АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА

– О, вот видишь, лазеечку-то оставил: «по своей воле»… Чужая всегда найдется, сокол ясный…

Моя жена никогда не стала бы сидеть у меня под окном, - ни до свадьбы, ни после. В ней, куда менее эффектной и красивой, чем Настасья, было чувство собственного достоинства, женское чувство собственного достоинства имею я в виду, родовое почти сознание своей ценности, значимости. Но никогда не шуршал на ней при ходьбе шелк, не звенели браслеты. Она была другая. Немножко противоположность (единство и борьба противоположностей, помните? нудная пара, она и оно), соблазнительная пионерка из группы девочек нашего пионерлагеря, прелестная правофланговая, галстук вразлет, веснушки и пушок на розовеющих полноватых ножках, будь готова, всегда готова (всегда готова? ой ли?); я звал ее Ленка; Настасью я никогда не смог бы назвать Таськой. Разумеется, все это неважно, несущественно. Я подозреваю, что ни одна женщина в мире не стала бы сидеть под моим окном, как Настасья, холодной осенней ночью, обуреваемая дождем, страстями, отчаянием, притяжением, предчувствиями, ожиданием разлуки, собой, и мной, и нами. Мы пошли к ней на набережную.

– У тебя только дочь?
– спросил я.
– Сыновей нет?

– Нет.

– Может, ты подкидышей в плетеных корзинках в приюты подкидывала?

– Глупости, я сама подкидыш.

– Ты найденыш.

Она остановилась на минуту, держась за мой локоть, чтобы вылить воду из остроносых острокаблучиых туфелек: из левой ушат и из правой ушат.

– А… отец твоей дочери… он в курсе, что у него есть ребенок?

– Как это - в курсе?

– Ну, был роман, вы расстались, ты родила…

– Иногда по тебе заметно, как ты любишь кино и какой ты наивный благодарный зритель. Причем фильмы предпочитаешь советские. Или плывешь по воле волн Кинопроката. Они же корпускулы.

– Отец твоей дочери, - любопытство, что ли, меня разбирало? хотелось тут же оказаться лучше этого противного мне отца ее дочери, предложить удочерить, предложить руку и сердце? кино, конечно, наложило тяжкий отпечаток на мои чувства, а также на мои мозги, - он был кто?

– Почему «был»?
– спросила Настасья.
– Он не был, а есть. Отец моей дочери - мой муж.

Вот тебе на.

– Вы развелись?

– Нет.

– Просто разошлись?

– Мы не расходились.

– А… где же твой муж?
– спросил я в полном недоумении.

– В отъезде.

– Он полярник?
– я представил себе этакого Шварценеггера в унтах (пимах? торбазах?) и в шапке с ушами, как у Отто Юльевича Шмидта… или такая шапка была у Папанина?

– Нет, - Настасья рылась в сумке в поисках ключа; мы уже стояли в парадной, вода лила с нас ручьями, бедная лестничная площадка.

– Он моряк?

– Нет… - ключ не находился.

– Кто же он?
– спросил я.

Ключ наконец нашелся; Настасья, радостно открывая дверь, ответила:

– Шпион.

– Как шпион?!
– вскричал я.
– И где же он сейчас? В тюрьме?

– Почему в тюрьме?
– она сбрасывала мокрый плащ, мокрое платье, мокрые чулки, мокрые туфли.
– Он за границей. Раздевайся, простудишься. Я сейчас в ванной водогрей включу.

– Твои муж разведчик?
– спросил я, тупо глядя в ее прелестную голую спину в раме двери ванной.

Мелькнул в воображении моем Павел Кадочников с подсвечником в руках из фильма «Подвиг разведчика».

– Да, шпион, шпион, я уж тебе сказала, иди под душ, он горячий, ведь хо-лод-но… сил нет… з-зубы стучат… бр-р-р…

Лил дождь за окном, мы стояли вдвоем под душем, ни до, ни после я не был под душем вдвоем с женщиной, ни одной из моих любовниц эта идея не пришлась бы по душе, а от Ленки я получил бы подзатыльник за одну идею. Мы согревались, ее лицо розовело, поголубевшие губы начинали алеть, краснели маленькие, чуть удлиненные мочки ушей, напоминавшие мне дольки рождественского мандарина, теплели вишенки сосков.

