Ангелы опустошения. Книга 2

Поэтому к тому времени как Ирвин с Саймоном наконец приехали на свое триумфальное воссоединение с нами в Африке, было уже слишком поздно. Я все больше и больше времени проводил у себя на крыше и теперь на самом деле читал книги Ван Вик Брукса (про жизнь Уитмена, Брет Гарта, даже Чарльза Нимрода из Южной Каролины) чтобы проникнуться домом, совершенно забывая как уныло и мрачно там было лишь совсем недавно словно в Роанук-Рэпидз утраченные слезы — Но с тех пор я потерял вкус к любым дальнейшим наружным исканиям. Как говорит Архиепископ Кентерберийский "Постоянная беспристрастность, желание распасться и служить Господу в спокойствии и молчании," что более-менее описывает его собственные чувства (поскольку сам он Д-р Рэмси ученый) по поводу ухода на покой в этом назойливом как слепень мире. В то время я искренне верил что единственным приличным занятием на свете может быть только молиться за всех, в одиночестве. У меня было множество мистических радостей на моей крыше, и даже когда Бык или Ирвин ожидали меня внизу, как в то утро когда я ощутил как весь живой мир подернулся радостной рябью и все мертвое возрадовалось. Иногда видя что священники наблюдают за мной из окон семинарии, куда они высовывались чтобы тоже посмотреть на море, я думал что они уже обо мне знают (счастливая паранойя). Я думал что они звонят в колокола с особым рвением. Самым лучшим мгновением дня было скользнуть в постель с ночником над книжкой и читать лицом к открытым окнам дворика, звезды и море. Я тоже слышал как оно там вздыхает.

57

Между тем большое милое прибытие стало странным когда Хаббард вдруг напился и стал размахивать своим мачете перед Ирвином который велел ему прекратить всех пугать — Бык ждал так долго, в таких терзаньях, а теперь осознал возможно в собственном опиумном полном повороте что это все равно чепуха — Однажды когда он упомянул об очень хорошенькой девушке которую встретил в Лондоне, дочери врача, и я сказал "Почему б тебе не жениться как-нибудь на такой вот девушке?" он ответил: "О дорогуша я холостяк, я хочу жить один." Ему в особенности не хотелось ни с кем жить, никогда. Он тратил часы глядя в пустоту у себя в комнате как Лазарь, как я. Но теперь Ирвин хотел сделать все правильно. Обеды, прогулки по Медине, предполагаемое путешествие по железной дороге в Фез, цирки, кафе, купанья в океане, походы, я видел как Хаббард хватается в смятении за голову. Все что он сам продолжал делать оставалось тем же самым: его 4-часовые аперитивы сигнализировали о новом восторге дня. Пока Джон Бэнкс и другие трепачи толпились по всей комнате хохоча с Быком, с напитками в руках, бедняга Ирвин корячился над керосинкой готовя больших рыбин которых прикупал на рынке в тот день. Время от времени Бык покупал на нас всех обед в Панаме, но это было слишком дорого. Я дожидался своего следующего авансового перевода от издателей чтоб начать двигаться домой через Париж и Лондон.

Было немного грустно. Бык слишком уставал чтоб выходить наружу поэтому Ирвин с Саймоном вызывали меня снизу из садика совсем как маленькие детишки выкликают тебя через окно детства, "Джек-Ки!" отчего слезы почти накатывали мне на глаза и вынуждали спускаться и идти с ними. "Чего ты такой замкнутый ни с того ни с сего?" кричал Саймон. Я не мог ничего объяснить не говоря им что они мне надоели равно как и всего остального, странная штука когда ее надо сказать людям с которыми провел много лет, все lacrimae rerum [47] сладкой связи сквозь безнадежную мировую тьму, поэтому не говорю ничего.

47

слезы вещей (искаж. лат.)

