Антология современной уральской прозы

Тут как тут — война, и сквозь её дымный налет на сад уже не так рассмотреть террасу — и беспредметный сюжет, предметно подхваченный волнами, но — не промахи Марса, а ничто так не исчезает из глаз, как южный город, падкий на прилежание моря, его взволнованные наставления улиц и удвоенные садовые головы, поплывшие по небрежности поплёвывающего прилежащего, переписывающего с временного — на вечное, мир ему скрипторий, мир и пригоршня плодов с голову — голубейшим его садам, вечно подсадным, и наставнику улиц — переводчику времени на высокий штиль моря, голубок-городок неотступней и совершенней — на штильном праздничном языке... да упразднится!

Так сад и терраса... и прочерк перил, подчеркнувших отступление от пролитого света террасы, и там — тень, и об руку с тенью — мадам с лицом темнее бури соломенных волос, а китайские голодранцы-драконы, огнедышащие как шёлковые с её соплодий, ещё темнее происхождением. И плужками пальчиков распахивает пасьянс: расколитесь, атласные, есть ли загробная жизнь? — и наводит сквозь сад прищур на жизнь соседей (вариант сюжета: пир в соседнем саду)... И кого-то бессменно поджидает с войны, под шумок ристалищ запуская — свой дымок.

А за войной проливается — тот свет, но сквозь террасу — в ветвистых трещинах сада, и сквозь обтекаемые длинноты моря... сквозь такое словоблудие Свет Тот точно не высмотришь.

Просмотреть бы и ту светлейшую улицу-ветреницу, сбить, как башмаки, сносить несносную — выпростала столетние наглядности, растянулась вендеттой: солнце за солнце! — рокадой вдоль фронтального стихосложения этажей с типажами... там, в последней стопе нижней строчки, притаилась ударная старуха-немка, высочайшая Магда Альбертовна, вожатая форточки. И выменивает поутру, по свету, по имени унаследовавшие её драгоценнности — немые-немецкие имена и глаголы... и нащёлкивает соловьем упражнения-упразднения... И мена — на имена — старая, как нагоняй, и костлявая — голенастый стол, нагоняй-ка меня, ку-ку! — хоть сметаемый ветром — да вечно накрытый.

И юная фрейляйн — в рогатках уличных курсантов: отглагольная-именная внучка, в чьей соломенной, расплетающейся на плечи корзине — на донышке, ах... второгодница — проливной плетень, слалом зашибающихся ошибок между красными тетрадными колышками, учительствующими в гусиные клювы, в лопнувшие перцы — сушит скошенные ливнем глазки: тот — на Рейне, этот — на ревене, сводит их к миру выигранными в войну очками, загоняет взашей в подбитый портфель — второгодники-учебники, веснушчатые кляксой, и свою обрусевшую драгоценность: мыльницу-лягушку — ворону, каркнувшую на асфальт золотые ломтики осени и анютин глаз, пересохший от жажды зрелищ, с воспалившимся зрачком... портфельчик, слетевший с ума — сума, и — посошок, кустарный огрызок: сейчас же верните мою волшебную палочку! — магический жезл, кустарный.

Эй, проходящие непроходимую улицу, не задерживать экспедиции! Пропустить кляйне-дурочку — из отечества, выложившего дорожку — пряником, сахарной бабушкиной Сибирью, и отечески высматривает — парой глаз адмиралов Абукира и Трафальгара: прощай, там-та-там, мой зачёркнутый флот... пешком — по водам! — и собрав в дорогу мыльницу и зацветший посох — нам на бис: мы спешим за великим героем — в середину жизни! Ослов и учёных — в середину...У отечества уменьшаются башенки — в наши зубчики, м-м, хоть облизнуть лягушку-путешественницу!

А не прослышит повышенная гросс-муттер, нагоняйка Магда Альбертовна, когда вечер зашнурует её в одышку, в затянутый поиск внучки? Ау, нам пора ужинать, мы сидим за крах... ах... мальной меной на три наших прошлых: плюсквам... и плюс к ним — будущие, наш стол очень глубок! — барабаня по рокаде битым башмаком, пронося над нами заглохшую голову, реющую — на снежных косматых крыльях, выдувающую бутыли горних далей меж тромбозно трубящими пеанами этажей...

Да читай на её лотерейном челе: аллегри,будьте веселы! Сто лет ей не догадаться, что мы и не унываем, слизывая с улиц целые экспедиции — за лягушку на палочке! — как вышныривают в дыру меж поводырями-ослами — с запасными глазами-сизоворонками в мыльницах, с патрицами сыпных листьев — тиснуть фамильную осень в козлищах ошибок: в пропущенных ливнях и удвоенных гелиосах и фебах... Или лакомки-котомки уже отужинали, вычерпали стол — до завтрака? И опять накрывают — своим невозвратным залогом и вечным предлогом — служеньем жить в новые пределы... улепётывают от ползущей секвенции-времени, машут машуками салфеток с орлиными крыльями, ловят веслами ложек горелый горох прощальных салютов...

