Анти-Ахматова
Шрифт:
Лидия Чуковская говорит покорно: значит ли это, что господин снова приедет — как будто господин К НЕЙ уже хоть раз приезжал.
О август мой, как мог ты весть такую Мне в годовщину страшную отдать?Весть — такую. Такую! — о приезде малознакомого человека. Годовщина (речь идет о Постановлении, всегда только о нем)— «страшна».
Ты выдумал меня, такой на свете нет.Он — никого не выдумывал, это она его выдумала.
Потом заговорила доверительно, чуть понизив голос: «Один
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 226
Да. Это была настоящая история любви, не перескажешь. Надо только узнать и его версию.
Позднее сэр Исайя Берлин сообщил мне, что в его памяти телефонный разговор 56 года «сохранился несколько иначе». И еще: «Я записал этот разговор в том же году».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 237
Он подчеркнул, что ручается за точность. Но кто его спрашивает!
Она говорила, хотя и с насмешкой, но глубоким, медленным, исстрадавшимся голосом, и я поняла, что для этого рассказа о «небывшем свидании» она и вызвала меня сегодня, что снова ею совершен один из труднейших поступков.
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952–1962. Стр. 226–227
Снова. А предыдущий раз, я забыла, это когда было? Какой труднейший поступок был перед этим?
Но так как я женился… Я с ней имел разговор в 1956 году, когда я приехал со своей женой, у нас был медовый месяц. Пастернак мне сказал: «Послушайте, Анна Андреевна тут, в Москве. Видеть она вас не может, потому что ее сын только что вернулся из ссылки, и она не хочет встречаться с иностранцами. Ей это очень опасно. Но по телефону с ней можно поговорить». Я ей позвонил. Она мне сказала: «Вы?..» Я говорю: «Да». Она сказала: «Пастернак мне сказал. Что вы женаты». Я сказал: это так. «Когда вы женились?» — «В этом году». Длинное молчание. Потом: «Ну что же я могу сказать? Поздравляю!» — очень холодным голосом. Я ничего не сказал. — «Ну да, да… Значит, вы женились. Да…» Конец разговора. Я понял, что совершил преступление — это было ясно. Потом она приехала в Оксфорд… Я встретил ее в Лондоне, как только она приехала. Потом в Оксфорде я пригласил ее жить у нас, этого посольство не позволило, но она пришла обедать. (Для нее такое приглашение могло значить что угодно, потому что она привыкла садиться за стол там, где сидит уже жена, но для него такое приглашение все-таки значило только одно: что оно ничего не значило.)
С моей женой она была суперхолодна. Супер. Понимаете, лед. Ледяное отношение.
Исайя БЕРЛИН. Беседа с Дианой Абаевой-Майерс. Стр. 93
Вы верите, что сэр Исайя не смеется над ней? А в ахматоведении считается некорректным считать, что у них не было страстного романа.
Клен в окне, венчальные свечи…Пусть против своей воли — но Исайя Берлин был втянут в сюжет своего «романа» с Анной Андреевной Ахматовой. Ничего, кроме одного-единственного разговора о литературе, «между ними» не было — и ни о чем другом он бы рассказать «о них» не мог. Но градус распаляемого ахматовскими намеками любопытства поднимался так высоко, что ему приходилось публично оценивать и ее женские достоинства — иначе — конечно, конечно, отовсюду закричали бы, что он этого «старательно» избегает, не дай Бог — что ему «больно от ее лица».
— Потом она поехала в Париж, где она встретилась, как вы знаете, с Анрепом. Это было несчастье, эта встреча. Он сказал, что, когда он ее знал, она была тоненькая, замечательная… Она могла дотронуться до ног своих, не сгибая колен. Замечательная, красивая, тонкая, как ветка… Теперь кого я вижу перед собой? Екатерину Великую.
Д.: Да, перемена разительная была…
— Это от картошки.
Исайя БЕРЛИН. Беседа с Дианой Абаевой-Майерс. Стр. 93
К Берлину было проявлено неуважение. Если отвлечься от подобающих величию Ахматовой эпитетов, то следует признать, что личностью Берлина, как частного человека, пренебрегли.
Такой агрессии подвергся разве что Гумилев, за которого стала распоряжаться она сама, приписав ему славу, равновеликую ее амбициям, — а за это, слово за словом, стих за стихом расплачиваясь битвами за доказательства его любви к ней — женщине его жизни и музе его поэзии…
Никакой чрезмерной любви, уважения, страсти, пожизненного и загробного надрыва не приписывалось ни одному из ее возлюбленных — ни ею самою, ни послушными воспоминателями. Ну, покорно повторили, что Гумилеву она была вдовой, что Гаршин променял ее на медсестру, что Пунин был ее расстрелянным третьим мужем — а так больше ничего. По ним ей полагалось страдать. ВСЁ к ее ногам бросил лишь ни в чем не повинный Берлин.
Ты напрасно мне под ноги мечешь — И величье, и славу, и власть…Это — Берлину.
«Ты выдумал меня. Такой на свете нет…» — про Берлина. Он не выдумал ее. Он о ней не думал.
Знаешь сам, что не стану славить Нашей встречи горчайший день. Как свою посмертную славу Я меняла на вечер тот, Не придумать разлуки бездонней Лучше б сразу тогда — наповал… И, наверное, нас разлученней В этом мире никто не бывал.В Лондоне спустя почти двадцать лет после роковой (роковой!) встречи, Ахматова вновь увиделась с Исайей Берлиным. «Раньше я была знаменита в России, но не за границей. Все это — Италия, Оксфорд… Ваших рук дело?» Берлин, несколько обескураженный ее верой в его могущество, отверг это предположение.
Аманда ХЕЙТ. Анна Ахматова. Стр. 201
Возможно, он был обескуражен также и ее верой в то, что она стала «знаменитой» за границей.
В Оксфорде вручали мантию, «короновали», по ее терминологии, еще и другого поэта, Зигфрида Сассуна. Столь же «знаменитого», как и она.
Вынула очаровательную записную книжку: «Это мне сэр Исайя подарил».
Л. К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. Стр. 299
Подарок солдатской фляжки невозможно объяснить никак (предыдущий знак серьезности его намерений). А вот неподарок тоненького золотого перстенька с бриллиантовой крошкой — можно. Принять бы она его смогла — как женщина, общественной значимостью перешагнувшая этикет для бедных. Ленинградские мальчики помножили бы потраченные восемьдесят долларов на ужасы сталинизма, двух расстрелянных мужей и всего, что она приписывала себе, и получили бы сумму в несколько миллионов, молчаливо подтвержденную полуоборотом царственных плеч… То есть все было бы возможно. Но, раздраженный, Берлин не захотел даже подыграть.