Мы исследовали Танжер вместе, смешным к тому же было то что Бык недвусмысленно писал им в Нью-Йорк чтоб они ни за какие коврижки не заходили в магометанское заведение типа чайной или других мест где надо было садиться как принято в обществе, где они были бы нежеланны, но Ирвин с Саймоном приехала в Танжер через Касабланку, где уже заруливали в магометанские кафе и курили дурь с арабами и даже покупали у них на вынос. И вот теперь мы зашли в странный зальчик со скамейками и столами где сидели подростки и либо дремали либо играли в шашки и пили зеленый мятный чай из стаканов. Самым старшим пареньком был молодой бродяга в ниспадающем тряпье и бинтах на раненой ноге, босиком, на голове капюшон как у Св. Иосифа, бородатый, 22 или около того, по имени Мохаммед Майе, который пригласил нас к своему столику и извлек мешочек марихуаны которую большим пальцем забил в длинную трубку и зажег и пустил по кругу. Из своих драных одежд он вытащил потертый газетный снимок своего кумира, Султана Мохаммеда. Радио ревело беспрестанными воплями Радио Каира. Ирвин рассказал Мохаммеду Майе что он еврей и что это ништяк и с Мохаммедом и со всеми остальными в этой точке, абсолютно четкая тусня хипстеров и сорванцов вероятно нового «бита» востока — «Бита» в первоначальном истинном смысле следи-за-своим-носом — Поскольку мы действительно видели банды арабского молодняка в голубых джинсах которые крутили рок н ролльные пластинки в музыкальном автомате сумасшедшего притона полного бильярдных машин, совсем как в Альбукерке штат Нью-Мексико или в любом другом месте, а когда мы пошли в цирк то их здоровенная банда улюлюкала и аплодировала Саймону когда они услыхали как тот смеется над жонглером, все оборачивалась, десяток человек, "Йэ! Йэ!" как хепаки на танцах в Бронксе. (Позже Ирвин заехал еще дальше и увидел как то же самое происходит во всех странах Европы и слышал что так же и в России и в Корее.) Старые скорбные Святые Мужи магометанского мира которых называли "Мужи Которые Молятся" (Hombres Que Rison), ходившие по улицам в белых одеждах и в длинных бородах, говорили что только они последние оставшиеся личности которые могли бы разогнать банды арабских хипстеров одним-единственным взглядом. Менты были без разницы, мы наблюдали беспорядки в Зоко-Гранде вспыхнувшие из-за спора между испанскими фараонами и марокканскими солдатами. Бык был там вместе с нами. Вдруг ни с того ни с сего кипящая желтая масса полицейских и солдат и старперов в одеждах и заджинсованного хулиганья нагромоздилась в переулок от стены к стене, мы все повернулись и побежали. Я сам бежал один по одному такому переулочку в сопровождении двух арабских мальчуганов десяти лет смеявшихся вместе со мною на бегу. Я нырнул в испанскую винную лавку как раз когда владелец уже стаскивал вниз скользящую железную дверь, банг. Я заказал малагу пока беспорядки громыхали мимо и вниз по улице. Потом я встретил эту блотню за столиками кафе. "Каждый день беспорядки," гордо сказал Бык.

Но «брожение» на Ближнем Востоке насколько мы все могли видеть было не таким простым как указывали наши паспорта, где власти (1957) запрещали нам к примеру посещать Израиль, что разозлило Ирвина и правильно сделало если судить по тому что арабам было плевать еврей он или кто там еще коль он давал четкости как он все равно обычно делает. Об этой "международной хеповости" я уже упоминал.

Одного взгляда на официальных лиц в Американском Консульстве куда мы пошли из-за нудной бумажной волокиты было достаточно чтобы вы поняли что именно не так с американской «дипломатией» по всему Феллахскому миру: — чопорные официозные квадраты с презрением даже к своим собственным американцам которые случайно не носят галстуков, как будто галстук или то что он собою выражает значил хоть что-нибуть для голодных берберов приезжавших каждое субботнее утро в Танжер на покорных осликах, как Христос, везя корзины жалких фруктов или фиников, и возвращавшихся в сумерках к силуэтам вокруг плацев у подножия холмов возле железной дороги. Железная дорога где до сих пор бродили босоногие пророки и по пути обучали Корану детишек. Почему американский консул даже не зашел в тот зальчик к сорванцам где сидел и курил Мохаммед Майе? или не присел на корточки за пустующими зданиями вместе со стариками-арабами разговаривавшими руками? или хоть что-нибудь? Вместо этого одни личные лимузины, рестораны отелей, банкеты в пригородах, бесконечное липовое неприятие во имя «демократии» всего что суть мозг и соль каждой земли.

Мальчишки-нищие спали уронив головы на столы пока Мохаммед Майе передавал трубку за трубкой крепкий кайф и гашиш, объясняя свой город. Он показал в окно вдоль парапета: "Море раньше было вот здесь." Словно старое воспоминанье о потопе еще держится у врат потопа.

Цирк был фантастической североафриканской мешаниной феноменально проворных акробатов, таинственных глотателей огня из Индии, белых голубок восходивших по серебряным лесенкам, чокнутых комедиантов которых мы не поняли, и велосипедистов которых Эд Салливен никогда не видал а увидать должен. Это было как "Марио и Маг", ночь терзаний и аплодисментов закончившаяся зловещими волшебниками которые никому не понравились.

