АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА

– Ох, не тебе говорить! В тебя я влюблен с детства по сей момент. Не слушайте, молодой человек, заткните свои ревнивые уши.

– Это другое. У нас ведь романа не было. А раз не было, значит…

– Так давай закрутим эпистолярный!
– воскликнул Звягинцев, выводя нас наконец нескончаемым коммунальным коридорным лабиринтом к входной двери.

Настасья порозовела и надулась.

Она ушла, едва попрощавшись, хотя Звягинцев улучил момент и чмокнул ее в висок.

На лестнице я спросил:

– Он намекал на письма, которые ты получаешь тайком, прячешь от меня?

Настасья молчала.

– От кого эти письма? Она не отвечала мне.

– Мне казалось, у нас нет друг от друга тайн. Я ошибался. У тебя тайна есть.

Мы вышли на улицу.

Холодные звезды во всем своем великолепии осеннем сияли над нами, над Зверинской улицей, над зоопарком, где спали дневные животные, где мучились бесплодной бессонницей, лишенной охоты, приключений и пространств ночные.

– Я скажу тебе, - умоляюще произнесла она, - но чуть позже, погодя.

– Почему?

Кто-то подавал голос из зоопарка. Дикий нездешний голос завезенного Бог весть куда и зачем существа. Человеческое любопытство, любознательность, легкомыслие и корысть сыграли с тропической тварью или обитателем саванн злую шутку.

Полупоследний пустой трамвай подали нам, мы сели наудачу, он поволок нас к какому-то мосту, то ли Кировскому, то ли Литейному, нам сгодился бы любой неразделенный. Молча мы пересекли ночную реку Ню, в которой стояла возле Петропавловки по пояс в воде княжна Тараканова; крысы из ее свиты ждали ее на берегу. Молча вышли мы, побрели по горбатому мостику к месту каракозовских деяний. У самой мемориальной доски, с гордостью о деяниях повествующей, Настасья остановилась.

– Это письма от моей дочери.

Откровенно говоря, я опешил.

И ни к селу, ни к городу спросил:

– Сколько же твоей дочери лет?

– Четырнадцать.

Меня почему-то в первый момент успокоило, что дочь Настасьи не моя ровесница, что она младше.

– Где она? Почему не живет с тобой?

– Она учится в сельской местности второй год, живет у дальней родственницы в Новгородской области, у нее сложности с легкими, но это скоро должно пройти.

– Почему ты мне про нее не сказала?

– Так получилось.

Открыв дверь, она резко повернулась ко мне, положила мне руки на плечи, лицо в серых слезах от накрашенных ресниц.

– Прошу тебя, умоляю, дай мне сутки, нет, два дня, давай два дня не будем говорить об этом. Потом я тебе все объясню. Через два дня. Не отказывай мне. Я тебя умоляю.

В ту минуту я ее не понял.

– Ну, хорошо, хорошо, - неуверенно ответствовал я.

Уже в квартире, подойдя к ней, одетой в зеленого шелка, полный шорохов халат, к сидящей перед зеркалом возлюбленной моей, стирающей с лица остатки слез, краски, тоски, я сообразил: ежели дочка, так ведь и отец у дочки имеется: уж не человек ли с красной авторучкой? Что я и спросил, наклонясь к зеркалу, чтобы и мой портрет в зеркальную раму вместился.

– Нет, нет, - затрясла она головою.
– Но ты мне обещал…

Я ей обещал. Два дня? Почему два? Не все ли равно?

Образ зеленого воздуха Зимнего сада объял меня на минуту, озарение снизошло на меня, несмотря на мою юность, дурость, обидчивость, несмотря ни на что: дочь? да хоть пять дочерей, хоть десять мужей и любовников, мироносица! к чему мне миро? ты меня омыла, как волна, мадам, уже падают листья, опустел наш сад, отцвели уж давно, нам нечего друг другу прощать, разве прощают, что ты жила, что я жил, что мы были, что мы не ангелы? я любил ее, она меня, она почувствовала, что со мной, о чем я, я долго не мог снять с нее зеленый халат, я целовал ее лепечущие губы, не слушая лепета, слезы ее были солоны, как воды Венериных морей.

