Арена

— О боже, — сказал он, — ты слишком много думаешь за меня. Мне это уже не нравится. Я собираюсь жить с тобой всю свою жизнь, мотаться по свету, снимать кино с Оливером и наделать кучу детей, мальчишек Руни и девчонок Вагнер…

Она засмеялась, села рядом, положила ему мокрую голову на плечо; она пахла, как целое море васильков.

— Даже если я разучилась летать, пока бежала по лесу?…

— Даже если ты разучишься ходить, ты не избавишься от меня; наоборот, я буду нужен тебе, как никогда, — катать тебя в кресле по розовому саду; ведь когда-нибудь у нас будет розовый сад, как в Скери, ничуть не хуже, — а Ангел уже спала… сопела и спала; «как ангел, — подумал он, — я люблю её, я люблю её, я люблю её…»

CARELESS MEMORIES

Письма пришли поздно вечером; лежали у консьержа, пока Снег и Макс не пришли домой, а они вернулись в три часа ночи; они были в опере — давали «Сельскую честь» и «Паяцев» — красно-золотой театр, императорская ложа; они ходили туда вдвоём, ели там домашние чипсы и крошечное печенье с карамелью и в молочном шоколаде; Макс пёк утром и взял с собой в бумажном коричневом пакете. Макс был в сером свитере, облегающем, с горлом, и в тёмно-синих джинсах, и в сером узком коротком пальто; Снег же, как композитор, по старинке надевал сюртук, чёрный, приталенный, очень дорогой — зато сидел как влитой, ни единой морщиночки, — и белую рубашку, тонкий чёрный галстук, подтяжки, чёрные брюки. «Ты похож на гангстера», — сказал Макс; «да ты говоришь это в сотый раз, — разозлился Снег, — ты же писатель, ищи сравнения, почему я не похож на Шопена, например?»; «ну, я ж не видел Шопена, — сказал Макс, — ну не сердись, согласен, я туплю, но ты похож на очень красивого гангстера, и все девочки в Чикаго — твои»; на самом деле Снег был похож на прекрасного вампира, но о вампирах они не говорили; Макс писал о них, а Снег имел с ними дело. Снег любил «Сельскую честь», считал, что увертюра — совершенство; Макс уже на увертюре уставился на дирижёра; «Снег, боже мой, посмотри на него… он просто Дроссельмейер»; Снег посмотрел в оркестровую яму: дирижёр был совсем мальчишка, невысокий, чёлка до носа, чуть не сбил рукой пюпитр у ближней скрипки; он дрожал, прыгал, танцевал, кривился, прижимал палец к губам, прося оркестр затихнуть; это было волшебство, шаманство; Макс свесился с ложи и совсем не смотрел на сцену; «о боже, Снег, он нравится мне, как женщина»; «это Даниэле Эко, — сказал Снег, — я читал про него, ему двадцать четыре, как тебе; он гений, композитор, учитель пения, главный приглашённый дирижёр здесь и ещё в пяти оркестрах; живёт в Лондоне», — он был угрюм: Даниэле ему тоже понравился, но они были так далеки друг от друга: Снег писал саундтреки к фильмам; а Даниэле жил в мире оперы. Как только закончились «Паяцы» — Даниэле закрутился в каком-то безумном фуэте — Макс выбежал из ложи и исчез; Снег стоял и ждал его с пальто в фойе; Макс вышел с Даниэле; Даниэле был мокр и прекрасен: длинный нос, тяжёлый подбородок, яркие пухлые губы; в белой рубашке; он был словно маленькая атомная станция, словно раскалившаяся на солнце крыша — такой энергичный и горячий; вытирал волосы маленьким белым шелковистым полотенцем; «это Снег Рафаэль, это Даниэле Эко» «привет» «привет»; они пожали руки, у обоих они были тонкие, белые, с нервными длинными пальцами — совершенство, как вещи: мундштуки из красного дерева, китайские рисунки на шёлке, богемский хрусталь; администратор смотрела на них и улыбалась: все трое были такие молодые, хрупкие и гениальные — они похожи на супергероев, выпускников школы, в которой учат на людей Икс; они обязательно подружатся; «я вас знаю, — сказал Даниэле, он говорил по-английски очень хорошо, с мягким, словно только из печки вынутый яблочный пирог с корицей, южным акцентом, — я дома постоянно играю вашу музыку, к фильму про вампиров, где девушка влюбляется в вампира, он в неё тоже, но потом он её бросает, и она ищет его по всему свету, чтобы убить, и убивает всех вампиров заодно по дороге; на фортепиано играю, она удивительная; такая простая и такая прелестная; её можно повторять вечно» «этот фильм по его книжке, кстати», — сказал Снег, толкнул Макса в бок; «соседи вам в стены стучат?» — пошутил Макс; «нет, у меня звукоизоляция, — засмеялся Даниэле, — да там полный дом музыкантов, он рядом с оперой, и в нём оперные снимают квартиры, очень удобно: можно в любую дверь позвонить, спросить, кто лучше всех пел «Сантуццу», весь дом сбежится спорить». «Круто, — сказал Макс, — надо будет тоже снять там квартиру; вы сейчас куда? в аэропорт?» «у меня в три часа ночи самолёт; я хотел съездить куда-нибудь поесть» «а мы тоже; итальянская кухня? рядом с нашим домом есть дивный ресторанчик, «Свелто», там готовят народную итальянскую еду, ничего вычурного: повар-итальянец вспоминает детство». Даниэле ушёл переодеваться; «что ты сделал?» — спросил Снег; «то, что хотел, — веселился Макс, — влетел за кулисы и заорал: где это чудо, этот дирижёр? меня стали выпихивать, я сказал: вы что, охренели, я Макс Дюран; и тут Даниэле сам вышел». Вернулся Даниэле, в чёрной водолазке, чёрных брюках, чёрных лакированных ботинках, — ножки у него были маленькие, как у японской девочки; они вышли на улицу, где дожидалась чёрная бронированная машина; «поехали на нашей, мы потом тебя и в аэропорт отвезём» «вау!» — сказал Даниэле; у Макса была тёмно-вишнёвая винтажная английская машина, вся в хроме; они отправились в «Свелто»; зал в красно-зелёных тонах, антикварная мебель красного дерева, вместо столиков — стойки и барные стулья; Снег с Даниэле напились: в «Свелто» делали своё домашнее вино, белое и красное, они выпили и того, и другого по кувшину; Макс не пил, он был за рулём; отвёз Даниэле в аэропорт; пошёл дождь, и они, мокрые, обнимались под ним на прощание; «приезжайте ко мне в Лондон, — сказал Даниэле, — мы сейчас репетируем Вагнера, «Тристан и Изольда», приезжайте на премьеру, я пришлю билеты; так и писать: Максу Дюрану?» «де Моранжа, — уточнил Макс, — а ты какие цветочки любишь? мы тебе цветочков притараним» «я их всё равно дарю тётенькам из оркестра» «ну ладно, без цветочков; с вином из «Свелто» придём»; потом они ехали домой, и дождь стекал по стёклам, разноцветный от огней реклам и витрин; Снег напевал первую арию хора, а потом забеспокоился: «а его не разорвёт на Вагнере на молекулы? Раз он так отдаётся на Масканьи…» Макс улыбался в зеркало и курил: «да ты влюбился, братец» «ну, он же потрясающий» «согласен, он сама музыка»; потом Снега укачало; Макс втащил его в фойе; «простите нас, — сказал консьержу, — выпили чуть-чуть, от восторга перед оперой» «ничего, сэр; возьмёте почту мистеру Рафаэлю?»; Макс взял; довёл Снега до квартиры, до кровати, раздел и уложил; среди ночи Снег проснулся; на столике горела лампа — красная, в форме губ Мэй Уэст; он чувствовал себя абсолютно вменяемым, и было очень жарко; открыл окно, нашёл письма рядом с сигаретами, вставил сигарету в мундштук и высунулся в окно, стал читать — пахло зелёным салатом, когда его рвут на части для готовки, — дождь всё ещё шёл. Одно было из Голливуда, от классного продюсера, они уже работали вместе, с предложением написать саундтрек к фильму про Хита Леджера; а второе… конверты Снег знал: это от шефа — чёрные конверты с золотой печатью, Ватикан и Интерпол в одном лице; ему поручали вести очередное странное дело: городок в горах, где погибают дети и подростки, а смерти никак не связаны между собой: одну девочку зарезали, когда она открыла дверь, думая, что пришли родители, квартиру ограбили, грабителей не нашли; двоих детей, близнецов, брата и сестру, нашли раздетыми и изнасилованными на городской свалке, дети были сиротами, их родители погибли, дети жили под присмотром тёти, а та пила, да так, что даже не заметила их исчезновения, никуда не заявила, нашли их случайно рабочие; один мальчик покончил с собой из отцовского пистолета, оставил печальный дневник, полный осени и одиночества; но слишком много смертей для такого маленького места; странность в том, что двадцать пять лет назад в этом городке было то же самое: умирали дети; и следователь, которому поручили эти дела, погиб — замёрз в горах, непонятно, что он там делал, и поза — словно гнался за кем-то; он был на лыжах, в тёплой куртке; Снег прочитал, уронил на пол; лёг спать дальше. Утром он проснулся от треска в голове: ночью голова почему-то не болела, а утром просто заскрипела и начала расходиться по швам; Снег застонал, выбрался из-под оранжевого пледа и стёганого одеяла; окно Макс, видимо, закрыл, но на полу растеклась лужа дождевой воды; на кухне пахло омлетом с базиликом и грибами; свежезаваренным «Эрл Греем»; Макс сидел за столом с белым эппловским ноутбуком и писал, забравшись с ногами в кресло; у них была удивительная кухня: маленькая, квадратная, очень светлая; на стене висели огромные старинные часы, башенные, стрелки с метр; правда, бой и звон они убрали; пол клетчатый, чёрно-золотой; а верх окна из цветных стёклышек; и деревянные полки, и глиняная посуда, и широкая плита, и чугунные сковородки; и стол круглый, из чёрного дерева, и два кресла — красное и золотистое; Макс сидел в золотистом; красное принадлежало Снегу; больше в этой кухне никто не предполагался. «Какое кресло мы бы поставили Даниэле, — подумал Снег, — коричневое, бархатное…»

