Ангелы опустошения. Книга 2
Шрифт:
Между тем мы отправились на указанную вечеринку и услыхали как человек в костюме от Братьев Брукс сказал: "Кто хочет быть кайфоломщиком в конце концов?" Как только мы услышали слово «кайфоломщик» мы тут же свалили, что-то как-то тут не так, будто вожатый в летнем лагере перднул.
Да, это было только начало. Но все по-прежнему было ужасно смешно в те дни, как Рафаэль рисовал половой краской фреску на стене бара на углу 14-й Улицы и 8-й Авеню, за деньги, а владельцами бара были здоровые итальянские гангстеры с пушками. Они стояли вокруг в просторных костюмах пока Рафаэль рисовал на стенке огромных монахов. "Чем больше смотрю тем больше мне нравится," сказал один бандюга, срываясь к телефону когда тот зазвонил, принимая ставку и засовывая бумажку себе в шляпу. Бандюга-бармен был не так сильно уверен:
"Ну не знаю, мне кажется
Рафаэль вихрем разворачивается с кистью в руках, на другой руке указательный палец к большому как итальянец, "Ссушайте парни? Вы ни черта не смыслите в красоте! Вы все кучка крутых бандитов откуда вам знать в чем сокрыта красота? Красота сокрыта в Рафаэле!"
"Почему это красота сокрыта в Рафаэле?" спрашивают они несколько обеспокоенно, почесывая подмышки, сдвигая на затылки шляпы, отвечая на звонки и принимая еще ставки.
Я сидел там с пивом и не знал что произойдет. Но Рафаэль орал на них: я вдруг понял что из него вышел бы самый прекрасный и убедительный бандит в Нью-Йорке или даже во всей Мафии. "Эх! Всю свою жизнь лопаете леденцы на Кенмэр-Стрит а потом когда подрастаете то не приносите с собой никакой леденцовой красоты. Взгляните на эту картину! Это ж красота!"
"А я на ней есть?" спрашивает бармен, Рокко, с ангельским взглядом снизу вверх на фреску чтоб рассмешить остальных бандитов.
"Конечно есть, ты монах в конце, черный монах — Тебе нужны только белые волосы!" вопит Рафаэль окуная свою кисть в ведерко с белой краской и неожиданно малюя громадные белые водопады вокруг головы черного монаха.
"Эй!" вскрикивает Рокко всерьез изумленный. "У меня нету белых волос и даже длинных белых волос нету?"
"Теперь есть потому что я так произнес, я объявил тебя Красивыми Волосами!" и Рафаэль ляпает еще больше белого по всей росписи, на самом деле портя ее поскольку все смеются а он ухмыляется своей тонкой рафаэлевой усмешкой как будто у него в горле полно хохота который он не хочет выпускать наружу. И вот тогда-то я действительно полюбил его потому что он не боялся никаких бандитов, фактически он сам был бандитом и бандиты это знали. Когда мы спешим из бара обратно на хату к Рут поужинать спагетти Рафаэль говорит мне сердито: "Ах, я наверное брошу поэтическую фигню. Она ничего мне не дает. Я хочу голубков на коньке своей крыши и виллу на Капри или на Крите. Я не хочу разговаривать с этими обдолбанными шулерами и громилами, я хочу встречаться с графьями и принцессами."
"Тебе ров нужен?"
"Мне нужен ров в форме сердца как у Дали — Когда я встречусь с Кёрком Дугласом я не хочу перед ним извиняться." А у Рут он сразу пускается в дела и варит консервированных моллюсков в бачке с маслом, одновременно варя спагетти, и выливая все это, перемешивает, делает салат, зажигает свечу, и у нас у всех получается совершенный Итальянский Ужин со Спагетти и Моллюсками и с хохотом. Врываются певцы из авангардной оперы и начинают распевать прекрасные песни из Блоу и Пёрселла вместе с Рут Эриксон но Рафаэль мне говорит: "Что это за придурки" (почти что "пидурки") — "Гриппозники, чувак". Ему хочется поцеловать Рут Хипер но тут я поэтому он вылетает найти себе девчонку в баре на Минетта-Лейн, смешанный бар для цветных и белых уже закрыт.
А на следующий день Ирвин укатывает нас с Саймоном и Рафаэлем на автобусе в Резерфорд Нью-Джерси на встречу с Уильямом Карлосом Уильямсом старым великим поэтом Америки XX Века. Уильямс всю свою жизнь районный врач, его кабинет по-прежнему там где он осматривал больных 40 лет и добывал свой материал для тонких Томас-Хардиевских стихов. Он сидит там глядя в окно пока мы все читаем ему свои поэмы и прозу. Ему на самом деле скучно. А кому б не было в 72? Он все так же худ и моложав и величественен, однако, и под конец спускается в погреб и выносит оттуда бутылку вина приободрить нас всех. Он говорит мне: "Продолжай писать вот так же". Ему очень понравились стихи Саймона и позже он пишет в рецензии что Саймон действительно самый интересный новый поэт в Америке (Саймон склонен писать строки вроде, "Проливает ли пожарный кран столько же слез сколько я?" или "У меня красная звезда на сигарете") — Но конечно же Д-р Уильямс любит Ирвина из соседнего Патерсона Нью-Джерси больше всех из-за его громадной, в некотором роде неподвластной критике воющей в целом одинаковости великости (как Диззи Гиллеспи на трубе, Диззи кончает волнами мысли, а не фразами) — Пусть Ирвин или Диззи разогреваются и стены падают, по крайней мере стены вашей ушной веранды — Ирвин пишет о слезах с громким слезным стоном, Д-р Уильямс достаточно стар для того чтобы понять — На
самом деле исторический случай и наконец мы обдолбанные поэты просим у него последнего совета, он встает глядя сквозь муслиновые шторки своей гостиной на нью-джерсийское дорожное движение снаружи и говорит:"Там полно всякой сволочи."