ОСТРОВ МОНАСТЫРСКИЙ

Почему именно в лавру направились мы в первый день отсрочки разговора о Настасьиной дочери? Руководило ли ею (или нами) подсознательное желание что-либо отмолить? Грешный ли наш роман? Светлое ли совместное будущее? Хотела ли она при мне открыто поставить свечку за здравие дочери в Свято-Троицком соборе? Так или иначе, нас ждала встреча у входа в лавру на площади Александра Невского.

Я делал ошибки в таблице, которую писал кое-как, начальник был мной недоволен, девочки-чертежницы поглядывали на меня с интересом. Я успел нафантазировать целую историю в духе колониальных романсов от Вертинского до довоенных лет (типа все той же «Девушки из Нагасаки», «Чайного домика» и иже с ними), в которой Настасья исполняла роль гейши из чайного домика, случайный прохожий (лучше - проезжий, может, капитан одного из следующих своим путем судов) влюблялся в нее, она случайно, по молодости и недомыслию, отвечала взаимностью, капитан уходил в море навеки, она рыдала, ломая руки, на берегу, потом появлялось на свет дитя любви; долго продолжал бы я растекаться мыслию по древу из трофейных фильмов, сплошное кино, если бы начальник не вызвал меня в свой кабинет, не обложил - в отсутствие Эвелины Карловны - трехэтажным матом за бракованную продукцию и не послал «на ту базу» с поручением, приговаривая, что хрен меня знает, что со мной, но нынче я могу только портачить, а не работать.

Лавра, где на одном острове находятся четыре или пять разных кладбищ, где в помещениях бывшего монастыря функционирует букет НИИ и производственных мастерских, в том числе мастерская соседствующего с монастырским садом районного дурдома, где из окон бурсаков, обучающихся в Духовной академии и, видна маленькая гинекологическая больничка скорой помощи, куда завозят беременных с угрозой выкидыша, погибающих от потери крови подпольных абортниц и случайных рожениц; и весь этот Ноев ковчег подпирает совершенно темное номерное предприятие, выпускающее невесть что, опутанное колючей проволокой, полуразрушенное, чье головное здание смотрит всеми окнами своими полуразбитыми на разоренную часть кладбища, которую видно с проспекта вдоль Невы, а непосредственно к дурдому, роддому и семинарии примыкает автобаза с гордо стоящими по дверцы в грязи грейдерами, тракторами и грузовиками.

На противоположной стороне Обводного канала виднелся один из безымянных островов, серия зданий 30-х годов, некоторые типа элеваторов, без окон без дверей (и никаких огурцов), внушающих тревогу и тоску, нежилые места, где и работать-то мало радости, а тянет, верно, разве что зарезать кого-нибудь, неважно - кого: вряд ли такие участки застройки можно было считать находкой даже для привидений, разве что для каких-нибудь особенных.

Встречались нам работники здешних НИИ с рулонами чертежей под мышкой, с портфелями, радующиеся возможности свалить с работы в местную командировку, однако весело обсуждающие производственные проблемы.

«Остров Монастырский - место намоленное; это не помешало загадочным толпам разорить часть кладбища; однако общие черты всех островитян, – а ныне многие из них появляются на острове временно, да почти все они находятся на острове не постоянно, – общее их, схваченное из воздуха свойство – истовость. В соборе тут лучший хор – ибо истово поют! Истовы тут и семинаристы, и священнослужители, и роженицы, и грешницы, и врачи, и инженеры, и даже мертвые – от погребенных в Благовещенской церкви известных и знатных до крепко спящих под разоренными (без имен и дат) надгробиями неведомых и забытых».

Я никогда не любил кладбищ. Если бы не Настасья, я не побывал бы ни в некрополе лавры, ни на Литераторских мостках. Единственное кладбище, на которое я ходил со светлым чувством, было Валдайское, куда водили меня то бабушка, то тетка. Валдайское кладбище для меня всегда останется прогретым солнцем, тихим, заросшим чистотелом. Там я не испытывал страха и печали, не впадал в философские размышления, не чувствовал собственную, ожидающую в отдаленном будущем смерть как реальность; там был я по-детски покоен, какими бывают только дети; теоретически я знал, что умру, но то была взрослая бухгалтерия, все было не про меня, на самом деле тогда был я бессмертен.