Я приехал сюда, в Ковельский старостат, по поручению примаса Речи Посполитой — епископа Краковского и Варшавского, а также имею полномочия самого милостивого государя нашего короля Стефана Батория.

— Какое же дело у тебя ко мне? — спросил Курбский враждебно.

— Только одно: предупредить тебя, что вопросы пана Быковского о настоятеле Иоасафе касаются не церковного розыска, а государственного и потому являются государственной тайной, которую ты, вассал короля Стефана, обязан хранить, о чем прошу тебя, пан Курбский!

Этот шляхтич — тайный агент иезуитов и короля — вызывал в Курбском отвращение, в его зловещей любезности таилась смертоносная опасность, но, чтобы понять, в чем она заключается, Курбский заставил себя сдержаться. Чернью глаза пана Хмелевского задумчиво читали его мысли:

— Я ничего не хочу узнать от тебя, князь, о настоятеле Иоасафе, потому что не могу насиловать твою совесть — ведь это твой единоверец и, может быть, друг. Но так как пан Быковский открыл тебе часть нашего дела в этих местах, я еще раз прошу тебя клятвенно подтвердить, что ты никому, — он поднял палец, — никому не разгласишь эту тайну. А вот мои полномочия. — Он вытащил из кармана и развернул открытый лист ко всем воеводам, наместникам, войтам, возным, ратманам, бургомистрам и другим должностным лицам государства с просьбой оказывать содействие пану Казимиру Хмелевскому, выполняющему особое задание короля и сената на благо Речи Посполитой. Лист был подписан коронным гетманом и канцлером Яном Замойским. — Итак, милостивый князь, ты в присутствии свидетеля, пана возного Генриха Быковского, даешь слово не разглашать цель нашего приезда никому и нигде?

Черные глаза Хмелевского смотрели все так же любезно, но изнутри словно открылась в них на миг могильная пустота. Курбский медлил, кусая губы.

— Да, даю! — сказал он, хмурясь и думая со злой радостью: «Ночью же пошлю гонца к Иоасафу!»

Но Хмелевский опять прочитал его мысли:

— А сейчас, пан, нам надо немедля ехать в монастырь, как ни приятно твое общество. Я еду один, если пан возный не кончил здесь свои дела.

Он встал, и возный тоже. Рыжеватое лицо его заострилось, пепельные глазки ненавистно впились в Курбского.