Анти-Ахматова

В июле Анна Андреевна вернулась из Старков и встретила меня по-женски, как победившая соперница: «Лева так хотел меня видеть, что по дороге в экспедицию приехал из Москвы ко мне в Старки», — объявила она.

Эмма Герштейн. Мемуары. Стр. 221

Между 3.08 и 8.10.27.

Многих любят так, как любят и любили ее. Но, наверное, никого так, как ее, не ревнуют. И не из-за насмешливости ли ее? Так, по крайней мере, думает она сама. Я убежден, что несчастье ее заключается в том, что она никого не любит. Говорит, что любит П. и в доказательство указывает на долгий срок — на пять лет, которые они были вместе. Думаю, однако, и к П, отношение ее — несколько иное.

П. Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 2. Стр. 276

Вот ей бы, купаясь в отношениях и живя только ими, уметь бы разбираться в чувствах потоньше. Никого не ревновали так, как ее. Наверно, это если вычислить чисто арифметически: от на самом деле самой обычной ревности, которой ревновали ее, вычесть совершенно, действительно, беспримерное отсутствие ревности у нее. У нее никогда не было мужа или даже мужчины в ее одной распоряжении.

Но вернемся к ее штудиям в любовных делах. Она полагает: не из-за насмешливости ли ее. Как тут не вспомнить Бернарда Шоу: «Две вещи мешают любви: отсутствие чувства юмора у мужчины и его наличие у женщины».

Аня, честно говоря, никогда не любила. Все какие-то штучки: разлуки, грусти, тоски, обиды, зловредство, изредка демонизм. Она даже не подозревает, что такое любовь. Из всех ее стихов самое сильное: «Я пью за разоренный дом…» В нем есть касание к страданию. Ее «лицо» обусловлено интонацией, голосом, главное — голосом, бытовым укладом, даже каблучками, но ей несвойственна большая форма — этого ей не дано, потому что ей не даны ни любовь, ни страдания. Большая форма — след большого духа.

Н. ПУНИН. Дневники. Стр. 384

«Я-то вольная, все мне забава…» — проговорилась.

Сын ей дает оценку как матери, Пунин — как женщине, Бродский — как поэтессе, Гумилев — как невесте и жене, Блок — как наследнице века… А вольной, которой все забава, — это весело, и все — игра, но только не надо при этом претендовать на величие, потому что про любовь в Библии много сказано, а про игру — ничего.

Она в Ташкенте читала всем письмо от Пунина из Самарканда — запоздалое признание в любви, как она считала — вернее, хотела заставить считать других. Сам Пунин признавал его фальшивым. Она — сердцеведка — этого не чувствовала?

Письма к Ан. были скорее письмами ей в чужой адрес. Теперь я несколько удивляюсь, вспоминая все это.

Николай Пунин.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 3. Стр. 79

Она могла бы заметить искусственность интонации Пунина, и то, что Гаршин особенно жениться не хотел. Ведь смысл — в отношениях, не в «жениться». Для Анны Андреевны главное было стать профессоршей Гаршиной. Это ей показалось очень респектабельно. Гаршин просто разрушил ее изысканные планы и был больше ни для чего не нужен.

Она действительно учила женщин любить и говорить — и тем грех ее возрастает.

Про Исайю Берлина лучше вовсе не упоминать. Если бы его вообще не было на самом деле, если бы она не говорила о нем многозначительно: как он играл в футбол («футболь»), про золотую клетку, про Черчилля, про что сказал Сталин — тогда эту лирику можно было бы разбирать.

…венчальные свечи…

С другими она венчаться не хотела — просто потому что они и не «записывались» с нею. А этого — малознакомого — так еще и под венец…

Ее не любили, и у нее были некрасивые глаза и некрасящая улыбка. У глаз был тонкий, изысканный, как все в ней, рисунок и цвет — светло-серый. Красиво, конечно, особенно для брюнетки. Но не было огня, живости — того, что заставляет говорить о ярком взгляде. Без взгляда глаз нет. Улыбки не было вообще. Разве что — «презрительно улыбнулась». Влюбиться трудно. Не любил никто и отраженно — она не любила сама. Навязывалась, не оставляла, позволяла все, изменяла — вот слагаемые тех драм, о которых нам пишут ее стихами.

Никто не должен бояться старости. В старости возможно все, и достоинство, которое мы сумеем сохранить, украсит нашу жизнь в благословенные года. Ей не удалось.

Вдруг она вообразила, что снова, как в молодости, окружена поэтами и опять заваривается то самое, что было в десятых годах. Ей даже мерещилось, что все в нее влюблены, то есть вернулась болезнь ее молодости.

Надежда МАНДЕЛЬШТАМ. Вторая книга. Стр. 90

Она оживленная, веселая, чувствует себя сегодня отлично.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 75

Ахматова заставляет Чуковскую демонстрировать свою память.

«Вы так все тридцать? — спросила Анна Андреевна. — Учитесь, Толя!» — «Что тридцать?» — «Тридцать томов академического Собрания Сочинений Герцена наизусть!»

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой, 1963–1966. Стр. 42

Она использует все способы обольщения. Как Джулия Ламберт у Моэма потакает снобизму своего молодого любовника, предоставляя в его распоряжение свои великосветские знакомства, так Ахматова мечет перед интеллектуалом Найманом умственные достижения своих подруг.

В последние годы она со мною как-то необыкновенно ласкова. Пойму ли я когда-нибудь, что случилось в Ташкенте? И — забуду ли? Нет, зла я не помню, то есть зла к ней не питаю, напротив. Но испытанную боль, сознательно причиненную мне ни с того, ни с сего — помню, и это мешает мне радоваться ее доброте.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 461

Для Чуковской любой новый виток славы Анны Ахматовой значил одно: начало строительства нового ахматоцентричного общества, очень закрытого, с жесткой иерархией, очень грубого, лагерного, уголовного. Хотелось бы потоньше, но приходилось выбирать: или сила — без нее не удержать, — или тонкость чувств. Конечно, общество Анатолия Наймана, Дмитрия Бобышева, Евгения Рейна, Иосифа Бродского — это не грязь Ташкента, но дух резервации тяжек.