Архангельский свет

Его Величество король Виктор Эммануил Третий утверждает, что это самые лучшие мои строчки и что в них я исчерпал тему до самого донышка. До какого такого донышка? – Вот только ангел не может быть четверодневным, – возражает Августин, – четверодневный был Лазарь, которого воскресил у той самой пивнушки Господь наш, когда работал почтальоном на участке. Я этого Лазаря как облупленного знал, он слесарем был на рембазе, пока не спился. И ужрался Лазарь в драбадан и прямо так и помер и валялся на обочине, в полыни, четверо суток, так что уже и мухи по нему ползали. Только Господь шел мимо с письмами счастья и газетами тоже счастья, и поймал ящерку в кустах, и пошептал ей что-то и отпустил, а хвостик у Него в руках остался. Потом вытащил Он из сумки почтальонской свежий выпуск газеты «Правда», подошел и хрястнул Лазаря по морде, ну и сказал ему пару ласковых, встал и пошел, мол, домой, козлина! Ну тот и очнулся. И после этой истории с пьянкой завязал и стал директором дома культуры Лазарем Ивановичем. А ты говоришь, ангел четверодневный! – Нет, нет, пусть так оставит! – с запальчивостью коренного южанина восклицает Виктор Эммануил Третий. – Так драматичнее, это же художественный образ, мать твою, а не богословское сочинение! – Короче, как и у отца в мастерской, спор и крик вышел. Шишел-мышел! Это все вермут, пернул-вышел, не надо было его пить, от него люди звереют.

– Сбербанк вышел на уколы! – раздается железная команда грача-санитара, и я, придерживая пижамные штаны с растянувшейся резинкой, бегу в процедурную и подставляю задницу.

На обороте календарного листка от 10 января сообщается, что никчемное это слово «задница» когда-то значило ни много ни мало, а то, что остается после жизни человека. Он промаялся с похоронами день и другой, а после поймал себя на том, что по улицам ходит как-то согнувшись и опустив голову, и поэтому смотрит прямо в землю, а не перед собой, как все другие люди. Он пробовал ходить и смотреть прямо, но шея снова сгибалась и голова снова опускалась. Так и ходил, так и получал свидетельство о смерти, а потом получал еще какие-то справки и еще какое-то свидетельство, а потом пошел к нотариусу оформлять наследство, потому что нельзя было вот так все взять и бросить. Что бросить? Квартиру, жалко ее, не в смысле денег, а жаль, безумно жаль этот десятилетиями складывавшийся мирок, в котором обитали две старые женщины – мать и бабушка, – и вдруг ставший никому не нужным. Как так? Ты осиротел, да.

И квартира осиротела. И вещи осиротели. Нет больше рук, которые их касались, которые их переставляли. Нет больше глаз, которые на них смотрели. Нет больше голосов, которые их облекали. Ничего нет. Задница. Поэтому и пошел к нотариусу. Потом квартиру продаст, но это потом, потом. А пока все там будет так, как было годами, и он будет приезжать в эту родную пустоту и сам будет пустеть, исчезать в ней. Только картины отцовские отнес в музей. И еще повыкидывал тряпье одежное, потому что уж больно много моли на нем сидело.

Валентина

у метро прику-упишьводочки пале-енойза углом забо-оромиз горла да в го-орлофу ты пропасть го-орькок донышку все сла-ащеа потом тихо-онькокак по полови-ичкемимо полицейского-оа в кармане ку-укиш

Это поет во все свое луженое монаршее горло и стучит жезлом в пол – а тебе в потолок – Виктор Эммануил Третий. – Ваше Величество, – кричишь ты, – ведь вы воспитаны, можно сказать, взращены на благороднейших напитках, ну откуда вы выкопали эту похабщину? Вы даже не знаете, что такое паленая водка! – Это не похабщина, друг мой, а простосердечная народная песнь, которую услышал я, пребывая в плену у белочехов, откуда меня вызволил британский экспедиционный корпус, – отвечает мне король, – а паленую водку имел я удовольствие пробовать в компании славных бомжей у станции метро Текстильщики в сибирском городе Нижнеудинске. Я собираюсь возразить Его Величеству, что Текстильщики не в Нижнеудинске, а в Черемхово, а в Нижнеудинске метро заканчивается станцией Болотная, но вспоминаю, что сегодня среда, а значит, я должен написать письмо Валентине!