58

Деньги мои пришли и пора было ехать но тут бедняга Ирвин в полночь зовет меня из садика "Спускайся Джек-Ки, тут в комнате у Быка целая куча хипстеров и чувих из Парижа." И совсем как в Нью-Йорке или Фриско или где бы там ни было вот все они тут сгорбились в марихуанном дыму, разговаривая, четкие девчонки с длинными тонкими ногами в брючках, мужчины с козлиными бородками, одна невероятная тощища после всего а ведь в то время (1957) еще даже официально не началось под названием "Бит Поколения". Подумать только что я так много общего с этим имел, к тому же, фактически в тот самый момент рукопись Дороги набирали для неминуемой публикации а меня уже тошнило от всего этого. Нет ничего более нудного чем «четкость» (не ирвинова отстраненность, или Быка или Саймона, которая суть естественное спокойствие) но рисовочная, на самом деле тайно негнущаяся незаинтересованность скрывающая собой тот факт что этот персонаж неспособен сообщить ничего ни сильного ни интересного, некая социологическая отстраненность которая вскоре станет на некоторое время пунктиком для массы молодежи среднего класса. Там даже есть какая-то оскорбительность, вероятно непреднамеренная, как когда я сказал парижской девчонке только что как она сказала навестившей Персидского Шаха ради Тигриной охоты "Так вы сама на самом-то деле тигра застрелили?" та одарила меня холодным взглядом так словно я только что попытался поцеловать ее у окна Драматической Школы. Или попытался поймать Охотницу. Или чего-то еще. Мне же оставалось только сидеть на краю постели в отчаяньи как Лазарь слушая их ужасные «типа» и "типа ты знаешь" и "ух безумно" и "ништяк, чувак" "полная чума" — Все это готово было прорасти по всей Америке аж до самого уровня старших классов и приписываться частично моих рук делу! Ирвин же не обращал на все это никаког о внимания и хотел знать лишь одно о чем они все равно думают.

Растянувшись на постели лежал как будто откинулся навеки Джо Портман сын известного писателя-путешественника который сказал мне "Я слышал ты едешь в Европу. Как по части поехать со мной Пакетботом? На этой неделе купим билеты."

"Ладно."

Между тем какой-то парижский джазмен объяснял что Чарли Паркер недостаточно дисциплинирован, что джазу нужны европейские классические образцы чтобы придать ему глубины, после чего я и отправился наверх насвистывая «Скрэппл», "О Привав" и "Меня Вставило."

59

После одного долгого похода вдоль полосы прибоя наверх в берберские предгорья где я увидел сам Могреб, я наконец уложил вещи и взял себе билет. Могреб это арабское название страны. Французы называют ее La Marocaine. Ее название мне сообщил малыш чистильщик обуви на пляже выплюнув его и одарив меня яростным взглядом затем попытавшись продать мне грязные картинки а после этого рванув играть в футбол на песке пляжа. Кое-кто из его корешей постарше сказали что не могут достать мне ни одной из молодых девчонок на пляже поскольку те ненавидят «Христиан». А не желаю ли я мальчика? Мы с маленьким чистильщиком наблюдали как один американский гомик сердито рвал грязные картинки и пускал клочки по ветру спеша с пляжа прочь, плача.

Бедный старый Хаббард лежал в постели когда я уезжал и действительно выглядел печально когда схватил меня за руку и сказал "Береги себя, Джек" с таким ударением вверх на моем имени которое пытается облегчить серьезность прощанья. Ирвин и Саймон махали с пристани когда Пакетбот отчаливал. Оба они нацепив очки в конце концов потеряли из виду мои собственные волны когда судно развернулось и направилось к водам у Гибралтара во внезапно поднявшейся массе гладких стеклянных накатов. "Боже милосердный, Атлантида все еще ворчит под низом."

За время путешествия я нечасто видел пацана Портмана. Мы оба были жалко мрачны распростершись на покрытых холстиной шконках среди Французской Армии. Рядом со мной лежал молодой французский солдат который не говорил мне ни слова дни и ночи, просто лежал уставившись в пружины койки сверху, ни разу не поднялся с нами всеми встать в очередь за фасолью, никогда ничего не делал, даже не спал. Он возвращался домой со службы в Касабланке или может быть даже с войны в Алжире. Я вдруг понял что он должно быть сидит на наркоте. У него не было интереса ни к чему вообще кроме его собственных мыслей, даже когда три пассажира-магометанца которым довелось квартировать с нами французскими войсками вдруг подскакивали посреди ночи и начинали хавать свои педацкие обеды из бумажных кулечков: — Рамадан. Не моги пожрать до определенного времени. И я понял еще раз насколько стереотипна "всемирная история" преподаваемая нам газетами и властями. Вот они рядом трое жалких худосочных арабов мешают спать ста шестидесяти пяти французским солдатам, вооруженным притом, посреди ночи, однако ни один сержант или младший лейтенант не заорал "Tranquille!" [48] Все они сносили шум и неудобство в молчании что было куда как почтительно по отношению к религии и личной целостности тех троих арабов. К чему тогда была вся эта война?

48

Тихо! (фр.)