Арабская поэзия средних веков
Шрифт:
* * *
Спешьтесь, друзья, возле этих развалин с поклоном, Если уместно почтенье к домам разоренным. Пустошь вокруг, а ведь Нум здесь когда-то жила. Ветер засыпал руины песком раскаленным. Спрыгнув с верблюда, жилище я стал вопрошать: «Где твои жители? Край этот был населенным!» Камни могли бы о многом поведать – молчат, Немы они, их молчанье понять нелегко нам. Вижу я чахлые травы да мертвый очаг, Нет ничего, что служило б от солнца заслоном. Вспомнилась Нум. Как мы веселы были вдвоем!– Рок нас еще не коснулся суровым законом. Мы поверяли друг другу все тайны свои, Все свои помыслы, как и пристало влюбленным. Помнится: родичи Нум и собратья мои Стали верблюдов седлать на рассвете студеном, Нум на меня поглядела, был взгляд – как судьба, Сердце мое от тоски задрожало со стоном. Ночью слежу я, как звезды плывут на закат, Свет их далекий ловлю я в просторе бездонном. Что это – пламя костра или молнии блеск? Нет, это лик моей Нум, затененный виссоном. Сквозь покрывало сияет он мне по ночам, Светится он в темноте перед взором бессонным. Сколько
* * *
Преследует смертных судьба и всегда настигает, Судьбу же – увы! – ни поймать, ни вести в поводу. За горло берет она всякого хваткою волчьей, И даже властители с ней не бывают в ладу. Внезапно она поражает стрелой смертоносной, И первыми падают лучшие, как на беду. Немало я видел пронзенных безжалостным жалом, И гибнут они, как написано им на роду. * * *
Свернулся змей в кольцо, как будто всех слабей, Отводит он глаза, хоть нет стыда у змей. Смиренным кажется коварный лицедей, Как будто занят он лишь думою своей. Он улыбается, но тронь его, посмей - Он зубы обнажит, стальной иглы острей. Мечтают все до старости прожить, Но что за счастье – слишком долгий век? С годами жизнь становится горька, Бесплодная, как высохший побег. Что может веселить на склоне лет? Уходит время радостей и нег. Умру – и злобно усмехнется враг, Друзья вздохнут: «Был добрый человек!» * * *
Где ты, Суад? Без тебя я тоскую поныне. В Шаре теперь ты живешь, в отдаленной долине. Ты недоступна, враждебного племени дочь, Только во сне тебя вижу, и сердце в унынье. Кожей бела ты,- на рынок не возишь котлы, Под покрывалом ты прячешься и в паланкине. Речь твоя – музыка, лик твой – венец красоты, Ты среди смертных красавиц подобна богине. Помню упрек твой: «Погибели ищешь своей, Только верблюду ты предан, седлу да гордыне». Так я ответил: «Удел мой скитаться в песках. Счастья, любви и покоя чуждаюсь отныне». Мы оседлали верблюдов, мы двинулись в путь, Богу вверяемся, хлеб добывая в пустыне. Скоро услышишь о подвигах рода Зубьян, Скоро пастушьи костры задымятся в низине, Скоро повеет ненастьем от Уруль-горы, Скоро раскинутся тучи в темнеющей сини. Им не пролиться дождем у подножия Тин, Склон обоймут, но не в силах подняться к вершине. Путник бывалый расскажет тебе обо мне, У домоседа ведь нет новостей и в помине. Я с игроками пирую и щедрой рукой Ставлю им яства и лучший напиток в кувшине. Сутки порою верблюдица скачет моя - Хоть и устала, но резво бежит по равнине, Шаг прибавляет, к твоим приближаясь местам, Словно собратьев почуяла на луговнне. АЛЬ-А ША
* * *
Прощайся с Хурейрой! Заждался верблюд седока. Тебе нелегко? Что поделать, разлука горька. Непросто расстаться с красавицей густоволосой, Чья поступь так вкрадчива и шелковиста щека. Домой от соседки идет она плавной походкой, Идет не спеша, словно облако в небе, легка. Она повернется – и звонко стучат украшенья, Как зерна фасоли в утробе сухого стручка. Она никогда не заводит с соседками свары, От всех пересудов и сплетен она далека. Так стан ее тонок, что страшно: возьмешь – переломишь, Но пышная грудь у нее и крутые бока. В дождливое утро так сладко лежать с ней на ложе, Любовнику пылкому с нею и ночь коротка. Движенья ее осторожны, а как соразмерны Упругие бедра и тонкая в кисти рука. От платья ее веет мускусом и гиацинтом, И нежное тело ее благовонней цветка, Свежее зеленого луга, омытого ливнем, Который низвергли плывущие вдаль облака. На этом лугу, как созвездья, мерцают соцветья, И каждый цветок, окруженный венцом ободка, Прекрасен – особенно ночью, но все же померкнет Пред милой моей, так ее красота велика. Я пленник ее, но она полюбила другого, А сердцу того человека другая близка, А та, в свою очередь, дальнего родича любит И тоже напрасно: его охватила тоска По той, что меня полюбила, но мной не любима. Любовь
