Андрогин

С этой фантазией в голове Сковорода добрел до иеромонаха, стоявшего у ворот, словно серое изваяние. Авксентий смотрел на послушника. Густые брови нависали над глубоко посаженными глазами, как дощатые навесы над верхними окнами владыческой резиденции в Переяславе. Под этими бровями-навесами нельзя было разглядеть выражение его глаз. Лицо отца Авксентия грозно-розово пылало сквозь бороду и седые пряди, торчащие из-под потертой скуфейки. Ряса не скрывала монументального телосложения иеромонаха, мощных плеч и природной осанки воина. Поговаривали, что до пострига он успешно грабил купеческие возы и барские кареты, а за наименьшее сопротивление карал повешением. В одну из грешных ночей на душегуба сошло Божье озарение. Он навсегда отрекся и от разбойнического прошлого, и от мира. Сие чудо случилось еще во времена Яворского [126] . Уже много лет раскаявшийся тать умертвлял свою грешную плоть по малым тихим скитам, разбросанным меж Белым морем и землями волохов. Однако, вопреки многолетнему суровому посту, сила в теле монаха осталась. Она проявлялась неожиданно, иногда и без мышечных усилий. Казалось, монах себе как монах – ничего особенного. Однако же, когда Авксентий перед шляхтичем или сельским старостой отстаивал скитские привилегии, тело его, незримое под широкой рясой, вдруг проявляло властное свое присутствие, и мир становился теснее, уже. Еще несколько минут, и родовитый собеседник Авксентия незаметно для себя терял гордую уверенность, прикипал глазами к темным провалам под густыми бровями, мялся, соглашался и отступал.

126

Стефан Яворский – митрополит, местоблюститель Московского Патриаршего престола (1700–1721).

Когда Григорий достиг ворот, Авксентий экономным движением руки остановил послушника, пробежал глазами по его лицу и взглядом приказал ставить ведра на землю. Григорий выполнил безмолвную волю наставника, припал к его большой, поросшей жестким седым волосом, руке.

– Ты неспокоен, – заметил иеромонах.

– Да, отче.

– Отчего же?

– Плохое мерещится.

– Что именно?

– Только что имел видение, отче. Зрел злозатейное чудище, пожиравшее недоросля Нырка, яко кит праведного Иону. Держу в сердце, отче, зло на сего отрока. Вот оно, сие зло, и возникает перед моими глазами грешными мысленными парсунами. Отныне поклоны бить буду вдвое против обычного. Благословите, отче, на сугубое послушание.

– Велико ли оно было?

–..?

– О чудище вопрошаю.

– Крупнее старого сомища.

– А цвета какого?

– Черное, аки нощь, а пасть червленая, озорная.

– «Чередник» Германа читал?

– Нет, отче. Простите убогого.

– Тот Герм жил на Западе во времена апостолов и, как пишут, был рукоположен в пресвитеры. Однажды узрел он страшное чудище, надвигающееся на него, словно сухопутный кит, имевшее пасть огромную, способную поглотить целые народы. Герм был добрым христианином, надеялся на Господа и не испугался. Пошел с молитвой и знаком Христовым на чудище, и оно ослабело. Потом оказалось, что сие приключение Герма было знаком Господним. Вскоре начались гонения христиан [127] . Вполне возможно, сын мой, что твое видение суть не о безбожном отроке неразумном, мечущим в иноков диколиты, а пророчество грядущих гонений христиан от еретических правителей.

127

В четвертом издании «Чередника» Герм рассказывает следующее:

«(1) Через 20 дней после прошлого видения, видел я, братья, образ гонения, которое должно наступить. Шел я полем у Кампанского тракта, от большой дороги до поля почти десять стадий; этими местами ходят редко. Странствуя в одиночестве, я молил Господа, чтобы он подтвердил те откровения, которые явил мне через святую Свою Церковь, поддержал меня и дал покаяние всем рабам своим, соблазнившимся ради прославления великого и добродетельного имени Его. Во время, когда я славил Его и благодарил Его, казалось, голос ответил мне: «Оставь сомнения, Герм!» Начал я думать и говорить себе: «Что мне сомневаться, когда я так укреплен Господом и видел предивные Его исполнения?» Прошел я немного, братья, и увидел пыль, что стеной поднималась в небо. И спросил я себя: «Неужели это идет скот и поднимает такую пыль?» Расстояние между нами было равно стадии. Между тем, пыль поднималась все гуще и не вкладывалось сие в пределы обычного. Пробилось солнце, и я увидел исполинского зверя, подобного киту. Из пасти его выходила огненная саранча. Существо сие в длину достигало около 100 футов, а голова его напоминала глиняный горшок. Окутанный верой в Бога, смело выступил я навстречу зверю. Зверь, в ответ, рыча, проявлял такое могущество, что при нападении мог бы уничтожить город. Я приблизился к нему, и таковая огромная тварь растянулась по земле и ничего, кроме языка, не показывала. Она даже не двигалась, когда я проходил мимо. Этот зверь имел на голове четыре цвета: черный, потом красный, или кровавый, золотистый и белый».

– Примем, отче, смерть достойно, по примеру древних мучеников.

