Антология современной уральской прозы

— Хорошо. С кем встречаетесь — с Бобом?

— Скорее не встречаюсь. В последний раз я с ним не встретилась на панихиде по Сахарову.

— Он не пришёл? Узнаю Боба.

— Я не пришла. Холод-то был какой, а у меня пальто проношено...

Если б Римма Викторовна не уверяла нас, что Наташа Ростова не опустилась в конце — она возвысилась до ПОНИМАНИЯ Пьера, декабристов, — разве б я дошла до проношенного пальто? Да я б разбилась, сшила своими руками, как делала это в юности, с помощью Евки, правда, зато у Боба был повод гулять с ней по магазинам в поисках лисьего воротника для моего пальто. Воротник Боб так и не купил, но искал же...

— Ну какая пермская самая яркая новость? Скажи!

— Грёзка вот легла лечиться от алкоголизма...

— Ладно, я тебе напишу! Держись!

Номер московский у меня есть — Игоря? Раз уж я здесь, на телеграфе. Номер можно вспомнить, как говорит муж, телефон для дебилов: сплошные девятки... Алло, можно Игоря? — А он уехал. — Надолго? — Навсегда. — Что-о, на кладбище? — Нет, в Израиль... пи-пи-пи...

Кажется, он по матери еврей, наш Игорь, но мы же не думали на эти темы никогда... Точно, ещё говорил, что из Подмосковья трудно евреям в вуз пробиться, вот он и поехал в Пермь...

Сын из Питера привёз письмо от Четверпалны: «Боба я однажды встретила на Невском, он бывает здесь по делам фирмы. Как назло, я только что купила мороженое в стаканчике — оно таяло. Есть при нём я не могла. А когда мороженое растаяло, мне необходимо было — значит — искать урну... Вот и мало поговорили. Так, одни междометия. В основном стояли и обменивались с ним биополями — со скоростью таяния снега...»

— Антон, как сына Четверпалны зовут? — кричу я сыну.

— Могла бы не спрашивать... Борис... На первом курсе консервы...

— Чего?

— Консерватории.

Дети! Философы! Помогите мне! (Жди — помогут, сказала бы Грёзка.) Какой же выход из всего этого? Дети смотрят мультфильмы про пчелу Майю. «Прощай, маленькая личинка!» — говорит кто-то там. Прощай, наше личиночное состояние! Всё не так уж плохо! Коммунистическая идеология, начиная от Чернышевского и кончая нашими днями, родила не только Рахметова, но и вот — иппликатор Кузнецова! Он не мог бы появиться, не будь Рахметова с его привычкой спать на гвоздях! На иголках иппликатора Кузнецова часами лежат бывшие комсомольские лидеры, но никто не запрещает не бывшим тоже лечиться... Всё не так уж плохо. Грёзка вылечится от алкоголизма... Дети наши вырастут. Только вот на улицах совсем нет беременных женщин, а так бы всё не совсем плохо...

(Н. Г.)

1993

КОКОШКО Юлия Михайловна

1953

Военный базар с исчезающим полководцем Вариации

Его прекрасное лицо, измождённое и бледное, напоминало бессмертного Бонапарта. Волнение охватило всё мое существо, ибо я обожаю Наполеона I.

Сара Бернар. «Моя двойная жизнь».

Коринна чем-то походила на Тассо...

Жермена де Сталь. «Коринна».

Император, вполне доверявший мне в этот период, велел мне прочесть ему его корреспонденцию. Мы начали с дешифрованных писем иностранных послов в Париже; они мало интересовали его, потому что все земные новости сосредоточивались вокруг него.

Ш.-М. Талейран. Мемуары.

Свидетельствуют, что в вечной уличной лотерее весна распространяет пропасть зелёных билетов — и пропасть беспроигрышная, и по осени окажется золотой... если не жёлтым билетом... И мои эпитеты тоже стремятся — в золотые и вечные: столь щедро аттестуют — все! Мимикрия? Слова или предмета? Но вкравшийся в текст зелёный как атрибут весны необратим — и золотым посулам девичества неверен и весьма переменчив. Особенно — вечнозелёный, как золотая молодёжь. И всё равно, чья неверность (зелень) реалистичней и гуще: весны? Войны? Или тоски, что застопорила мне вход в тетрадь — ударной стопой Музы: куда вы? Во все тяжкие метафоры (тяжкие инверсии инвентаря)! Но лёгкость перевоплощений... хм, уже за холмом? И вещь, посаженная на моё перо — на час, как на кол — отпавший от мира фрукт, засвеченный на базаре мокрой тряпицей — и вся вещая новость... именительный падеж вещи — в братские пирамидки, единственно раскрывшаяся мне механика.

Однако произнесена лотерея...но приканчивать фразы — дешёвые жертвы! И за всеми метафорами (метанием вещи, помётом слов) видится одно — вокруг процветает заговор! И всплески неверности, то есть зелени в окнах — не знаки ли процветания? И уже найден корень — мета... Найдена мета!

Далее — по черновику, с середины — с ускользающей сути, ведь с чего начинается нагромождение слов — не суть...

...войти в заговор, как в стремительно зреющий южный сад — вечнозелёный? — приголубивший ослепительную перспективу моря... на агору заговора, магически превращенного устами-базарищами — в полный базар, в дым сигарных баклажанов в клацающих золотых морковинах, в меты огуречной рюхой — для затравки пряностью, в цапкие-пунцовые перцы-мизинцы, начинающие с бубновой козы — в солнечное сплетение словес: пожалте в мои базаросли, я не знаю, что есть искус, мне есть — мой надкус!

Так разливается заговорщик-Базар — пуншем в пылких посудинах: в сердцах и в рогатых чашах с заткнутыми орехом глазницами-блазницами, выкатив волоокие сливы и стреляющие ушлые вишни, обнажив чудовищную репу — свободой на баррикадах, и вбивая пороховые кувшины промежутков в раздвижную империю — продажная Краснозобая Бестия, сортирующая на плахах потерянные париками персики и гегемонов от бахчи, позеленевших в собственных прутьях... постригшихся в нули и начиняющих распадом разъедающий их мир. А свински пьяные свиные головы во фригийских колпаках плюхнулись в застолья — сонно сквернохрюкать силософские хрюктаты... а над ними заточенные карандашиком ножки, тоже в красных чулочках и на красном каблучке, пишут историю свободы свободным канканом.

Эй, непрозрачный, пышнотелый, запотелый, как капуста в трёхстах серебряных жилетах (как серебряный поэт в трёхстах жилетах), не казним ли кого ещё, чтоб уже не казниться? Так Базар или Заговор?

Дело вкуса, темнит Краснозобый и мерцает абрикосовой половинкой пенсне со скользкой косточкой навыкате, отражая, между прочим, пламя — что отсутствует между прочим отражённым... экие невидные прогнозы... Как же-с без Императора — в потусторонней композиции, куда завёл вас крайний пассеизм? — подмигивает с огоньком Краснозобый. Морт-натюр, Тот Свет — он же базар. Или — заговор, что заговор — базар. Вариант: свободный пересказ базара. Или вам за императора — рядовые формы мёртвой натуры, что катились к совершенству роковой дорожкой стебля, но едва нашарили — и... эти шаромыги? — угрызая персь от персии, как от австрии — итальянским походом... от военной славы пруссии — одной иеной с ауэрштедтом... Наш император, — размахнувшись площадным нещадным солнцем: — Ого-о-онь!.. — второе, что опять бросается в глаза, пока подбрасывает искры йен — во вспыхнувшие там и тут золотые клакерские ухмылки четвертованных тыкв.

Но первым застит взор — Свободой и выпячивает навынос её красные нарезы — потому и краснозобый. Свобода цвета! Свобода слова — и написания, и прочтения! То-то резчик слов и свобод, гражданин краснозобый фрюктидор, так неоднозначен. Или однозначен — но не единственный, у него завелась сестра-Свобода и — как ближняя — очень недалека...

Я не страж сестрице, — режет Краснозобый баранью холку винограда.

Но раз вы, Сир, не сир на свете — вдруг дурная бесконечность выжала из вас по капле историческую нужду? И — с высот искусства Слова — в корзину! И базарные ряды продуктивных синонимов: баранья холка — барахолка — свальный грех... Или: ярмарка — пир — щир — убещур... и мой замысел — синоним тыквенной ухмылки, расплывающейся вширь... на ветер! На сквозной гуляющий сюжет... на прецедент, позволяющий бросить сюжет — в любое время и в любое место...