— Привет, Снег, ты живой? — спросил Макс, отвлёкся от ноутбука; трогательно взъерошенный — странные, пепельно-золотистые волосы, порой совсем бесцветные, как вода; в пижаме сливочного цвета, с розовыми полосками; и пепельница на подлокотнике, с рисунком Альфреда Мухи; Макс курил ментоловый «Кент».

— Живой. Боже мой, каково там бедному Даниэле?

— Он тоже живой, скинул нам сообщение.

— Как мило…

— Ну да. Кушать будешь?

— Не-а, только чаю попью.

— Письма нашёл?

— Да.

Макс не стал спрашивать, что в письмах; Снег налил себе чаю, насыпал коричневого сахара — Макс пил с белым; и сел в своё кресло, закрыл глаза. Стал думать, ехать ему в этот маленький город или нет; смерть того следователя, в снегах, в горах, его не пугала; Снег пока ещё не обрёл личного врага — Джокера, Уиндома Эрла, профессора Мориарти; Снегу никто никогда не угрожал; он просто всего три дня назад закончил дело о серийных убийствах девочек-готов; их находили с отрезанными головами на кладбищах; сначала подозревали кого-то из мальчиков-готов, позакрывали все готские клубы и магазины; потом стали искать связь между могилами, на которых их убивали; потом совсем запутались и обратились к Снегу; Снег часами изучал трупы, порезы на телах, повреждения, ранки, запомнил все их головы и лица — девочки оказались, как на подбор, красивые, их было нестерпимо жаль; убийцу он нашёл — это был высокопоставленный чиновник в дорогом костюме; очень ему девочки-готы нравились… После этого дела Снег часами отмокал в ванне — отмывался — и курил беспрерывно; Зуи Глас; Макс приносил ему еду — сладкое в основном: шоколадный торт, яблоки в карамели, эклеры со свежей малиной и сливками; есть по-настоящему Снег не мог; поел он впервые только вчера; Даниэле заставил его вообще забыть об убийствах; и музыка… Он предпочёл бы полгода ничего не расследовать, а писать шедевры; сегодня вечером они уже были приглашены на «Музыку во фраках и джинсах»; в первом отделении были заявлены классические вещи: Оффенбах, увертюра к оперетте «Орфей в аду», Чайковский, сюита из балета «Спящая красавица», Берлиоз, «Ракоци-марш» из драматической легенды «Осуждение Фауста»; а во втором отделении переодевались в джинсы и футболки и играли «Имперский марш» и музыку из «Парка Юрского периода» Уильямса, «Код да Винчи» Циммера, «Титаник» Хорнера и в том числе снеговскую вещь — которую любил Даниэле — из фильма «Улица Жанны д'Арк под снегом» — про девушку, которая ищет вампира…

— Макс, — сказал Снег, — ты же читал письма?

— Ну да, — ответил Макс.

— Что ты пишешь?

— Про одного парня, Стивена Леви, он сын смертной женщины и вампира; живёт у отца и очень одинок; его не принимают ни люди, ни вампиры; у его отца целый арсенал средневековых орудий пытки, и однажды, мальчиком, Стивен налетел на кресло ведьм — такое, с шипами… на руках остались на всю жизнь шрамы… ну, это я стащил у Бартона, конечно… вампирами в этом мире становятся, выпив крови девушек из рода Бекинсейл; их называют «золотая кровь»; Стивен и очередная девушка Бекинсейл, предназначенная, собственно, ему — отец очень хочет, чтобы он стал вампиром, — влюбляются друг в друга и сбегают накануне обряда посвящения в вампиры…

— А теперь за ними все гоняются?

— Он не знает; он просто создаёт себе дом, с библиотекой, залом для балов, и живёт в нём с девушкой; она рожает дочь, умирает; он воспитывает девочку, очень любит её; такой уютный мирок, полный вещей, запахов, еды; и размышляет о том, что могут охотиться, скорее, за его дочерью, потому что она носительница дара…

— Круто. Боевичок такой.

