Антология сатиры и юмора России XX века. Том 32. Одесский юмор

Это было жарким летом.Ты пришел и кокнул вазу.Ты пришел ко мне с приветом —Это стало ясно сразу.Ты пришел ко мне с портретомБрата, бабушки и тети.Ты пришел ко мне с ответом:– Я-то за, но мама против.Ты пришел ко мне с советом:– Брось курить и будь скромнее.Ты пришел ко мне с куплетом —Вроде я так не умею.Лучше б ты пришел с букетом,Что к лицу и мне, и лету.Впрочем, что теперь об этом!Все равно ведь вазы нету.

Левая баллада

Жила-была королева,Что любила ходить налево.Вот шепчут ей в ухо министры:«Давайте пойдем направо.В соседнем замке – халява!Шампанского – две канистры».Согласно кивнет королева —Но повернет налево.Советуют ей генералы:«Войска повернем направо!Война будет – вроде бала,Нас честь ожидает и слава!»«Вперед!» – говорит королеваИ армию шлет налево.Ей шут намекает грубо:«Возьми-ка ты кубок справа.Не трогай ты левый кубок —Я знаю, там точно отрава!»В беседе с шутом королева,Как водится, отшутилась.И, взяв себе кубок левый,Естественно, отравилась.Придворные фрейлины, здравоУход оценив королевы,Клялись ходить лишь направо…Но тут же пошли налево.

Обреченность на лирику

Могла бы сочинять я гимны,Но были б и они интимны.

Марианна Гончарова (Черновцы)

Зельман, тапочки!

Уезжал Шамис. Сказал – приходите, возьмите, что надо. Народ потянулся. Прощаться и брать.

Горевоцкие тоже пошли. Оказалось – поздно! На полу в пустой гостиной валялась только стопка нот «Песни советской эстрады», а на подоконнике стояла клетка с попугаем. Горевоцкая, тайная жадина, стала голосить – да зачем же вы уезжаете, кидаться на грудь Шамису, косясь, а вдруг где-нибудь что-нибудь. Шамис, растроганный показательным выступлением Горевоцкой, говорил, мол, что ж вы так поздно, вот посуда была, слоники, правда пять штук, книги, кримплены. А Горевоцкий шаркал ножкой – да что вы, мы так, задаром пришли. После горячих прощаний Горевоцкая уволокла ноты и попугая. Не идти же назад с пустыми руками.

Попугая жако звали Зеленый. Зеленый был серый, пыльный, кое-где битый молью, прожорливый и сварливый. На вопрос, сколько ему лет, Шамис заверил, что Зеленый помнит все волны эмиграции. Даже белую, в двадцатые годы.

Первый день у Горевоцких Зеленый тосковал. Сидел нахохленный, злой. Много ел. Во время еды чавкал, икал и плевался шелухой. Бранился по-птичьи, бегал туда-сюда по клетке и громко топал. На следующее утро стал звонить. Как телефон и дверной звонок. Да так ловко, что Горевоцкая запарилась бегать то к телефону, то к двери. Еще через сутки он прокричал первые слова:

– Зельман! Тапочки! Надень тапочки, сво-о-лочь!

– Значит, он и у Зельмана жил!.. – воскликнула Горевоцкая.

Зельман Брониславович Грес был известным в Черновцах квартирным маклером.

Последующие пять дней Зеленый с утра до вечера бормотал схемы и формулы квартирных обменов, добавляя время от времени «Вам как себе», «Побойтеся Бога!», «Моим врагам!» и «Имейте состраданию». Тихое это бормотание внезапно прерывалось истеричным ором:

– Зельман! Тапочки! Надень тапочки, сволочь!

Через неделю в плешивой башке попугая отслоился еще один временной пласт, и Зеленый зажужжал, как бормашина, одновременно противно и гнусаво напевая:

Она казалась розовой пушин-ы-койВ оригинальной шубке из песца…

– Заславский! Дантист! – радостно определила Горевоцкая. – Я в молодости у него лечилась, – хвастливо добавила она и мечтательно потянулась.

Зеленый перестал есть и застыл с куском яблока в лапе. Он уставился на Горевоцкую поганым глазом и тем же гнусавым голосом медленно и елейно протянул:

– Хор-роша! Ох как хор-роша!

Горевоцкий тоже посмотрел на жену. Плохо посмотрел. С подозрением.

– Может, он тебя узнал?!

– Да ты что?! – возмутилась Горевоцкая. – Побойся Бога!

– Имейте состраданию! – деловито заявил Зеленый и, громко тюкая клювом, принялся за еду.

Ночью он возился, чесался, медовым голосом говорил пошлости и легкомысленно хохотал разными женскими голосами.

– Бордель! – идентифицировал Горевоцкий, злорадно глядя на жену. – Значит, ты не одна у него лечилась!

От греха попугая решили отдать в другие руки. Недорого. Зеленый, в ожидании участи, продолжал напевать голосом дантиста, внимательно следя за Горевоцкой из-за прутьев клетки:

Моя снежин-ы-ка!Моя пушин-ы-ка!Моя царыца!Царыца грез!

Вечером пришла покупательница – большая любительница домашних животных. Зеленый пристально взглянул на потенциальную хозяйку, отвернул голову и скептически изрек:

– Ничего особенного! Первый рост, шестидесятый размер!

– Это я – первый рост?! – возмутилась покупательница и, обиженно шваркнув дверью, ушла.

– Магазин готового платья? – предположил Горевоцкий. И тут же засомневался: – Хотя… попугай в магазине…

– А может, Фима Школьник? Он немножко шил… – покраснела Горевоцкая и опустила ресницы.

– Школьник? – подозрительно переспросил Горевоцкий.

Зеленый четко среагировал на ключевое слово «школьник» и завопил:

– Товарищ председатель совета дружины! Отря-ад имени Павлика Морозова, живущий и работающий под девизом…

– Живой уголок. В сто первой школе, – хором заключили Горевоцкие.

А Зеленый секунду передохнул и заверещал:

– Зельман! Тапочки! Сво-о-лочь!

По городу разнеслась весть, что попугай Горевоцких разговорился и раскрывает секреты прошлого, разоблачает пороки прежних хозяев и при этом матерится голосом бывшего директора сто первой школы.

Из Израиля, Штатов, Австралии, Венесуэлы полетели срочные телеграммы: «Не верьте попугаю! Он все врет!»

Горевоцкие завели себе толстый блокнот, забросили телевизор, каждый вечер садились у клетки с попугаем и записывали компромат на бывших владельцев птицы.

«Морковские, – писал Горевоцкий, – таскали мясо с птицекомбината в ведрах для мусора».

«Реус с любовницей Лидой гнали самогон из батареи центрального отопления».

«Старуха Валентина Грубах, член партии с 1924 года, когда-то тайно по ночам принимала клиентов и торговала собой».

«Жеребковский оказался полицаем и предателем, а его жена его же и заложила».

«Сапожник Мостовой, тайный агент НКВД, брал работу на дом и по ночам стучал молотком. Будя соседей».

Однажды Зеленый закашлялся и сказал, знакомо картавя: