Антология сатиры и юмора России XX века. Том 35. Аркадий Хайт

— Боренька, поздравляю с прибавлением семейства!

— Спасибо большое!

— Что, близнецы? Какие загорелые. Оба мальчики?

— Нет, мальчик только справа. Слева — дыня.

Супружеская пара идет с кошелками, полными продуктов.

— Гришенька, — говорит жена, — это ничего, что я бросила нищему деньги?

— Правильно сделала. Слепой человек, надо помочь.

— Но ты же говорил, что они все только притворяются слепыми.

— Нет, это настоящий слепой.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Он же тебе сказал: «Спасибо, красавица!»

— Тростянский, хорошо, что я вас встретил. Вы идете на похороны Кунцевича?

— С какой стати? Он же на мои не придет?

Вот так или примерно так расходятся люди с одесского Привоза. Уже вечереет, зажигаются первые огни, а на свежем морском ветру гордо полощется самодельный транспарант: «Господа! Приезжайте в Одессу, не то Одесса приедет к вам!»

Еврейские мужья

У англичанина есть жена, есть любовница, но он любит жену.

У француза есть жена и есть любовница, но он любит любовницу.

У еврея есть жена и есть любовница, но он любит маму.

К чему я это говорю?.. Чтобы вы знали, что такое еврейские мужья. Если не знаете, то я скажу: еврейский муж — это самолет, потому что на земле от него нет никакой пользы.

Впрочем, не буду отвлекаться, расскажу все по порядку. Мой первый муж, Изя, был порядочный человек. Честный, скромный, не швицер, не фасонщик. У него был только один недостаток: он был шибко партийный. Когда его в первый раз увидела моя мама, она сказала всего три слова: а ничтожество, а гурнешт, а коммунист. А от себя добавлю: не просто коммунист, а мишигенер коммунист.

В первый же день свадьбы он повесил у нас в спальне портреты Маркса и Энгельса. Я говорю:

— Изенька, мне неудобно переодеваться перед незнакомыми людьми.

— Что значит «незнакомыми»? Это вожди мирового пролетариата! И я хочу, чтобы они висели здесь.

Я сказала:

— Ладно, ладно, успокойся! Хорошо еще, что ты их не положил с нами в кровать.

А про себя подумала: «Что я буду из-за них ссориться? Хочет — пусть висят, чтобы они уже все висели».

По ночам мой Изя не спал и не давал заснуть мне. Нет, не то. что вы думаете, его волновало совсем другое: чтобы коммунизм победил во всем мире. Хотя, что этот мир сделал ему плохого — я не знаю!

Но мало того, что он был ненормальный, он еще взялся за меня:

— Завтра мы идем на первомайскую демонстрацию!

— А что я пойду? Я же беспартийная.

— Не спорь! Все честные люди должны быть там.

Когда мы вышли на Красную площадь и он увидел вождей — он так возбудился, больше, чем в нашу первую брачную ночь.

— Почему ты молчишь? — говорит он мне. — Приветствуй наше правительство!

Так я уже шла за ним и кричала: «Пламенный привет! Пламенный привет!» Не могла же я им прямо сказать: «Чтоб вы сгорели!»

Кончилось все тем, что он пришел с партсобрания и говорит:

— Собирайся. Мы едем поднимать целину.

— Что мне поднимать? Я, слава богу, ничего не роняла.

— Не спорь. Меня посылает партия.

Я ему говорю:

— Изенька, партия тебя уже столько раз посылала. Может, и ты ее один раз пошлешь?

Когда он это услышал, он весь затрясся, обозвал меня контрой и ушел навсегда. Надо сказать, к его чести, что он ничего не взял, ушел буквально голый, прикрываясь своим партийным билетом.

Но я для себя решила: больше к партийному не подойду на пушечный выстрел. И мой второй муж, Лазарь, таки коммунистом не был. Он был деловой человек, гешефтмахер. Каждый вечер он ложился со мной рядом и, нет, не то, что вы думаете, начинал считать:

— Зибн унд драйцих, ахт унд драйцих, нойн унд драйцих, ферцих!..

Причем говорить по-еврейски он не умел, но деньги считал только на еврейском. Он, очевидно, полагал, что такое святое дело нельзя доверять русскому языку. Вот так и шло: я лежала рядом, а он считал:

— Ахт унд драйцих, нойн унд драйцих, ферцих!..

Думаете, он считал доходы? Какой там! Он считал убытки. Такой он был ловкий, мой Лазарь. Каждый день он мне говорил:

— Дела идут плохо, надо ужаться в расходах! Надо ужаться в расходах, дела идут плохо!

Я уже не выдержала, спрашиваю:

— Лазарь, я не поняла: так что мы теперь должны— больше занимать или меньше отдавать?

Нет, на себя он был широкий, но я у него не могла вырвать копейку на расход. В магазин я всегда ходила с мокрыми деньгами: так он плакал, когда их давал.

Исчез он, как и появился, прихватив все, что у нас было на книжке.

После этого я решила — хватит! Мне нужен простой человек, лишь бы он меня любил. И мой третий муж— Нёма, меня-таки любил. Очень любил. Больше меня он любил только водку. А вы знаете, что такое аид-а- шикер? Это хуже паровоза. Потому что паровоз еще можно остановить, а шикера — никогда!

Если бы я знала заранее, что он такой пьяница, я бы лучше вышла за русского. Тот хотя бы не закусывает. А мой Нёма любил и то и это.

Трезвый, по-моему, он не бывал никогда. Бывало, заявляется домой в час ночи. Я спрашиваю:

— Где ты был?

— Я?.. Играл в шахматы.

— Да? А почему от тебя пахнет водкой?

— А чем от меня должно пахнуть? Шахматами?

Но это еще цветочки. Один раз он пришел такой пьяный, что не смог попасть ключом в замок. Еле вошел в квартиру и закричал:

— Роза! Роза! Дай мне зеркало! Я хочу посмотреть, кто пришел.

Уж я его стыдила и пугала. Говорила:

— Нёма, как ты не боишься? По радио говорили, что у нас от водки умирает каждый четвертый.

Он говорит:

— Ха! Интересное дело! Пьем на троих, а умирает четвертый.

На меня как на женщину он вообще не обращал внимания.

— Нёма, — говорю, — между прочим, сегодня в трамвае трое мужчин поднялись и уступили мне место.

— Ну и что? Ты поместилась?

Наконец я не выдержала и сказала:

— Все. хватит! Выбирай: или я, или водка!

Он подумал и говорит:

— А сколько водки?

И мы разошлись, как в море корабли. Причем море было из той водки, что он выпил за свою жизнь.