Арена

А вы… вы дьявол?

Незнакомец усмехнулся; Ангел чувствовала, как из него идёт голос, смешок, дыхание, так близко он находился, его тело; будто в большом инструменте рождается звук — в контрабасе, в органе…

— Для тебя и для этого собора — наверное…

— Зачем вы хотите убить наш собор?

— Ваш собор? Это ваш собор хочет убить меня… всю память обо мне…

— Я не понимаю.

— Конечно, не поймёшь. Что ты знаешь о соборе? Хоть и живешь здесь всю свою маленькую жизнь, ты, птаха… да что собор… их тысячи… Вот ты диво дивное…

— Я… никому не скажу. Только, пожалуйста, не убивайте собор. Он ведь живой.

— А ты? Ты готова умереть сейчас за этот собор, за эту груду камня, железа, дерева, мрамора, стекла? Если я скажу: его жизнь или твоя?

— Убейте меня, — Ангел поняла, что не боится: если бы он хотел убить её, он бы уже сделал это; человек отступил; она, лишившись опоры, свалилась на мостовую, стукнулась больно коленками, охнула, стала собирать тело в кучу. Человек смотрел на неё; он был просто невероятно сложен, великолепно — стройный, тонкий, и при этом в нём крылась мощь плотины.

— Я видел, куда ты любишь ходить гулять, — сказал он в темноте, — это самая последняя лавочка на пляже. Ты встречалась там с этим парнем, летала с ним над водой. Смелый, должно быть, молодой человек…

— Он меня любит, — ответила Ангел. — Я могу и вас поднять и сбросить с крыши. В воздухе мне легче — как обычным людям в воде.

— Я не боюсь падать.

— Я тоже.

Она смотрела на него снизу вверх: он был в чёрном коротком, до середины бедра, приталенном пальто, в свитере и джинсах и в узких дорогих чёрных ботинках, модельных, «Прада» какая-нибудь; и если бы не запах бензина и синяки на шее, она бы ни за что не поверила… или поверила? Такой он был невероятный… Вампир Лестат — подумала Ангел.

— Я приду завтра, — сказал он, — ещё одно свидание. В пять утра, чтобы никто не видел…

И исчез; темнота, словно платье, взметнулась за ним…

Она не спала всю ночь; сначала смотрела, как тушат пожар; потом смотрела, как занимается рассвет; потом быстро переоделась — в лунное платье; он уже ждал её на скамейке; день обещал быть ясным, словно кто-то сделал накануне что-то хорошее, — так говорила бабушка. Вода сверкала, воздух нагревался; он сидел и курил, и пахло его вишнёвыми сигаретами за километр; он был в белой рубашке и в приталенном чёрном бархатном пиджаке, безупречном, ни пылинки; идеально красивый незнакомец.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Ангел…

— Ну конечно…

— Правда. Ангел Вагнер. Мама и бабушка назвали меня так из-за того, что я летаю… они уже почти назвали меня Мари, но когда я взлетела первый раз, над кроватью… всё же лучше, чем Ремедиос, — второй вариант, в честь героини Маркеса, которая взлетела однажды со всеми простынями, которые вешала на просушку; имя Ангел предложила Дениза, моя старшая сестра…

Он засмеялся; вытащил из кармана пиджака тонкую серебристую фляжку, отпил, предложил Ангел, она отрицательно мотнула головой.

— Это амаретто, не любишь?

— Нет, я вишню люблю только свежую или в пирогах, со сливками и сахарной пудрой.

— Звучит заманчиво. А я думал, ты как жокей — на диете, чтобы быть легче.

— Ещё чего. Я просто танцую, поэтому толстею контролируемо. А так бы меня уже катали на скейтборде, как в мультике таксу… смотрели? Там такая жирная такса, у неё ножки не двигаются уже, она передвигается на скейтборде, и бока так висят… Ну, а кто же вы?

— Седрик Талбот Макфадьен, — он приподнял воображаемую шляпу.

— Талбот, — она нахмурилась.

— Талбот, — повторил он. — Это девичья фамилия моей мамы.

— Талботы… построили собор, — и она зажала себе рот ладонью и уже почти поняла: под орган Руни сносили зал с их могильными плитами и прахом. Он кивнул и закурил, стал рассказывать, глядя на море, и был так красив, что Ангел хотелось сидеть здесь с ним вечность. Чтобы сверкало море, и чайки кричали, и пахло вишней.

