Ангел тьмы

— M-м, да, — отозвался Люциус, набросившись на домашнюю еду, к которой все мы весьма пристрастились с нашего прибытия в Боллстон-Спа, и начал одной рукой шарить в карманах, не собираясь откладывать вилку. — Я записал его где-то… ага! — Он извлек маленький клочок бумаги из внутреннего кармана сюртука. — Вот — Уайт. Уильям Уайт.

Доктор внезапно перестал жевать, обеспокоенно глянул на Люциуса и уточнил:

— Уильям АлансонУайт? [54]

54

Уильям Алансон Уайт (1870–1937) — американский психиатр.

Люциус еще раз сверился с бумажкой:

— Да, так и есть.

— В чем дело, Крайцлер? — вмешался мистер Мур. — Вы знаете этого человека?

— Конечно, — кивнул доктор, отодвигая тарелку, медленно поднялся и взял бокал вина.

— Проблема? — осведомился мистер Пиктон.

Черные глаза доктора обратились к окну и уставились в ночь.

— Скорее загадка. Уайт… — Еще несколько секунд поразмыслив, доктор наконец встряхнулся и вернулся к разговору. — Он один из лучших из молодого поколения — блестящий ум и выдающееся воображение. Работал в больнице штата в Бингэмптоне и провел великолепное исследование разума преступников — их подсознательного, в частности. Стал опытным свидетелем-экспертом, несмотря на свою сравнительную молодость.

— Он ваш противник? — спросил Маркус.

— Наоборот, — ответил доктор. — Мы много раз встречались и часто переписывались.

— Странно, — заметила Сара. — По идее, Дэрроу мог бы найти кого-нибудь, в открытую враждебно настроенного к вашим теориям, раз уж вообще озаботился кого-то привлечь.

— Да, — проговорил доктор, кивая, — но самое странное не в том, Сара. Уайт и я склонны разделять невысокое мнение о пенитенциарной системе этой страны и ее методах воспрепятствования преступлениям и заботы о психически больных. Но мы совершенно расходимся в самом определении психической болезни. Его классификация, похоже, намного шире моей, и в свою категорию «невменяемых поступков» он включает куда больше преступного поведения, чем вообще способен я. Потому-то он практически всегда выступает свидетелем-экспертом с целью продемонстрировать, что данный обвиняемый несколько неуравновешен, и, следовательно, по закону не отвечает за свои действия.

— Хм-м, — протянул мистер Пиктон. — А это вновь наводит на мысль, что Дэрроу, возможно, приберегает карту невменяемости — на случай, если ему приспичит разыграть ее позже. Впрочем, сомневаюсь, что он настолько глуп.

— Я тоже, — согласился доктор. — Апелляция защиты к невменяемости редко оказывается эффективной, будучи представлена посреди процесса — мало кто из присяжных не в состоянии распознать в изменении аргументации акт отчаяния.

— Что ж, тогда, — сказал мистер Мур, непонимающе переводя взгляд с доктора на мистера Пиктона, — к чему, по-вашему, клонит Дэрроу?

Доктор лишь медленно покачал головой:

— Не знаю — и это меня беспокоит. Да и вообще меня многое беспокоит в нашем оппоненте. — Подойдя к окну, доктор покрутил бокал в руках. — Вы не узнали, когда должен прибыть Уайт?

— Во вторник вечером, — ответил Люциус. — После начала процесса.

— И у меня будет слишком мало времени с ним посоветоваться, — отозвался доктор, снова кивая. — Да, это хитрый ход. Но что, во имя господа, Дэрроу хочет от него услышать?

Ответ на сей вопрос мы узнали довольно скоро, и он — как и почти все, что касалось мистера Дэрроу, — с легкостью объяснил, почему в один прекрасный день этот человек стал величайшим уголовным адвокатом, какого только видела страна.

Глава 43

Наша подготовка началась во вторник утром, когда люди с полей, из-за прилавков и из гостиных всего округа Саратога столпились в здании суда Боллстон-Спа, дабы узнать, проведут ли они следующую пару недель в качестве членов жюри присяжных по делу, которое стало повсеместно известно как «процесс Хатч».

С самого начала мистер Дэрроу дал понять: он точно знает, к чему станет клонить мистер Пиктон, и намеревается препятствовать ему на каждом шагу. Обеим сторонам было даровано по двадцать «отводов без указания причины», как они это называли, — то есть права отвергнуть кандидатуру присяжного без всяких обоснований, — и первая десятка мистера Дэрроу задела тех, кто как нельзя лучше соответствовал представлениям доктора и мистера Пиктона об идеальном присяжном. Каждый из этих людей был беден, но умен, и обладал той мудростью касательно мира, коя на первый взгляд никак не соотносилась с тем, что большинство из них ни разу не покидало округа, а уж тем более штата. Когда настала очередь задавать вопросы этим ребятам, мистер Дэрроу был с ними достаточно мил — он слишком заботился об отсутствии волнения на галереях. Он завязывал приятный разговор о состоянии дел в городе, или о том, как влажная холодная погода того лета влияет на местные зерновые, — но лишь только человек упоминал, скажем, что вырос в однокомнатном фермерском доме или, хуже того, что его мать, бабка, тетка или сестра подчас впадали в буйство, адвокат защиты отстранял его с дружелюбным «спасибо» (но без единого объяснения).

