Антон и Зяблик
Шрифт:
– Не догонишь меня, дед!
– А вот пятки тебе отчекрыжу!
Шурка скрипела валенками - скрип, скрип!
– и все оглядывалась, все оглядывалась. А отец бежал сбоку от лошади, подпрыгивал, как чертик на веревочке, от усов и бороды его так и валил белый дым. Не мог он от дочки отстать, никак нельзя было отстать!
Мать хмуро следила за ними, потом махнула рукой и отвернулась к старшей дочери. Вгляделась в нее и всхлипнула. Аня вытащила из-под тулупа руку и погладила ее по голове.
– Устроюсь вот, приедешь ко мне…
– Не увидишь ты боле ненаглядную свою!
– кричал отец.
–
Лошадь нагнала Шурку и съехала на обочину. Отец обкрутил руку вожжой и натянул ее. Шурка влетела в сани, зарылась в мягкий Анин тулуп, надышалась теплом - и снова на волю. Под шубой хорошо, а так-то лучше! Она перекатилась на передок саней и выхватила вожжи у отца.
– А ну-ка теперь меня догони, Марафон!
– крикнула она отцу, которого звала по-всякому: и дедом, и Марафоном - деревенской кличкой, приставшей к нему еще в молодости.
Шурка взмахнула вожжами и опрокинулась навзничь. И завертелась снежная кутерьма! Полетели навстречу телеграфные столбы, заплясали избы и овины, понеслись оцепенелые сады. Выскочил из-за пригорка пришкольный ветряк с мерцающим красным глазком, сани поднялись вверх и ухнули вниз, полетели так, что сердце остановилось, а тело сделалось легким-легким, вот-вот улетит.
Вскоре в снежной пыли исчезли и деревня, и пришкольный ветряк, и отец, бежавший за санями. Одна луна не отставала - бежала, обгоняя облака, и освещала дорогу. Шурка оглянулась на Аню, бледную сейчас и красивую, как никогда, на мать, припавшую к ее ногам, и вдруг подумала: а ведь уезжает сестра не в гости к кому-то, а навсегда, навсегда! Как же Шурка-то одна будет, без нее?
Когда Шурке тоскливо бывало, любила она петь. Затянет, и сразу легче становится. Вот и сейчас - оглядела она поля, дорогу, луну с облаками, словно прощалась с ними, и заголосила тихонько:
Когда меня московский поезд Уносит в дальние места, Хлеба мне кланяются в пояс. Мерцает ранняя звезда…Под скрежет саней можно бы, конечно, затянуть и погромче, все равно не услышат, однако мать торкнула ее в спину:
– Ишь, певица, распелась! Отец-то, гляди, отстал, а она чешет!
Марафон долго догонял, медленно вырастая из морозного тумана, наконец прыгнул в сани и подвалился к Шурке.
– Будет с тебя!
– сказал он, забирая у нее вожжи.
Лошадь побежала тише. У хутора Вырикова, спрятанного в соснах, совсем замедлилась. Навстречу им вышел человек - черный, угловатый, вышел и остановился.
– Кто бы это?
– испугалась мать.
– Васька-разбойник, кто же еще!
– сказал Марафон.
Подъехали ближе, вгляделись - действительно Васька.
В черной короткой тужурке и сапогах, одет не по морозу. Аня выпростала обе руки из-под шубы, потянулась к нему:
– Садись ко мне.
– Ладно уж, сиди там!
Вася пожал Марафону варежку, забрал у него вожжи, свистнул и побежал рядом, раскатисто скрипя сапогами. На Аню даже не глянул.
– И охота была с печки слезать, елки-мочалки!- удивился Марафон.
– Без тебя не спровадим, что ли?
– А у меня дело на станции есть.
–
Вот оно что! Ну ладно, вместе веселее будет.Вася успевал на ходу прихлопывать задниками сапог, длинно сплевывал в снег и поигрывал вожжами над дымящимся крупом коня.
– Вась, а ну подь ко мне!
– властно сказала Аня.
– Чего?
– мрачно буркнул он, придерживая коня.
– А то вот!
– Аня притянула его к себе, насильно опустила уши на шапке, и Шурка заметила даже, как Вася покраснел от смущения.
Конечно, никакого дела у него на станции - знал, что Аня уезжает, вот и караулил. Аня усадила его рядом с собой, укрыла краем шубы.
– О человеке, значит, заботится, - пояснил отец, скосив на них глаза.
– Молчал бы уж, старый, - одернула мать.
– А что? Больше-то не придется…
Шурка шлепнула отца по спине.
– Молчал бы уж, дед, - сказала она.
– Вот елки-мочалки, слова сказать не дадут. Ты не слушай меня, Вася, а знай себе грейся. Последний час твой, можно сказать…
– И не стыдно вам, батя, насмехаться?
– с укором сказала Аня.
– И не стыдно?
– подхватила Шурка и, отобрав у отца вожжи, сильно тряхнула ими.
Сани дернулись, все сразу примолкли.
Навстречу понеслись ложбины, черные, как омуты, замелькали белые стога - не стога, а шлемы витязей, пролетели рогатые кустарники над речкой, что невидимо текла подо льдом. Как смерч, пронеслись грузовики, и за ними долго еще в воздухе завивалась шлейфом бурая пыль.
– Дед, что это?
– спросила Шурка.
– Халтура, вот что, дочка! Подкормку на поля везут, а сеют по дороге, нечистая сила!.. Нет бы укрыть догадаться!
– Жди от них! Догадаются!
– сказала Шурка и прихлопнула вожжами.
– Н-но, нечистая сила!
Шурка цепко следила за дорогой, но это не мешало ей, выставив из-под платка ухо, подслушивать, о чем шепчутся Аня и Вася. Беда только - плохо слышно, потому что под полозьями будто гремел оркестр, и музыканты, задыхаясь, дудели в трубы и флейты, били в барабаны и бубны.
Вася, милень-кай ты мой, До свиданья, дорогой… -напевала Шурка, выдумывая слова, и жалела, сильно жалела Аню, которой, наверно, ой как тяжко расставаться с милым своим Васей.
Когда Шурка вырастет, она тоже уедет, и дед не станет ее ругать, как Аню, потому что он любит ее больше старшей дочери, а за что - непонятно. Шурка - маленькая, шустрая, как обезьянка, и драчливая, как мальчишка. Над Аней он всегда смеялся. А ведь она и умная, и красивая, и цену себе знает. И понимает в жизни курс, как сама говорит.
Шурка оглянулась на родителей. До того показались они старенькими, что сами по себе заморгали глаза и под носом появилась сырость. Особенно деда жалко - маленький такой, глазки слезятся, с бровей свисает иней, а усы как. сосульки. «С кем же они останутся?» -думала она. Дед хорохорится, а ведь седьмой десяток пошел. Мать на вид здоровая, крупная, а тоже - подоит корову и сидит, будто воз дров переколола. На огороде повозится - вовсе разогнуться не может. Ой, беда с ними, беда!
– Дед, что это горит там?
– спросила Шурка.