— Ну, хоть что-то ты знаешь. Собор построил мой прапрапрапра… боже мой… прадед. Талботы уехали из Скери полтора столетия назад, ещё до замка этого смешного, Дюран де Моранжа; игрушечного; мы жили в Америке; там всё хорошо: особняк, «порше», парфюмерные магазины моего отца — Макфадьена, и мужской одежды; и тут прабабушка, ей сто два года исполнилось в прошлом году, мамина бабушка, попросила меня съездить в Скери и договориться, чтобы её прах был погребён в этом соборе; и чтобы лежала плита с гербом, в лучших традициях Талботов, «мы же Талботы, — повторяла она, — там моя мать и мой отец и мои дедушка и бабушка, и я там буду на месте, моё сердце»; я приехал, подошел к вашему отцу Томашу, а он отказал мне… сказал, что Талботов уже не помнит никто и что орган собору важнее… собор должен жить, а не собирать мертвецов…

— И вы решили убить собор? — вздохнула потрясённая Ангел.

— Талбот построил этот собор, — сказал Седрик надменно, — и Талбот его снесёт. Он наш.

— Но ведь это… жадность… я уж не говорю, что паранойя, гордыня, — и гореть вам в аду. Собор для людей. Чтобы они приходили к Деве, или к Христу, или к Патрику, и говорили, что жизнь тяжела, помоги. Господи… Это не собственность Талботов. Это собственность Бога, — Ангел схватила его за руку, за бархатный рукав, он вздрогнул. — О, если бы вы правда захотели взять мою жизнь — я бы отдала её, только оставьте собор людям. Люди любят его. Он живой. Вы просто приехали договориться, вы ведь даже не знаете, какой он, как в нём хорошо! Слышали бы вы, какие в Рождество и Пасху играются оратории, — люди со всей страны приезжают их слушать, стоят в очереди, чтобы занять место хотя бы стоя, хотя бы просто войти… — голос её звенел. Он смотрел на неё своими чёрными глазами с золотыми искрами в глубине, будто там тоже солнце бежало по воде или кто-то жонглировал горящими свечами; высвободил руку; улыбнулся коротко — губы у него были изогнутыми и малиновыми, как на старинных картинах, манерных, вычурных, Ватто и Фрагонар.

Она потеряла надежду.

— Вы слишком горды, чтобы слушать меня? Конечно, кто я? Всего лишь девочка, житель города; вы нас презираете, как бывших вассалов, слуг, крестьян… — она сложила руки на коленях, на мерцающем своём чудесном платье, которое не помогло уже второй раз: первый раз, когда она встречала Кристофера и Оливера — и никто не сказал ей, как она прекрасна… И вдруг он коснулся её щеки, властно повернул её лицо к своему, и сердце её остановилось.

— Ангел… тебя верно назвали… Я не остановился бы снести весь этот городишко… мне было всё равно… но когда я увидел в ту ночь летающую девушку… она спустилась с крыши собора и позвала на помощь… что можно было подумать? Что Бог сказал мне: уходи, здесь мой ангел, здесь мой дом… но я пытался… даже убить тебя…

— Камни, — прошептала она.

— Да, — он держал её за подбородок и смотрел в самые глубины души, Ангел умирала от робости и восторга. — Но тебя спас этот рыжий парень… и потом ты исчезла, и я разбил алтарь и витраж… с нашим гербом… а теперь ты опять появилась.

— Я болела, я простыла, пока мы там сидели, в часовне заваленной… — она внезапно охрипла; голос хотел спрятаться куда-нибудь в шкаф, в коробку из-под подарков.

— И как тебя убивать? Тебя ведь так любят; и ты его тоже? — она кивнула и почувствовала, что плачет. Он отпустил её лицо, и она стала вытирать слёзы руками; Седрик достал платок из кармана, лёгкий, нежный, сунул ей, она трубно высморкалась. — Как всё сложно… Придётся соврать прабабушке и построить ей новый собор — краше этого… весь в слюде, драгоценных камнях и с витражами-гербами… что скажешь, Ангел? Это ведь богоугодно.

— Но лучше в него не заходить другим людям, не Талботам, от греха подальше. Ещё понравится, начнут ваши места на скамейках занимать…

Он засмеялся.

— Да, так я и сделаю. Просто построю новый. Высокий и сверкающий, как это море.

Ангел смотрела на него и думала, что она была права: он Король-ворон, Чёрный колдун — такая сила от него шла, что дрожала земля, точно шел поезд; по мановению руки он мог построить город и разрушить его, менять курсы кораблей, передвигать звёзды и горы. Он закурил.