Милая, несравненная Валентина! Вчера я вылепил тебе цветок из красной глины с кристаллами розовой и желтой слюды. Приезжай ко мне! Блаженный Августин обвенчает нас, а король Виктор Эмманиул Третий пожалует мне титул барона, и ты станешь баронессой. Гагарин согласился быть тамадой на нашей свадьбе, а еще мы пригласим господина товарища начальника главного врача и тетку из 26 февраля и всех угостим паленой водкой! Приезжай, дорогая Валентина! И новенького, который безногий и однорукий и одноглазый, мы тоже позовем, а он нам прочитает свои строчки – он тоже пишет строчки. У нас тут все пишут строчки. Сегодня после прогулки грачи-санитары притащили этого новенького в мою палату, оказывается, он будет жить со мной на одном листке календаря. Я нисколько не против. Он мне нравится. Он московский бомж, его поймали на Курском вокзале, потому что он гонялся на своей безногой тележке за вокзальными ментами и кусал их за ляжки, и привезли к нам в календарь, повезло дураку! Вот только беда – он не знает дня своего рождения, поэтому его поместили ко мне, ну, может, вспомнит, тогда и переберется на свой законный листок. А ты приезжай ко мне, Валентина, мы будем жить вместе с безногим одноруким одноглазым бомжом, и в день получки ты будешь покупать нам мешок конфет, и мы будем втроем играть на них в шахматы. Он хоть и безногий и однорукий и одноглазый, а человек добрый и любит животных. Бомжи все любят животных, хотя некоторых при этом едят, особенно голубей, но ведь это по необходимости. Я их тоже люблю, и бомжей и животных, и никого не ем, поэтому мы заведем собаку и назовем ее Тундра, и заведем кота и назовем его Рай, и заведем морских свинок и назовем их Черная и Речка, обязательно двух – в календаре на обороте листка от 3 сентября написано, что морские свинки в одиночестве погибают от одиночества, как и люди, – а еще приютим парочку подвальных крыс и назовем их Филемон и Бавкида, а еще заведем домашний муравейник. Ты ведь любишь муравьев, Валентина? Вот только сложность в том, что им трудно давать имена, ведь они все время перемешиваются между собой, эти муравьи. – Дорогой мой сосед, – говорю я однорукому, – ты не помнишь день своего рождения, но каково имя твое? – Граф Влад Цепеш Басараб Господарь Валахии по прозвищу Дракула, – отвечает одноглазый. Тут сверху спускается король, обнажает свои царственные плечи с выколотыми на них монаршими двенадцатиконечными звездами со львами и просит графа предъявить знаки его благородного отличия, а граф скидывает одежонку и показывает Его Величеству десятиконечные звезды с черепами и костями, а после задирает штаны и обнажает култышки с выколотыми на них звездами восьмиконечными. Король хлопает в ладоши, а подлетевший Гагарин хлопает графа по плечу, а Блаженный Августин просит Дракулу прочитать строчки. И граф Влад Цепеш Баса-раб Господарь Валахии по прозвищу Дракула, прикрыв оставшийся глаз свой и размахивая оставшейся рукой своей, проникновенно декламирует нам вот это.

ты постой братишка подойди поближев переходе подземном сыро и грязносквозняк за воротник и в душу залазита душа нараспашку согреться не можета ты наклонись ко мне не поморщисьи взгляд не прячь а то не заметишьчто на тебя из комка черной плотиглаз глядит живой человечийа правую ногу я потерял при штурмеИзмаила крепости злой басурманскойа левую поезд отрезал по пьянедружка моего в шаурму покромсалоа правую руку отгрызли медведикогда бичевал я в тайге сибирскойа левую мне в карфагенском походезажало катком самурайского танкаа грудь прострелил из винтовки Деникина уши мне урки на зоне скрутилиа нос проломил фашист в рукопашнойа глаз Василиск мне змей выжега ты мне подай брат сторублевкув зубах дырявых зажму ее крепкопридет смотрящий и денежку вырвети в горло нальет мне водки горячейзадышит огнем нутро пустоеи дрогнет будто бы колокол гулкои спустится с неба ко мне ангелвверх унесет и на землю броситдругого такого последнего счастьянет и не нужно поверь братишка

Я бьюсь головой об пол и катаюсь вокруг кровати, а король Виктор Эммануил Третий, захлебываясь от слез, спрашивает графа, паленую ли водку кушал тот в переходе. – Атас, братва! – вопит Блаженный Августин и вместе с Гагариным взмывает на радугу. И прибегает монаршая свита и, заломав королю руки, уводит его, рыдающего, в 11 ноября, а слетевшиеся грачи-санитары укладывают меня и привязывают к кроватной сетке бинтами, а граф Дракула, тот прыгает на своих култышках по полу и пытается укусить за икру господина товарища начальника главного врача. Валентина, как же я люблю тебя!