Я недоумеваю по этому поводу с тех самых пор.
А я провел большую часть времени за беседой с очаровательной женой доктора, 65, которая рассказывала каким Билл был симпатичным в молодые годы.
Но тут к вам мужчина.
Отец Ирвина Гардена Гарри Гарден заезжает домой к Д-ру Уильямсу отвезти нас домой, в его собственный дом в Патерсоне где нас ждет ужин и большой разговор о поэзии — Гарри сам поэт (появляется на редакционной странице Таймс и Трибьюн несколько раз в год с идеально срифмованными стихами о любви и печали) — Но у него есть конек, хохмы и как только он входит в дом Д-ра Уильямса так сразу говорит "Винцо попиваете, а? Когда стакан у тебя постоянно пуст вот тогда тянешь по-настоящему" — "Ха ха ха" — Довольно-таки недурная хохма, даже, но Ирвин смотрит на меня оцепенев будто это какая-то невозможная в обществе сцена из Достоевского. "А ничего так себе купить галстук вручную расписанный пятнами подливки?"
Гарри Гарден преподает в старших классах ему под 60 собирается на пенсию. У него голубые глаза и песочные волосы как у его старшего сына Леонарда Гардена, ныне юриста, в то время как у Ирвина черные волосы и черные глаза его прекрасной матери Ребекки, о которой он писал, ныне покойной.
Гарри весело везет нас всех к себе домой являя в десять раз больше энергии чем мальчишки что по молодости годятся ему во внуки. У него на кухне с закручивающимися лохмотьями обоев я до чертиков опиваюсь вином пока он читает и хохмит за кофе. Мы удаляемся к нему в кабинет. Я начинаю читать свое глупое отвязное стихотворение где одни хрюки или «грррр» да «фррррт» которыми описываются звуки уличного движения в Мехико -
Рафаэль выпаливает "Ах это не поэзия!" и старик Гарри смотрит на нас откровенными голубыми глазами и говорит: -
"Вы мальчики ссоритесь?" и я ловлю быстрый взгляд Ирвина. Саймон нейтрален на Небесах.
Ссора с Рафаэлем-Бандитом переносится на когда мы ловим патерсоновский автобус на Нью-Йорк, я заскакиваю внутрь, плачу за проезд, Саймон платит за себя (Ирвин остался с отцом) но Рафаэль взывает "У меня нет денег, заплатил бы ты за меня Джек?" Я отказываюсь. Саймон платит за него деньгами Ирвина. Рафаэль начинает пылко наезжать на меня по поводу того что я за бессердечный прижимистый канук. К тому времени как мы доезжаем до Порта-Авторити я практически плачу. Он все повторяет: "Ты только и делаешь что прячешь деньги в своей красоте. Это тебя уродует! Ты сдохнешь с деньгами в кулаке и еще будешь спрашивать почему это Ангелы не хотят тебя возносить."
"А у тебя нет денег потому что ты их все время тратишь."
"Да я все время их трачу! А почему бы и нет? Деньги это ложь а поэзия это истина — Смог бы я заплатить за билет истиной? Понял бы меня шофер? Нет! Потому что он как ты, Дулуоз, испуганный скаредный и даже жадножопый сукин сын и деньги он прячет у себя в носках купленных в мелочной лавке. И все чего ему хочется это СДОХНУТЬ!"
Но хоть я и мог бы с ним много поспорить как например спросить чего ж он тогда профукал все денежки на самолет из Мексики когда мог бы поехать с нами горестной машиной, я не могу ничего сделать лишь стираю слезы с глаз. Не знаю почему, может потому что он прав когда все сказано и сделано и нам всем дадены хорошие деньги на все наши похороны, йяй — О все похороны предстоящие мне, куда мне придется надевать галстуки! Похороны Жюльена, похороны Ирвина, похороны Саймона, похороны Рафаэля, похороны Ма, похороны моей сестры, а ведь я уже надевал галстук и уныло глядел в землю на похоронах своего отца! Цветы и похороны, утрата широких плеч! Не будет больше нетерпеливого клекота каблуков по тротуару куда-то одна лишь безотрадная борьба в могиле, как во французском кино. Крест даже не может встать прямо в таком шелку и жиже — О Талейран!
"Рафаэль я хочу чтобы ты знал что я люблю тебя." (Эта информация была с готовностью передана Ирвину на следующий день Саймоном, который увидел ее значимость.) "Но не доставай меня деньгами. Ты всегда треплешься что деньги тебе не нужны но это единственное чего ты хочешь. Ты пойман в ловушку невежества. Я по крайней мере признаю это. Но я тебя люблю."
"Можешь оставить себе свои деньги, я уезжаю в Грецию и у меня будут видения — Люди будут давать мне деньги а я буду их отбрасывать прочь — Я буду спать на деньгах — Я буду ворочаться во сне на деньгах."