Архангельский свет

А сегодня ты, или я, написал такие строчки:

вчера я похоронил свое детствокак я это сделалда очень простоя выкопал ямкуположил туда оставшиеся игрушкии мамину брошку-ящеркуа потом накрыл все стеклышкоми получился секретикя нагреб на него земляного сораа вот фиг кто найдет егоразве я сам если толькоангел напомнит мне местону похоронил а что дальшеа что накрутил усы как Сальвадоркоторый Дали и шагамидальше пошел куда-то

Глупость какая, кто тебе сказал, что можно переставлять ударение в словах? Сальвбдор! Если пишешь строчки, то все можно? Ты так всерьез считаешь? А возможно, ты и прав. В стихах-то точно нельзя (а то накажет тетка, обитающая на календарном листке от 26 февраля), а в строчках можно.

Брошка-ящерка, которую ты в своих строчках запрятал в секретик, была пристегнута к похоронному платью. Так всегда делают старики – заранее готовят себе одежду, чтобы с ней положили в гроб. Да не тут-то было! Мать в последний год поправилась, и платье оказалось совсем не по размеру. Пришлось покупать другое, какое-то темное с полосами, и на нем уже было что-то вроде брошки. А ему так захотелось оставить эту ящерку себе! Сколько раз маленький он играл с этой брошкой из желтого потемневшего металла! Ящерка ползала по руке, по одеялу, по игрушкам, пугала, жалила, пугалась, пряталась. Но в последнюю минуту он вынул ящерку из кармана и прикрепил к новому платью. Пусть уйдет вместе с мамой в землю.

С землей почему-то связано все твое детство. Ну начнем с этих самых секретиков. Сколько тебе было лет? Восемь или девять? Вырываешь в земле ямку, кладешь туда что-либо примечательное, потом накрываешь стеклышком – все видно – потом засыпаешь землей и маскируешь. И никто не найдет. А ведь находили. Девчонки прятали в секретиках всякую девчачью блестящую чушь – пуговицы, фантики, снежинки из фольги. А вы, мальчишки, их разоряли. А сами прятали в секретиках настоящие сокровища – монеты, гайки, болты, а еще такие бараньи надкопытные косточки – асики, которые использовали в игре. Чертишь на земле круг, в центре черту, потом ставишь, вместе с другими игроками, эти асики в рядок и с расстояния во сколько-то там шагов выбиваешь их другим, потяжелее, подороже. Выбитые за круг становятся твоими.

Сокровищами, да, бредили, насмотревшись фильмов про пиратов и индейцев. Билет стоил десять копеек. Выпросишь дома, еще сэкономишь на обеде в школе, и еще где что, и вот – смотришь-смотришь какого-нибудь Чингачгука Большого Змея три сеанса подряд, до одурения, до полного конечного кайфа, когда в голове перемешиваются кино и реальность, и по дороге домой навстречу тебе в топоте копыт и облаке пыли вдруг вылетает отряд индейцев, палящих из однозарядных ружей по тупомордому рейсовому автобусу.

И еще эта глина, и эта слюда! За домами пыхтела приземистая кочегарка с трубой, кучами угля и золы, с переломанной оградой из железных прутьев. Каждое лето что-то прорывало в трубах, ползущих в земле от кочегарки к домам, и экскаваторы разрывали огромные ямы, добираясь до труб, и в ямы натекала желтая грунтовая вода (и от дождей тоже), а рядом возвышались горы вырытой земли. В земле были камни и встречались ломти глины разных цветов, почти белой, желтой, какой-то зеленой, красноватой и даже черной. Из глины можно было лепить фигурки и разные предметы, что тебе очень нравилось делать. Ты любил лепку, хотя само слово «лепка» совсем не любил. Оно было каким-то постыдным, что ли. Лепка, липко, хлипко, хлюпко. Шлепнулся и хлюпаешь…

Главным материалом были, конечно, кусочки пластилина, перемешанные, темные, давно потерявшие свои изначальные цвета. Домики, животные, человечки, оружие, автомобили, самолетики, танки, средневековый замок, сундук с монетами, мельница, кораблики, которые держались на воде, и даже подводная лодка, увы, утонувшая в мутных водах тех самых ям. Ты был богом, который вылепил из пластилина мир. Ну и немного из глины. А глиняные поделки еще и раскрашивал.

Если везло, можно было, расковыривая земельно-глиняную кучу, наткнуться на слоистый кристалл слюды. Дома ты его отмывал, и кристалл обретал цвет и свет – таинственный, глубокий, непростой, с отливами розового или желтого. На обороте календарного листка от 6 апреля написано, что когда-то давно люди слюдой застекляли окошки в жилищах. И глядели домики в мир слюдяными глазками разноцветными. А космонавт Гагарин, который живет на календарном листке от 9 марта, рассказывал, что после полета в космос Хрущев подарил ему здоровенный кусок слюды. Прямо так взял и повесил ему на мундир. Космонавту не очень-то удобно было его носить, он мешал, выпирал зимой под шинелью, но что поделаешь. Да, ты помнишь, ты ведь тоже подарил самый красивый и большой кристалл слюды бабушке. Она не была космонавтом, но ты все равно любил ее больше всех других, даже больше Гагарина, потому что она была твоя жизнь. Ты жил в бабушке.

Нет, сначала ты жил в своей маме, пока не родился, ну как все. А потом, став мальчишкой, ты стал жить в бабушке. Ну, или в ее мире, например, в кухне. Это были неспокойные времена, когда бабушка возилась в кухне по хозяйству. Враги постоянно тревожили границу, в кухню наступали солдатики – то красные, то зеленые, то какие-то синие, конница и пешие, и волокли артиллерию, и грохотали танки. Солдатики продавались наборами в полиэтиленовых пакетиках. Грубые пластмассовые штамповки, но какая разница, ведь в игре все преображалось! Главное, чтобы подставки были гладкие и фигурки хорошо стояли на полу. В день получки мама покупала тебе один-два таких наборчика, а танки ты лепил из пластилина.

Граница была у порога из кухни в коридор, и ее необходимо было защищать. Но как же я один мог противостоять этой армаде? У меня всего-то и было, что пушечка на резинке, палящая сушеными горошинами, и ружьишко, стреляющее пластмассовыми пульками, и лук из стержня от шариковой ручки со стрелами, выдернутыми из кухонного веника! А чтобы стрелять прицельно, нужно было лечь на пол, на одну линию с войсками захватчика, и елозить, и мешать бабушке, но что было делать – военное время, всем приходилось терпеть! Теперь солдатики стояли напротив меня, и я по-настоящему пугался их застывших суровых лиц, их мечей и копий, их вздыбленных коней, их последней железной неотвратимости. Да, я уважал их безудержную храбрость. Я даже любил их, как всякий настоящий воин любит своих врагов. И еще мне было пронзительно жаль их, ведь они не понимали, что столкнулись с ужасным, хитрым, нечеловечески могущественным противником!

И вот по моей воле магическая сила сковывала нагруженные оружием тела и не позволяла им сдвинуться с места. Что же! Герои обреченно встречали мои разящие удары, их косили ядра моих пушек, их осыпали стрелы моих луков, их сбивали с ног и дробили на части взмахи моей богатырской палицы. Но они не сдавались в плен и не бежали в смятении. Они падали, принимая терпкую смерть.

Я был Ганнибалом и Александром Великим, хитрым ордынским ханом и безжалостным Тамерланом, я был школьным Суворовым и киношным Чапаевым. Я был красным демоном войны. И еще я был простым хулиганом, каких сам боялся и обходил на улице стороной.

Разгромив отважное честное войско и распростершись над возлюбленными врагами, я изгонял из своего сердца демона и отдавал воинам последнюю честь. Я погребал их и плакал в душе, и представлял на их месте себя, израненным и непонятно мертвым. Мертвым и смертельно голодным. А в это время бабушка, которой я жутко мешал своей возней в кухне, всеми этими солдатиками, колесницами, пушками, запекала в духовке слоеный пирог. И это было удивительно! Пирог был живой и горячий, он был как львиное сердце, он дышал, вздымался вулканической почвой, завлекал колдовским запахом. Моментально воскреснув, я хватал кусок за куском, забыв о своем игрушечном трауре.

В той далекой детской жизни, тебе это сейчас очевидно, было много волшебства. Я подозреваю, что магия исходила от кристаллов слюды, которые ты находил в кучах глины под окнами дома. Еще она исходила от бараньих косточек, асиков. Но больше всего волшебства таилось в хвостиках, которые сбрасывали ящерки, пойманные в темных кустах караганника! Но об этом я расскажу тебе позже, а сейчас – тссс! – тихонечко прочитаю строчки про солдатиков.

на следующее утро после битвысолдатики поднимались целые и невредимыеони вновь были готовы маршировать на парадаха по приказу и по закону воинской честибесстрашно идти в бой и на смертьвот так и сейчас через тысячу леткак бы старательно безжалостно бездарноя не побеждал в себе игрушечного солдатикаон поднимается во мне снова и сноваи отправляется в безвозвратный поход