Милая Валентина, ты помнишь, когда я был маленький, ты водила меня за ручку в городской парк, а в нем была каруселька с крылатыми деревянными лошадками – такими нехитро раскрашенными солнечными существами с неправильными добрыми глазами и неловко вырезанными почти человеческими улыбками. Ты покупала билетик и усаживала меня на зеленую лошадку с дыркой в голове от выскочившего сучка, а корявый хмурый мужик-работник дергал за рычаг карусельного механизма с такой окончательностью, как будто зачинал само мироздание, и мотор глухо, натужно, по-шамански взвывал, и вся площадка с лошадками сдвигалась с места и крутилась, крутилась. А потом ты покупала еще один билетик, и я пересаживался на красную лошадку с отломанным ухом, и все повторялось. А последней была желтая солнечная лошадка, и у нее была глубокая трещинка на отполированной до блеска спинке, куда насыпался, набился травяной, листвяной сор и пыль, и она тебя кружила и поднимала вверх до самого солнца, а после ты сходил с карусели, качаясь, и падал прямо в мамины руки, а она усаживала тебя на скамейку и покупала тебе мороженое, и воробьи прыгали и шебуршились у наших ног, а в траве шуршали ящерки. Тыщерки, выщерки, мыщерки шарились, щурились, щерились из пещерки, юркие…

Да, милая Валентина, я ведь совсем забыл. Бомж, собака, кот, морские свинки, подвальные крысы, муравьи – это все очень хорошо, но нам обязательно нужно завести в нашем доме ящерку. Без ящерки никуда. Я ведь знаю, где они водятся – в темных кустах караганника. Когда мы поженимся, Гагарин повезет нас в свадебное путешествие, и я обязательно покажу тебе это место.

Там, в городке моего детства, ненастоящем, а может, никогда не бывшем, все было рядом, все было близко. Прошагать его весь можно было, наверное, за час вдоль и за полчаса поперек. Жили в нем шахтеры и рабочие с завода резинотехнических изделий. Что это за такие изделия, ему, мальчишке, было неизвестно, а сам завод дымил трубами на другом конце степи, километрах в десяти от жилого сектора. Ну да бог с ним, с заводом. Дом его стоял на самой окраине городка, за ним дорога, а за дорогой кочегарка, а чуть подальше гаражи с кроликами и безголовыми курицами. А если пойти вдоль дороги, то будет школа, где ты учился, а если еще дальше и вглубь городка, то будет дом культуры, которым руководил Лазарь Иванович, и рядом парк с тополями, покрытыми пылью. Года за два до смерти матери он любопытства ради съездил в этот городок, сходил туда, сходил сюда, дошел до дома, в котором жил мальчишкой, купил водки в том магазине, где мама покупала ему конфеты, потом дошел до парка и наткнулся на ту самую карусель.

Боже мой! Она стояла заброшенной, разломанной, все заросло кустами с мелкой серой листвой. А дальше было то, про что он написал строчки.

недавно я снова оказался тамв том городке и в парке набрелненароком на старую ту карусельвокруг ни души краска на лошадяхоблупилась давно забыла свой цветкорявый и хмурый помер мужикшаманский мотор насквозь проржавелпрогнившие доски упали внутрьлошадки ослепли но они были живыи я это чувствовал немного похожийна идиота я залез на одну из нихмаленькую и смешную ну поехалипребольно ударившись я нахожу себявозле скамейки легшей набокрядом в заплеванной худой беседкержут и матерятся забредшие гопникиа лошадки пристально смотрят вдальдеревянным невидящим взглядом и мнебесконечно стыдно непонятно за чтов заброшенном парке в заброшенной душеподнимаются вихрем горечь и пыльпозорно и быстро убегаю я прочьпутешествия в детство не получилосьне получилось путешествия в небо

Милая Валентина, как же быть мне с прожитой жизнью? С непрожитой, будущей жизнью все понятно. Она туманна, желанна, возможна и бесконечна. А вот та, которую ты уже прожил, – та совершенно непонятна. Непонятно, почему ты всю эту прожитую жизнь двигался какими-то неровными, неверными перебежками. И невозможно ничего исправить. И при всей кажущейся ясности и конечности всего того, что ты прожил, бесконечна пропасть твоего непонимания себя самого. Каждую следующую минуту ты другой. И чужой, и чуждый самому себе. А есть ли ты вообще сам свой?