обернулась враждой. Как она жестока! Поистине, каждый из нас и ловец и добыча, Стремимся к любимым, но видим их издалека. Не знаю, Хурейра, кого предпочла ты Маймуну, Но как ты сурова со мной, холодна и резка. Узнала, что я слепотою куриной страдаю? Недоброй судьбы опасаешься наверняка! Ты молвила мне: «Уходи! Ты несчастье приносишь! Будь сам по себе! Не желаю в мужья бедняка!» Ты видишь сегодня меня босиком и в лохмотьях, Дай время – обуюсь в сапдальи, оденусь в шелка. Чужую жену я легко соблазню, если надо, В чужое жилье проберусь я, как вздох ветерка. В набег поведу смельчаков, и пленительный отрок Мне спутником станет, вернее коня и клинка. Не раз мне баранину жарил юнец безбородый, Мы пили вино, принесенное из погребка. Мои сотоварищи поняли: смерть ожидает Богатого, нищего, юношу и старика. Мы, лежа в застолье, соперничали в острословье И пили, да так, что струилось вино, как река. Бывает: за нами не в силах поспеть виночерпий, Тогда сам хозяин хватает бурдюк за бока, Проворно его поднимает, звеня ожерельем, И в чаши вино наливает нам из бурдюка. Напев полуголой невольницы слух нам ласкает, Сливаются голос и лютня, как два ручейка. Нам яства подносят красавицы в длинных одеждах, Исполнят все прихоти, только кивни им слегка. Я вдосталь вином наслаждался и женскою лаской, В пустынях безводных дорога была нелегка, В безлюдных местах, где глухой непроглядною ночью Лишь злобные джинны вопят над волнами песка, Где в полдень палящий не всякий осмелится ехать, Где жажда и зной, где ни лужицы, ни родника. Я эти пески пересек на поджаром верблюде, Он к зною привычен, и поступь его широка. * * *
Я Кайса навестить хочу, как брата, Я клятву дружбы взял со всех племен. Я видел, как бурлит поток Евфрата, Как пенится, когда он разъярен, Как с боку на бок парусник швыряет, Грозя низвергнуть на прибрежный склон. Так укачало кормчего, беднягу, Что в страхе за корму схватился он. Но что Евфрат в сравненье с Кайсом щедрым? Тот всем воздаст, никто не обделен, И сто верблюдиц, крепких, словно пальмы, Дарит он другу: не велик урон! Ведь все сыны Муавии такие, Любой высок, прекрасен и силен. По зову первому идут на помощь, Все на конях, и не сочтешь знамен. А как приятно с ними быть в застолье! Их руки щедры, разговор умен. АЛЬ-ХУТАЙА
* * *
Отстань и отойди, будь от меня подале. Молю Аллаха я,- убрать тебя нельзя ли? Тебя считаю я презренным и дурным,- Надеюсь, что тобой я тоже не любим. Ты губишь каждого предательством, изменой, Все тайны выведав в беседе откровенной. Тебе когда-нибудь за все воздаст Аллах - Любви не встретишь ты в своих же сыновьях. Жизнь черная твоя приносит беды людям, И смерти мы твоей все радоваться будем. * * *
Аллах тебе за все готовит наказанье, И прадедам твоим, и всем, кто жили ране. Добро твое всегда притворство или ложь, И праведность свою ты строишь на обмане… Но ты собрал в себе, лелеешь, бережешь Все виды подлости, грехов и злодеяний. * * *
О, как со мною вы безжалостны и злы, А я прославил вас, я вам слагал хвалы. Пусть холит злобную верблюдицу рука - Верблюдица не даст ни капли молока. Я знал, что благодать к вам с неба снизойдет За то, что вы меня спасете от невзгод. Я был как жаждою измученный верблюд, Я ждал, что здесь найду защиту и приют. Но вижу, что от вас бесцельно ждать добра. Что страннику опять в далекий путь пора… Но разве виноват был праведный Багид, Даря приют тому, кто брошен и забыт, Кто предан, осрамлен, чей жребий так суров, Кто бродит на земле, как дух среди гробов. В свирепой ярости, пороча и кляня, Зачем собаками травили вы менж За что же ненависть пылает в вас ко мне? Так ненавистен муж порой своей жене… За добрые дела мы благом воздаем - Но мне за все добро платили только злом. Чего ж тогда искать? На свете правды нет. Будь счастлив, если ты накормлен и одет… * * *
В словах моих много и яда, и едких обид, И кто-нибудь ими сегодня же будет побит. Но если я сам изуродован волей Аллаха - Мое же проклятье пускай и меня истребит… ПОЭЗИЯ РАННЕГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ
Середина VII века – середина VIII века
АЛЬ-АXТАЛЬ
* * *
Он пьян с утра и до утра мертвецки, как бревно, Но держит голову его над чашею вино. Он пьет, пока не упадет, сраженный наповал, Порою кажется, что он рассудок потерял. Мы ногу подняли его – другую поднял он, Хотел сказать: «Налей еще!» – но погрузился в сои. И мы глотаем за него, впадая в забытье, На головню из очага похожее питье. Налейте ж мне! Налейте всем! Да здравствует вино! Как муравьи в песке, ползет в моих костях оно. Так в лоне огненном возрос сын города сего,- Росло и старилось вино, чтоб сжечь дотла его! Горит звезда вина, горит! И он, страшась беды, Спешит разбавить алый блеск прозрачностью воды. И закипают пузырьки на дне, как будто там Сто человечков, и они, смеясь, кивают нам. * * *
Тяжелой смолою обмазана эта бутыль, Укутали бедра ее паутина и пыль. Пока догадались красавицу нам принести, Чуть старою девой не стала она взаперти! И светлые брызги вина мимо чаши летят, И благоуханен, как мускус, его аромат. * * *
Когда мы узнали друг друга, в ту первую нашу весну, Мы были подобны прозрачной воде облаков и вину.
Поделиться с друзьями: