Аниматор

Юноша в тренировочном костюме наполнил флягу; теперь на камнях кое-как утвердился старик в старомодной сетчатой шляпе. Каждую бутылку он полоскал (у него были мелкие, полуторалитровые), затем наполнял быстрой говорливой влагой и, напоследок зачем-то взглянув на просвет, отставлял в сторону. Скоро он налил все шесть, уступил место и принялся паковать. Тележка у него оказалась точно такая же, как у Реброва. Правда, Ребров, не надеясь на прочность штатной коричневой сумки, крепящейся к каркасу, давным-давно отстегнул ее и сунул на антресоли. А у старика сумка была на месте, и теперь он одну за другой совал в нее свои мокрые бутылки.

Девушка в красной куртке по-кошачьи проверила скользкий бетон мыском кроссовки, затем переступила и сунула под струю большую полиэтиленовую канистру.

Вода бурлила, мелкие брызги стреляли в стороны. Было трудно вообразить, что сущность воды не вечна. В отличие от людей материя не умирает. Она…

– Ну что же вы? – взволнованно спросила женщина в синем плаще.

– Да, да, – сказал Ребров.

Задумавшись, он упустил момент и теперь едва не ломал ногти, спеша расстегнуть непослушный ремень и освободить бутыли.

Вот они наконец рассыпались. В два рывка Ребров открутил крышку и сунул бутыль под струю. Вода радостно зафыркала в захлебывающейся горловине.

Бутыль потяжелела, и он поставил ее в лужу, а сам взял вторую. Когда первая налилась доверху (вода ударила ярким фонтаном), сунул под струю следующую. Полную завинтил и выставил к тележке.

Туда же вторую, пока доливается третья.

Вот он, вечный ритм жизни. Все так. Сначала наполняется. Потом пустеет. И снова полнится. Ведь полнится? Значит, воскресает? Это дыхание. Дыхание Брамы. Вдох. А потом выдох. А потом снова вдох.

Снова вдох – это нормально. Это естественно, именно это: жизнь-смерть-жизнь. Это понятно, да. Так почему же?.. почему?..

Ребров стоял в неудобной позе с последней бутылью в руках. Бутыль была полна и тяжела, но он не чувствовал ни ломоты в пояснице, ни острого холода льющейся по пальцам воды.

Как понять? Как, как можно это понять?!

– Эй!.. Мужик!.. Да толкните его!

Вздрогнув, он распрямился, неловко шагнул на сухое.

– А им все равно! – гремя бидоном, злобно сказала толстуха в синем плаще. – Им хоть сто человек тут жди. Налива-а-а-ают…

Взгляда ее Ребров не заметил. Багажные резинки, которыми он притягивал бутыли к металлическому каркасу тележки, елозили на гладких боках. Третья бутыль норовила растолкать первые две. Резинка сорвалась, больно хлестнув стальным крючком по ноге. Разозлившись,

Ребров намотал конец на кулак и натянул до упора. Бок верхней бутыли промялся. Защелкнув крючок на верхней перекладине, он напоследок потряс тележку, проверяя надежность крепежа. И двинулся в обратный путь.

Голубая струя ледяной воды, на которую он смотрел так долго, продолжала бесшумно лететь перед глазами. В этом струении было какое-то доказательство. Какое-то объяснение. Тележка тяжело катилась следом. Узкие колеса сминали листья и вязли в раскисшей глине. Кружение листа над головой и его неслышное падение в грязь тоже говорили о чем-то. Тоже что-то доказывали. Ребров чувствовал себя обессиленным. Новая жизнь требовала понимания, и понимание уже брезжило, уже просвечивало сквозь мусор старой жизни. Струя ледяной воды, возникающая из ничего и уходящая в ничто, была еще одним толчком, приблизившим разгадку. Но этого толчка тоже не хватило.

Он вышел на главную аллею и побрел дальше. Левое, скрипучее, сильно восьмерило. Вот что-то хрустнуло во втулке. Колесо завалилось на бок, и его заклинило. Теперь оно тянулось по асфальту, стираясь.

Тележка перекосилась, и Ребров с усилием тащил ее за собой, не чая добраться до автобусной остановки.