– Мне не осознать, что ты замужем, что твой муж… шпион, как ты выразилась, что мы его… что ты ему…

– Что я не только ему изменяла, но как бы еще и Родине? Отечеству в целом? Я еще тебе не сказала, где мой отец. Нет, не в лагере, не бойся. Мой отец за границей, в реабилитационном центре, он там лечится, потому что муж через своих сотрудников, то есть по своим каналам, его туда пристроил. Если тебе надоело торчать под душем, не мучайся, ведь это душ, а не дождь, его можно выключить.

Я выключил душ, долго вытирался и одевался, слышал, как она чиркнула спичкой, потом вскипел кофе, затем разбилась чашка. Я вышел на кухню, свет не горел, только газовые горелки голубели для сугреву. Настасья стояла у окна, глядя в стену воды, то был уже не дождь, даже не ливень, не проливень, - потоп, божественная игра разверзшихся хлябей небесных.

– Хорошо, что мы не там, а дома.

Это она была дома. Я был в гостях.

«Одно из главных божеств архипелага Святого Петра - дождь. Островитяне ежевечерне с трепетом сердечным слушают прогноз погоды на день грядущий: что день грядущий нам готовит?! От дождя зависит слишком многое: состояние здоровья (большинство островитян годам к сорока уже подагрики либо ревматики, более решительные страдают туберкулезом, астмою, хронической пневмонией; остальные просто кашляют, сморкаются и чихают; почти все – метеопаты, смена атмосферного давления приводит их в полуобморочное состояние, в каковом они ходят на работу и т. п.), настроение, косметический и капитальный ремонт на почве протечек подчердачья, обувной и зонтичный бум, тематика газет и вольных разговоров».

ЗРИТЕЛЬ. ЕЛКА НА ЕЛАГИНОМ ОСТРОВЕ

Одна из самых распространенных и любимых серий издательских шестидесятых годов (а также тридцатых и пятидесятых) - «Жизнь замечательных людей», основанная еще Алексеем Максимовичем в 1935-м, кажется. За все время существования серии подбор персоналий был так же странен, как список лиц, чьи памятники должны были украшать улицы и стогны Москвы, Ленинграда, а также других городов согласно разнарядке и «плана монументальной пропаганды».

В конечном итоге даже редколлегия не могла договориться однозначно ни между собой, ни с цензором, ни с представителями министерства культуры, - кто замечательный, кто нет, кто как бы не вполне. По алфавиту Софья Перовская обреталась неподалеку от Перова, от Павлова, Пиранезе, Паскаля. Я бы лично отправил ее куда-нибудь на ща, эту выдающуюся женщину. Я уже говорил, что не люблю великих людей и больших городов.

Один мой друг в сложные моменты жизни перечитывал биографии замечательных людей, находя поддержку и опору в их терпении, трудолюбии, стойкости, целеустремленности. Но я-то валдайский. И в трудные минуты я вспоминал совсем не покорителей Монблана, исследователей Севера, не тех, о чьем пути к цели знал весь мир: я вспоминал Галю Беляеву.

Галя Беляева работала бухгалтером то ли в Рыбкоопе, то ли в Заготзерне, то ли в городской больнице: я вечно путал, где именно, помнил только, что бухгалтером. Она играла в самодеятельном Валдайском народном театре, чаще всего - главные роли, но иногда и второстепенные, эпизодические.

Народный театр репетировал и давал спектакли в клубе, то есть в каменном белом соборе на центральной площади, мощеной булыжником; бывший собор был так видоизменен трудами атеистов, что напоминал скорей бывшую кирху, лютеранскую церковь или молитвенный дом неопределенной конфессии, - он был глубоко кубистичен, думаю, с кровли его сняты были барабаны и купола, однако нечто величественное мерещилось мне в белых плоскостях его стен, в крепко сбитом объеме, в широких и длинных серых ступенях лестницы, по которой подымались мы в кассу.