Арфеев

— Да, теперь мы можем нормально поговорить. Но это не мужское дело, а семейное. А ты, я погляжу, не из нашей семьи. Но раз уж ты, дорогой мой папуля, явился после двенадцати лет скитаний непонятно где и постоянной неуплаты алиментов, то тогда я тебя выслушаю. Конечно! Мне же делать больше нечего! Сейчас четыре часа утра, самое время слушать сказки! Ну давай, папуля, начинай! И начни, пожалуйста, с объяснения того, какого хрена ты бросил женщину одну с девятилетним ребёнком на руках, даже ничего не сказав.

— Хорошо, Ром, я объясню.

— Ну постарайся. Потому что если мне не понравится твоё объяснение — а я очень сомневаюсь, что оно мне понравится, — то твой приход сюда станет самой большой ошибкой в твоей жизни. И я не шучу. У тебя есть прекрасная возможность убедиться в этом самостоятельно. А теперь будь так добр — объясни мне причину своего ухода из семьи.

— Другая женщина.

Рома замер, не в силах выдавить хоть слово. Его горло что-то мгновенно пережало и отрезало путь к воздуху. Эти два слова, произнесённые отцом, мигали ярким неоном внутри головы. Другая женщина. Другая, мать её, женщина. Другое тело, другая душа и другой секс. И как долго он переступал порог дома, лишь недавно трахнув свою любовницу? Как часто он перезванивал жене после того, как никому не нужный телефон звонил на тумбочке, пока совсем рядом скрипела кровать от двух пылающих тел? Сколько фальшивых слов любви он произнёс в их доме, думая про качающуюся грудь молоденькой девушки? Сколько всё это продолжалось? Сколько времени семейный очаг продолжал гореть тёплым огоньком, пока дом пропитывался враньём?

Рома сделал глубокий вдох. Выдох. Снова вдох. И очень медленный выдох. На улице какая-то девчонка крикнула: «ТРАХНИ МЕНЯ, ЛИЗА!», после чего громко засмеялась. Этажом ниже залаяла собака, но тут же успокоилась после гулкого удара. Стены уже не стеснялись и вовсю делились секретами, стараясь быть друг к другу как можно ближе. Потолок хотел что-то сказать полу и вроде как потянулся к нему, но остановился, когда Рома произнёс:

— Ты трахал мою маму после измены?

И снова это дурацкое молчание. Смех пьяных подростков начал возрождать улёгшуюся бурю, имя которой — гнев. Секунда длилась за секундой, и когда за окном кто-то опять предложил кого-то поиметь, Рома повторил вопрос:

— Ты трахал мою маму после чёртовой измены? Да или нет?

— Да, — ответ громом ударил по голове, усилив спрятавшуюся в тени мигрень. Но он был честным, и хоть от этого факта на душе чуть отлегло.

— Как долго?

— Два года. А потом я собрал вещи и уехал, потому что уезжала она. Понимаешь, у неё были деньги, а нас не было, и я хотел…

— Где она? — Одни карие глаза вцепились в другие, не желая их отпускать. — Где она сейчас? Почему не с тобой? Или в подъезде нас ждёт, хочет познакомиться?

— Она… — волосатые пальцы теребили друг друга, и Рома вдруг понял, что отец его не потерял чувства к той самой женщине. Это было видно в бегающем по столу взгляде, в движениях руки и в нотках голоса, когда он вновь заговорил. — Её звали Алёна. У неё были такие кудряшки и…

— Мне насрать, как её звали и что у неё там было. Я хочу знать, где она. Почему не рядом с тобой, раз она лучше меня и мамы вместе взятых? Где эта красавица?

— В могиле она, доволен?! — Впервые за весь разговор отец начал кричать, но тут же успокоился, услышав собственный рёв. — Остановка дыхания из-за передозировки. Грёбанный опиум!

— Опиум?! — Рома даже не пытался скрыть удивление. Он был настолько поражён, что забыл о том факте, что перед ним сидел мужчина, двенадцать лет назад покинувший их семью. Последнее слово окунуло мир в яркие краски и сделало его чётче, как бывает, когда узнаёшь какую-нибудь шокирующую новость.

— Да, опиум. Она начала вводить его уже после того, как я попрощался с вами.

— Ты не прощался с нами.

— Ну…ты меня понял. Ещё эта долбанная анорексия! Я смотреть на неё не мог, не то что заниматься любовью! Только я прятал пакетики, как Алёна тут же превращалась в какую-то неадекватную! Она бы выдавила мне глаза, если бы я не отдал ей то, что нужно! Это ужасн…

На всю кухню разнёсся смех. Чертовски грустный, с привкусом горечи. Рома смотрел в потолок и смеялся, после чего, усмехнувшись, посмотрел в глаза человеку, яйца которому следовало оторвать ещё несколько лет назад.

— И на кого ты нас променял? Господи, ну ты и придурок! Ушёл к наркоманке-анорексичке!

— Она стала такой потом.

— Мне насрать. Нас-рать. Ты даже алименты мне не платил, так что не нужно здесь никаких оправданий. Ты никогда не любил мою мать. Любящий не изменит, изменяющий не любит. Если бы ты по-настоящему любил её, то наслаждался только бы одним телом — моей мамы. В крайнем случае мог бы передёрнуть в туалете, но никак не изменять! — Рома со всей силы ударил по столу, заставив его застонать. Одна тарелка подскочила и сорвалась с края, со звоном упав на пол. Осколки разлетелись во все стороны, но ни один из мужчин этого не заметил — оба смотрели в глаза друг другу. — Как ты мог? И у тебя хватило наглости прийти в наш дом после этого? Мама хоть знает?

— Знает. Если мужчина уходит из семьи без объяснения причины, то это почти в ста процентах случаев из-за другой женщины. Да и тем более я ей уже всё рассказал.

— Охренеть! Вот это сюжетный поворот! То есть, ты пришёл к бывшей, брошенной тобою жене, рассказал, что пока вы жили вместе, ты время от времени потрахивал бабу на стороне, и теперь просишь вернуться? Вернуться обратно? В семью?

— Да.

Рома откинулся на спинку стула и, подняв голову, закрыл глаза. Мигрень потихоньку постукивала в правый глаз и грозилась взвыть адской болью, если в скором времени не принять болеутоляющее. Но в этой квартире не был подобных лекарств, потому что смешав их с алкоголем, можно было запросто отправиться на концерт Мэрилин Монро. Рома обошёл все ближайшие аптеки и договорился (почти во всех не забесплатно), чтобы этой женщине на фото не продавали лекарства исключительно по рецепту врача.

Но алкоголя дома было навалом, причём самого дешёвого и отвратного. От него головная боль, может, и потухнет, но следующий день гарантировано превратится в экскурсию по аду, где вы сможете испытать все прелести похмелья на своей раскалывающейся голове. Поэтому пришлось лишь сконцентрироваться на той пустоте, что ещё не была захвачена мигренью, и наслаждаться ею.

— Ром, ты уже взрослый парень, и я тебе расскажу то, что ты должен понять. — На слова отца никто не ответил, поэтому он продолжил: — У мужчины это заложено в природе. Его всегда будет тянуть на других женщин. С этим ничего не поделаешь, сынок. Одно тело, каким бы хорошим оно ни было, со временем приестся и надоест. Ром, пойми, у мужчины не могут одновременно работать две головы, только одн…

— Верхняя одежда есть?

— Чего?

— Верхняя одежда у тебя есть? Или ты так пойдёшь на улицу?

Отец немного помолчал, обдумывая услышанные слова.

— Да, в прихожей куртка висит, а что?

— Одевайся, мы идём на улицу.

Он хотел что-то ответить, но Рома уже встал, открыл дверь и вышел из кухни.

На его шее блестел пот.

10

Свежий воздух не смог прогнать мигрень, но хотя бы отодвинул на второй план. Стук в правый глаз усилился, и Рома буквально видел, как эта сучка бьёт своими костлявыми пальцами по внутренней стороне глаза.

С мигренью он был знаком с детства. Их танго длиною в жизнь началось ещё в детском саду, когда правая половина головы впервые начала изнывать от боли. То был приветственный звоночек пришедшей навсегда гости, заставившей воспитательниц с растерянностью смотреть на воющего мальчика, постоянно хватавшегося за покрасневший правый глаз. Мигрень сопровождала его в школе, и танцевала она в основном после стрессовых ситуаций, заканчивая представление тошнотой и рвотой.

Сначала Рома пытался бороться с ней, но понял, что от этого лишь становится хуже. В итоге он смирился со своей подругой, стараясь сократить её приходы до минимума. Она обожала алкоголь и аромат табака, и именно под них танго становилось просто крышесносным. Похмелье было для неё настоящим поводом оторваться на всю катушку, но ближе к вечеру она успокаивалась и засыпала до нового звоночка, обозначающего, что можно снова потусить. Мигрень была той стервой, что выносила тебе мозг, хотел ты этого или нет, и лишь вовремя принятое обезболивающее могло успокоить её ненасытный пыл.