На него неудержимо наваливалось равнодушие. Он хорошо знал это состояние. Оно знаменовало конец усилий. Разбившись о стены сияющей цитадели, измученные войска беспорядочно откатывались на прежние позиции. Там их ждали дырявые палатки… подгорелая каша… и сон, сон. Лично ему предстояли вдобавок четыре урока физики.

Кое-как втащив тяжелую тележку на площадку полупустого автобуса,

Ребров пристроил ее в уголок, а сам обессилено повалился на сиденье рядом с каким-то чернявым пареньком, державшим на коленях спортивную сумку.

Кренясь и шипя, автобус начал отваливать от остановки.

Ребров прикрыл веки. Разноцветные пирамидки полетели слева направо по фиолетовому полю.

– Что? – переспросил он, с усилием открывая глаза.

– Аллах велик! – шепотом повторил паренек.

Губы у него дрожали.

– Простите? – опять не понял Ребров.

Всхлипнув и скривившись так, словно ему сейчас должны были вырвать зуб или вправить вывихнутую руку, мальчик рванул что-то в сумке.

От его движения произошла бело-розовая бесшумная вспышка.

Ни того звона, с которым разлетались стекла, ни криков с передней площадки Ребров уже не услышал.

Глава 3

Все. Перерыв. Законный перерыв после пяти сеансов.

Я медленно снимаю рабочий халат. Теперь главное, чтобы утихло это бормотание в голове.

Щелкаю дверью бокса.

Не утихает.

Шагаю по коридору.

Вот она, беда аниматора.

“…и весь суп. Нет, говорю. Уж на что у меня Степан по молодости лет нещепетильный был – что дам, то и ест. Ведь как бедно жили. От получки до получки. Да еще пойди достань. Вечно, как саврас, по магазинам. Но чтоб такой брандахлыст? Надо взять кусочек грудинки, косточки обжарить, лук с морковкой тоже, поварить немного, потом картошку, а уж капусту под самый конец, а то как тряпка. Но у них такого и в заводе нет. Бух свеклу в холодную воду – вот тебе и борщ украинский. А сынок-то единственный. Кровиночка твоя. Вот с такусенького. Какой мальчик был. Рубашечку наглажу, костюмчик наутюжу. Галстучек повяжет, ботиночки начистит. Я к шести часам последнюю страничку добиваю, на машинку чехол – чао, девушки, ко мне сейчас кавалер. А он такой скромный был. Тетя Валя, тетя Рая. А тети-то. Хиханьки да хаханьки, а сами бы. Сласть-то такая. Особенно

Верка. Эта вообще – только отвернись. Зверье все-таки бабы-то.

Особенно Нинка. Та просто до исподнего. Уж и так и этак. Вадичка да

Вадичка. Да какой же ты хорошенький. Да что ж ты все с мамочкой…”

Так бывает. Сеанс анимации благополучно завершен. Я сумел вызвать свечение пятой категории – яркое, отчетливое. Почти беспримесное монохромное сияние. Дело сделано. И можно забыть об этом навсегда.

Забыть о Минаковой Е. Н., 96-ти лет. Она больше не нужна. Как не нужна мне и ее дочь, выступившая информатором, – аккуратная старушка лет семидесяти. Дочь пыталась рассказать о покойнице-матери, но то и дело сбивалась на собственную жизнь. Странная мешанина разнородных впечатлений. Главное из них то, что Минакова Е. Н., 96-ти лет, перед смертью стала забывать русский язык. До пяти лет она говорила только по-качарски, русский стал для нее вторым. Затем она выучила английский. И французский. По мере руинирования мозга ветшали и осыпались верхние пласты памяти. Она забывала все, что знала, но забывала в обратной последовательности: сначала французский, которым владела недурно. Затем английский, которым владела блестяще…

Все это уже не имеет никакого значения, все это можно забыть. Даже нужно. А вот поди ж ты: заклинило. Бубнит и бубнит.

“…Ну и, например, от сорокового к Оперному. Вечер. Весна. Воздух.

Прямо электричество кругом. Девки встречные так и зыркают. Зырк, зырк. А он идет – румянец во всю щеку. Разговариваем. Так солидно все расскажет – что в школе, что в секции. По геометрии пять, по алгебре четыре, и тренер снова хвалил: молодец, сказал, на республиканские поедешь. Я его под руку. Он по сторонам не таращится… глянет мельком разве что. Но уж как посмотрит – ах,