— Да нет, на самом деле всё медленно и занудно; я пишу его дневник — он старомодный такой, в стиле восемнадцатого века. Ты поедешь?

— Сегодня же «Музыка во фраках и джинсах».

— Поезд туда идёт раз в два дня, отправление в четыре утра.

— Ты уже посмотрел?

— Ну да, — Макс встал налить себе ещё чаю, его пижамные штаны подкатанные до колен, сползли до щиколотки обратно; Снег растрогался, вздохнул, наложил себе омлета, нацелил вилку. — Тосты?

— С маслом и мандариновым джемом.

Макс сделал тосты и сел обратно за свой рассказ, закурил очередную сигарету. Снег поел, нашёл второй мундштук и тоже закурил.

— Вкусно.

— Я рад. Тому, что ты ешь.

— Значит, уже можно опять смотреть на трупы. Там же дети.

— Я читал.

— А вдруг я умру? В снегах, на лыжах… Я ж даже на лыжах кататься не умею.

— Значит, не умрёшь. Всё дело в лыжах.

— О, Макс… ладно, закажи мне билет.

— Я уже заказал. На сегодня. Мы даже успеем поужинать где-нибудь. И вот, возьми… Макс положил на стол цепочку с крестиком — это был его детский, серебряный, с маленьким бриллиантиком в центре; без распятого Иисуса; Макс не выносил распятого Иисуса; любил, когда он изображался с мечом и в короне; он считал Иисуса кем-то вроде Арагорна — последним королём.

— Зачем?

— Вдруг там дьявол?

— Я же не верю в Бога.

— Но зато я верю; возьми, пожалуйста, мне так будет спокойнее. Будешь думать обо мне, о старом друге, и это растопит все снега на земле…

Снег взял так нежно, будто крестик был живой бабочкой, которая дрожит в пальцах и вот-вот упорхнёт; надел и ушёл в душ, где гель «Коттаж» с запахом карамели, шампунь «Эльсев» с протеинами жемчуга; потом собирать вещи — самые тёплые: полосатые свитера, вельветовые штаны, красивые шерстяные носки из Выборга — с замками и рыцарями; микроскоп, набор колб и реактивов; блок сигарет — вдруг там таких не продают — и книгу потолще, «Приключения Кавалера и Клея» Чабона; вечером они сходили в концертный зал, «автор в зале!», пришлось встать, и Снегу долго аплодировали: композиция крутилась на всех радиостанциях — прилипчивая, как влюблённая девушка; потом поехали в «Красную Мельню» — маленькое кафе в подвальчике в центре города, там обычно тусовались всякие художники и поэты, а рядом была академия живописи; на красных кирпичных стенах развешаны постеры афиш Тулуз-Лотрека; кормили вкусно — они заказали от переживаний кучу всего: свинину с ананасами, крахмальную лапшу, рис с овощами и кальмарами, картошку фри, салат с яблоками и сыром маасдам; а потом Макс отвёз Снега на вокзал; и опять пошёл дождь; «ну, пока, возвращайся, я приготовлю тазик оливье»; до отправления оставалось две минуты; Снег обнял его, маленького, мокрого, тёплого, пахнущего ментоловыми сигаретами и клюквой; «мокрый ёжик гуляет по облакам», и сразу пробрался в своё купе — одноместное, бархатное; и лёг спать…

Проснулся он оттого, что кто-то пел в коридоре: «Там-татадам-там-там-там, там-тадам-там-там», — саундтрек к «Гарри Поттеру»; почти правильно и негромко, но Снег всё равно проснулся; голос оказался очень хорош; жалюзи ночью он не закрыл, и солнечные лучи запутались в ресницах; Снег проснулся ослеплённый. «Хорошо, — подумал он, — солнце»; зима была снежной, пасмурной, и он уже забыл, каким бывает солнце — стеклянным, искрящимся; и ещё жарким, аж нос вспотел; в коридоре продолжали петь; он выкрутился из одеяла, мягкого, шелковистого, — вагон был дорогой, почти «Восточный экспресс» Агаты Кристи; ужасно то, что он спал в одежде, и теперь всё тело болело; встал и выглянул в коридор: пела девочка лет четырнадцати; она была в тёмных очках.

— Привет, — сказал он, — это из «Гарри Поттера», верно?

— Да, — она смотрела в окно, стоя на цыпочках; из-за своих белокурых пышных коротких волос шапочкой, как у пажа, и белой-белой, как свадебные кружева, кожи, на солнце она казалась совсем прозрачной.

— А почему ты в очках? — спросил Снег.

— Мне операцию делали, на глаза, — ответила она, смутилась, точно слово «операция» было неприличным, как в девятнадцатом веке, интимным и вульгарным, — я ещё не могу на сильный свет смотреть. Но я все равно смотрю, греюсь. Вам нравится?