Мистера Пиктона, в свою очередь, не одурачил на вид невинный и скромный метод опроса мистером Дэрроу состоятельных, более образованных кандидатов в присяжные насчет «естественного положения» мужчин и женщин, и насчет того, могло ли человеческое общество деградировать до состояния, когда львиная доля основополагающих связей между представителями рода людского — «естественный закон человеческого общества», как определял его мистер Дэрроу, — оказалась бы нарушена без всякой на то причины. Мистер Дэрроу не говорил прямо, что связь между матерью и ребенком представляла собой часть вышеупомянутого «естественного закона» — да ему и не требовалось. Ясно было, что большинство людей в зале суда молча верили в справедливость сего утверждения. Но если мистер Дэрроу давал отставку каждому потенциальному присяжному, который в открытую говорил о женском насилии, мистер Пиктон ровно так же отрекался от любого, кто выражал веру в эти «естественные» или «фундаментальные» привязанности. Мистер Дэрроу в итоге возразил, что мистер Пиктон, похоже, отвергает «всю концепцию естественного права», идею, которая, как он заявил, была основой американской Конституции и Декларации независимости. Мистер Пиктон парировал, что не дело суда вступать в подобные философские дискуссии — они имеют дело с уголовным, а не естественным правом. Эта позиция, хоть и не принесла ему симпатий со стороны судьи Брауна, была все же весьма уместной и вполне допустимой, и многие кандидаты, очевидно предпочитаемые мистером Дэрроу, оказались должным образом спроважены.

К полудню оба использовали уже большую часть положенных отводов и вдобавок отказали нескольким присяжным по конкретным причинам, так что, когда объявили перерыв, избрана была лишь половина жюри. Похоже, дневное заседание могло оказаться несколько нервознее утреннего, ведь когда у одного из юристов кончаются отводы, сие означает, что для отказа придется прибегнуть ко всем возможным оправданиям. К трем часам отводы без указания причин у обоих иссякли, но предстояло избрать еще пятерых присяжных; и хоть мистер Пиктон понимал, что большинство уже отобранных людей было из таких, кому, возможно, и удастся навязать свое представление, в то же время он подозревал, что судья Браун, похоже, куда как благожелательнее относится к причинам, кои указывает при отводе кандидатур мистер Дэрроу, нежели к аргументам обвинения. И подозрение это оказалось верным. Мистер Дэрроу по-прежнему продолжал твердить, что понятие «естественного права» — главный оплот всего американского государства и общества; если же кто-то вдруг согласен с идеей о том, что «узы природы» могут быть «своенравно нарушены», сообщил адвокат, то такой человек, по сути, считает, что всерьез хромает и сама сущность Соединенных Штатов — а уж с такими-то чувствами среди американских присяжных ему делать нечего.

Эта, как заметил доктор, «нелепая, но необычайно эффективная логика» мистера Дэрроу выглядела так, будто являлась общепринятым убеждением, но, скорее всего, была выдумана для конкретного дела и города, где он оказался по работе. (Эта идея, похоже, подтвердилась, когда мы обнаружили, что судья Браун служил в Гражданскую войну офицером — и мистер Дэрроу, видимо, выяснил этот факт.) У мистера Пиктона не имелось аналогичного по простоте философского обоснования отказов кандидатам в присяжные — на самом деле, у него вообще не имелось аргументов, взывавших к кондовому патриотизму судьи Брауна. Ему оставалось лишь возражать, что личным чувствам людей насчет политики, философии и даже религии нельзя позволять влиять на выводы при уголовном судопроизводстве, где вина или невиновность определяются уликами, а не личными убеждениями. Подобные соображения не особо волновали таких как судья Браун, и по мере удлинения теней в зале суда эти аргументы довольно явно стали его утомлять, тогда как намеренные попытки мистера Дэрроу воззвать к самым глубоким чувствам старика — озвученные со всем «простым» среднезападным красноречием, в коем мистер Дэрроу весьма преуспел, — становились лишь цветастее и убедительнее.

Когда все двенадцать мест на скамье присяжных заполнились, уже невозможно было определить, на чьей стороне оказалось превосходство по части личных предпочтений отобранных людей. Но если бы мне пришлось на это поставить, я бы сказал, что чаша весов склонилась в пользу мистера Дэрроу — а новость, принесенная мистером Муром тем вечером из «Казино»: о том, что ставки против признания Либби виновной уже составляют шестьдесят к одному, — похоже, лишь подкрепляла сие чувство. Для мистера Пиктона битва начиналась не самым легким образом.