Но пока у Магды Альбертовны нет (es gibt nicht) внучки, эту временность и непрочность заменяем синонимом: Южный Город, где снежные головы тают — в соломенные, как прижимистое на молодость лето — в прижимистую на молодость лета жимолость... как крестный ход — в долгополую огородную стражу. Словом — соломенная мадам, белокурая Магда, несущая крест — в драконском наряде, в саду, он скрипично фальшивит на сотни проросших смычков, и теневые их двойники с разветвлённым жалом заползают в террариум, как в террасу, и в прилежащее море за предстоящим садом, добавляющее — соль...

И кто-то ожидаем Магдой... папиросная пауза, пока наставляет Магду рогами — с ловчей шалавой-Войной, раскатившей, как Краснозобый, стреляющие, перезрячие вишенки... как глазастый Ангел — сверкающие-всенастигающие... пока браво выскакивает — в герои (Войны, Магды...), чтоб представиться к медальону.

И Магда — пред военным переворотом пасьянса: воцарившиеся под львиные гривы весны воинственная молодость, зелень, вероломство — рвались разлистать эквилибристку: то Весна, то Война! — в табак... новые Мидасы, что защупали бойкую стреляную Весну — и превратили в Осень... осенённые вдовушкой Клио тузы, проигравшиеся от усов и мундиров — до рубашки, до ангелов, порхнувших с добычей — из грудной клети лифта, как из пищали, и остались — в одной бессчётной, жёлтозубой, неплатёжеспособной медали. Ныне — плоские пилигримы из карточного дома-альбома, растворенного настежь, как даль... Уж на то мы и Мидасы — озолотившие этот дольчатый из миров... Впрочем, растворившиеся страницы с венчанными на альбом насупленниками ещё подойдут под мой непрозрачный текст: под мои ауспиции — как под Аустерлиц...

Но — Магда, что меняла одышку на папиросы — и торопит тонкошеий, бодливый сад к ограде, где — доннер-веттер! — ветер, протянувшийся за весной зелёный шлейф — не красотка Война ли вдруг сейчас и прошлась по адресу Магды... сверкнула сходством — меж Весной и текущей Летой... меж учёными и ослами... И услышав: скатертью дорога! — расстелилась дорожкой-самобранкой — от садов со скуластым румяным плодом — до недописанных листьев, до чернолесья версификаций — всей полнокровной подробностью... Не привиделся ли Магде в её витой свите — за раздутой шумихой сада над барахолкой Яви, подвирающей натурализмом, набивающей золотыми кольцами чёрные чулки деревьев... за морем, расхристанным и залатанным облаками... да, из моря или из облаков — кто-то, вечно кем-нибудь ожидаем? Разминулись — или разменялись — на маскерады, на подхваченное из чьих-то ручек и надетое набекрень возлюбленное лицо, свежевыбеленное мелкими — от мела? — и пачкающими надеждами, и в накате из поцелуев?..

И в последних числах деревьев, в разбежавшихся отпрысках сада Магда — на агоре, сто почтении на ветер!.. — спешно упечь передравшуюся у ней на плечах драконью нечисть — в мантильи, и к чёрту с ноги — падучие... туфли, ко мне! — два копытца или набросим оптом? — привязчивые слагаемые, слагающие — призрак... наседающие на вольность тела — длиннорукавой, мышьячной Святой Еленой или иной наседкой... чтоб сальдировали на взморье, как армии, штуки шагов... шпалы волн... и подрост ступеней...

Тут — высокое, как яблоня, садовое видение кошки в шесть крыл пера хаки... в дюжины чернокостных ветвей: воспарившая на монгольфьере-ранете кошка магнетизирует Магду незабудковым глазом. У соседей кошек, как у Магды туфель — пара, правый — кот Шаровая Молния, так вышаривает орбиты, а левая пария столуется у крыльца и влачит прыть снаружи. Я подозреваю, — Магда, рассеянно, — соседская фрау так вербует для рыжего голубоглазку Кис, как заботливые мамаши — распушенную вербочкой, примой, прислугу — не гулять бы недорослям к публичным девкам. Но пользуясь случаем, Кис когтит и шерстит устои густой двусмысленностью, фрейляйн фраппирует историческим переходом сиамских пашей — через местных зевак, нагревших чернь — на хвост и уши, площадь шкуры Кис переменна — то растянется арктикой, то даст рыжего петуха. Паршивка — то в одном выходном, то в другом. Или созерцателя шатает из стороны в сторону света, но везде он — временно. Или Кис и здесь и там — одновременно.