– Что ты знаешь о смерти? – голос Авксентия оставался ровным, но что-то неуловимое пробежало по его лицу и скрылось в концентрических морщинах, окружавших темные кратеры глаз.

– Известно мне, что ею путь не заканчивается.

– О каком пути глаголишь?

– О тайной тропе избранных, отче, приближающей нас к Богу единому.

– Начитанный ты, сын мой, искусный в словах и языках. Но ведаешь ли ты о разумном делании молитвы?

– Читал дивные творения преподобных мучеников Дионисия Ареопагита, Максима Исповедника и Григория Паламы, – бодро перечислил авторитеты Сковорода, душа и разум которого пели радостные гимны: долго, очень долго ожидал он этого разговора.

– Что ведаешь о преподобном Максиме? [128]

– Преподобный боролся с монофелитами во времена неправедного императора Константина, сына Ираклиевого, отстаивал наличие у Христа двух несоединенных и неразделенных воль. За таковую твердость в православии его, вместе с папой Мартином и всеми их учениками, поддали гонениям. Ему отрубили правую руку и сослали на далекую окраину Римской державы. Там он и почил в Бозе, продолжая исповедовать правдивое толкование «Символа веры».

128

Святой Максим (580–662 гг.) не поддержал указ (типос) императора Константа II (правил в 643–668 годах), запрещавший подданным Византийской империи спорить по поводу наличия в личности Христа одной (монофелитство) или двух воль: божественной и человеческой. В своих богословских произведениях пытался синтезировать два главных направления христианской мистики – морально-практическое и гностическое.

– А известно тебе, что говорил преподобный о соборности Церкви?

– Известно, отче. Он сказал царским судьям, что даже если в мире останется всего один-единственный исповедник истинного православия, то этот один вместе с Господом составят полную соборность Церкви, против коей даже вселенские сборища еретических епископов не имеют законности.

– А скажи мне, сын мой, что было бы, если бы смерть, о которой ты так книжно глаголишь, постигла и этого, умозрительного последнего христианина?

– Соборность прекратилась бы, – сказал Сковорода, покраснел и попытался добавить: – Но ведь…

– Я знаю, что ты мне сейчас скажешь, – едва заметно кивнул головой бывший душегуб. – Ты скажешь, что я упражняюсь в софистике. Возможно. Но когда ты говоришь о том пути, который не заканчивается смертью, то напоминаешь мне несмышленого мальчика, размахивающего деревянной саблей и называющего себя казаком. Он бьет своей деревяшкой по крапиве и твердо знает, что уже готов сражаться с сотней турок.

– Отче, простите мне книжность мою, – Григорий упал на колени перед наставником, – научите меня разумной молитве, каковую возносят афонские молчальники, Христом-Богом молю вас. Не отвергайте от себя убогого. Ради этого пришел я в сей спасенный скит, преодолев искушения и отбросив, как дырявое вретище, грозную волю державных мужей и вельможных дигнитариев.

– Когда простишь Нырка, приходи. Расскажешь мне о своих искушениях и отринутых тобой державных мужах, – все тем же ровным голосом продолжил Авксентий, дотронулся правой рукой до горячего лба послушника, отвернулся и легкими шагами направился к монастырской храмине.

Ведьмин лаз, август, наши дни

«Сестры» с двух сторон подошли к Павлу Петровичу. Их лица были сосредоточены, зрачки расширены. Одна из них держала в руке нож с длинным и тонким лезвием.

«Сейчас эти гребаные наркоманки меня зарежут», – догадался Вигилярный-младший и впал в ступор. Ему стало безразлично. С того проклятого похмельного утра, когда он сбежал через канализацию из дома профессора, Павел Петрович подсознательно чувствовал, что рано или поздно, но убийцы Гречика его разыщут. Правда, он не ожидал, что это произойдет так быстро.

Уже несколько недель в нем ширилась и разветвлялась невидимая трещина, отделяющая его мироощущение от того обычного и относительно безопасного пространства, в котором младший сын капитана прожил всю свою сознательную жизнь. А теперь вселенские координаты сдвинулись окончательно. Суровая правда жизни с языческой свистопляской ворвалась в его уютный мирок, трещина превратилась в пропасть, куда рухнула его воля к сопротивлению.

«Сестры» помогли ему встать и удержать равновесие, а жрица с кинжалом одним молниеносным движением разрезала капроновые веревки на руках. Боль в запястьях частично возвратила его в реальность.

– Мочите уже быстрее, хватит измываться, – попросил он своих мучительниц сквозь боль и равнодушие.

– Дайте ему омей, – услышал он за спиной мужской голос. – И освободите ноги.

«Здесь эти суки не одни!» – Вигилярный оглянулся, ища источник голоса. Но никого не увидел. От резкого движения он почувствовал головокружение. Руки женщин, его державших, стали более жестокими, твердые пальцы глубже вонзились в тело Павла Петровича. Он не стал сопротивляться, подсознательно смирившись с безнадежностью своего положения. В этот миг он встретился с глазами одной из державших его «сестер». В них не было ни кровожадного предвкушения, ни сострадания. Эти глаза напомнили ему рыбьи и прибавили чувству безысходности некую чеканную определенность. Но в то же время где-то рядом с отчаянием запыхтел-заработал вулканчик протеста. Маленький, но живой.