Антология сатиры и юмора России XX века. Том 32. Одесский юмор
Шрифт:
Раскрывает – точно: какой-то дядька мне с портрета ухмыляется.
– А это кто?
– А кто? Читайте ниже.
Читаю ниже. Я не понял… «Iоганъ Брамсъ», да-да, Брамсъ. Раз, два, три… О боги, шесть! Что за черт? Но это не черт, а издание Циглера, 1907-й, Санкт-Петербург. А вот и та самая строчка подчеркнута: «Какой глубинный…» Разумеется, в шести.
– Я по ней готовилась, по книге. Я прониклась. Посчитайте…
Я Рейве не ответил ничего. Хорошо, что я умней своих поступков.
Пришел домой, рассказываю
Но сказать об этом уже было некому…
Мелочи архиеврейской жизни
Я знал одного торгового работника. Все свое состояние он сделал на воде, еще в те годы. На газированной. Был он тупым и мелкотравчатым, лицом не вышел, вышел животом. Низкорослый, с кривыми ножками. Кстати, писать он так и не умел, а считать если и умел, то только обсчитывать…
Спустя год после кончины вдова поставила на его могиле памятник. Недавно проведывал я бабушку на седьмом участке – и увидел. Я увидел – и просто обомлел! Он – и в полный рост. Выбит на куске мрамора. Художник оказался дилетантом: выбивать он начал снизу. А на голову места хватило не очень. И голова оказалась сплющенной. И все же художником он будет! Так уловить черты этого идиота способен не каждый!
Но самое интересное оказалось все-таки не вверху, а внизу. Это была эпитафия: «Какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало!» И подпись: «Фира и дети».
Его дети мне и на фиг не нужны, ну а Фиру я нашел:
– Какой светильник, Фира, между нами, он же был таким идиотом?!
– Идиотом – не то слово, – ответила Фира.
– А сердце, Фира?! – не унимался я.
– Оно было каменным, это сердце, – ответила Фира и заплакала.
Я изумился:
– А зачем же вы, Фира, такое отгрохали?!
И сквозь слезы Фира прошептала:
– Да нет… Это он сам, при жизни…
Я зашел в каморку к служителю донецкой синагоги Михаилу Моисеевичу Брукману. Старик Брукман горько плакал:
– Умер! Такой молодой! Всего семьдесят пять!
Я испугался:
– Кто умер?!
– Аронович! Такой молодой! Ловил гуппиков, собирался в Израиль, пел в женском хоре сирот – ветеранов войны. И нет человека. Звонила жена, говорит, не переживет, – и Брукман снова заплакал.
Каморка Брукмана – на втором этаже, у самой лестницы. Слышим, кто-то по лестнице поднимается, натужно, с остановками. Знакомые шаги. У Брукмана открывается дверь, и входит… Аронович:
– Здравствуй, Миша!
Брукман бледнеет и хватается за сердце:
– Изя, – говорит он не своим голосом, – ты еще здесь?!
– А где мне, Миша, быть еще?!
– А только что звонила твоя жена и сказала, что ты скончался.
Аронович садится за стол и горько плачет, капает сердечное, понемногу приходит в себя и спрашивает служку Брукмана:
– Как ей удалось сюда дозвониться?
Брукман
отвечает:– Набрала – и дозвонилась.
Аронович снова заливается слезами:
– Она, Миша, будет первой, кто дозвонился сюда с того света. Уже пять лет, как она умерла, Циля моя, радость моя, люба моя, рыба моя!.. – Аронович обильно сморкается.
Снова звонит телефон. Миша с суеверным страхом поднимает трубку. Слышит голос и меняется в лице:
– Это она!
Аронович вырывает трубку и в большом волнении кричит:
– Циленька, это ты?!
В ответ слезы.
– Циля, Циля, отвечай!
Слезы. Потом:
– Я не Циля, а Рива Львовна. Мне нужен отпевальщик Цукерман.
– Цукерман больше не практикует, – отвечает Аронович, – он уже год как в психдоме, еврейский патриот, на работе сгорел. А кто вы?
– Я Рива Львовна…
– Знаю, дальше.
– Я вдова Суриновича. Умер мой муж, – плачет.
Аронович хлопает по рычажкам и кричит:
– Миша, ты оглох, Миша, умер Суринович!
Миша совсем теряется:
– Так Аронович или Суринович?!
– Миша, ты умный или, конечно же, дурак?! Так Аронович – это я!
…Они поругались и разошлись.
В городе Донецке жили два брата Поташниковы, Зяма и Сема, а потом разъехались: один укатил в Америку, другой – в Израиль.
Американский брат стал музыкантом, израильский – в киоске продает журналы и, между прочим, совсем не жалеет.
И вот однажды продавец журналов Сема Поташников получает новый американский журнал, где на глянцевой обложке фотография его очень печального братца, сидящего за решеткой.
Ван мэй! Катастрофа!
Продавец Сема бросает все дела и летит к телефону. В Америке раздается звонок, трубку поднимает сам брат.
– Алло, Зяма, тебя уже выпустили?!
– Откуда?!
– Из тюрьмы!
Пауза.
– А меня туда не сажали.
– А фотография?!
– А, фотография… Это я играю на арфе, но с той стороны.
– А почему ты такой тоскливый?!
– Сема, ты меня удивляешь! Ты хочешь, чтоб на Бетховене я смеялся?…
Клочья
Одессита чувствуешь спиной – клянусь, не вру!
Однажды на остановке я услышал вопрос:
– Скажите, а троллейбусы ходят?
И последовал ответ:
– Если ходят, то да.
Я обернулся – он!
«Среди вас есть глухие?» Признались двое, остальные сделали вид, что не расслышали…
Услышано в Одессе:
– Посоветуйте, который час?
Вот так всегда: докопаешься до истины – ляжешь рядом.
Критик – писателю: учись скромности у своего дарования!
Правительство на народ уже не надеется, поэтому о своем благосостоянии заботится лично.