АРИСТОКРАТИЯ В ЕВРОПЕ. 1815—1914

Наиболее аристократической должностью во внутренних администрациях обеих стран являлась должность главы провинции — в Пруссии он назывался Оберпрезидент (Oberprasident), а в России — губернатор. Первоначально и Оберпрезидент, и губернатор, подобно ландрату и предводителю дворянства, считались не столько гражданскими чиновниками, сколько личными представителями монарха, наместниками, осуществлявшими контроль за деятельностью всех находившихся в подведомственной им провинции ведомств и учреждений, государственных и дворянских. Но к концу девятнадцатого века и Оберпрезидент, и губернатор стали подчиненными Министерства внутренних дел и на практике превратились в винтики государственной машины. Но и тогда благодаря своему происхождению они выделялись среди прочих чиновников. В Пруссии даже в 1914 г. 83 процента оберпрезидентов были дворянами, что же касается российских губернаторов, то они не только имели намного более древние дворянские корни, чем большинство других высших чиновников, но нередко были крупными землевладельцами, отпрысками древнейших аристократических родов, и весьма часто, выпускниками закрытых элитных школ, военных и гражданских. В обеих странах исполнители должностей глав провинций, как правило, отличались высокой профессиональной компетентностью, опытностью и хорошей подготовкой, но были среди них и те, кто по-прежнему питал пристрастие к стилю и духу старого режима. Например, в 1870-е годы в Померании, самом сердце юнкерства, Оберпрезидент по-прежнему всегда был выходцем из очень знатной провинциальной семьи; в его предшествующий опыт входила длительная служба в качестве ландрата, и, таким образом, он избегал преодоления барьера в виде учебной подготовки к должности гражданского чиновника и обходился легким экзаменом на должность ландрата. Но к началу двадцатого века такие исключения встречались все реже и подавляющее большинство вышедших из юнкеров ландратов проходили полный курс образования и подготовки, необходимых гражданским чиновникам. Тем не менее, два первых оберпрезидента Вильгельма II в аристократической Силезии, принц Герман фон Хатцфельдт (1894–1903) и граф Роберт фон Зедлиц-Трютшлер (1903–1909) были представителями наиболее знатных аристократических семейств Силезии [373] .

373

Об иностранных министрах см. Cecil L. The German Diplomatic Service 1871–1914. Princeton, NJ, 1976; Бестужев И. В. Борьба России по вопросам внешней политики. М., 1961 и Lieven D. С. В, Russia and the Orgins of the First World War. London, 1984. P. 61–62 и 83–101. О русской гражданской службе в целом см. Зайончковский П. А. Правительственный аппарат самодержавной России в XIX в. М., 1978; в частности, о губернаторах см. Robbins R. G. The Tsars' Viceroys. Ithaca, NJ, 1987. Muncy L. W. Junker… Op. cit. является богатейшим источником информации. См. также Rohl J. С. G. Higher Civil Servants in Germany // J. J. Sheehan (ed.). Imperial Germany. New York, 1976. P. 129–151. Об Oberprasidenten см. работу Schwabev (ed.). Die preussiche Oberprasidenten.

Учреждение парламентов в Пруссии и России, после революций соответственно 1848 г. и 1905 г., существенно изменило политику дворянства. В доконституционный период перед дворянами, слишком энергичными для того, чтобы проводить свои дни в праздности, но и не питавшими пристрастия к военной службе, вставал следующий выбор: или довольствоваться управлением собственными имениями, завязнув в тихой провинциальной заводи, или попытаться вскарабкаться на вершину бюрократической лестницы. Зачастую ни одна из этих возможностей их не привлекала. Н. В. Чарыков, отпрыск старинной семьи провинциальных дворян, в конце концов избравший дипломатическую карьеру, утверждал: «Будь в России конституционное правление, я несомненно попытался бы войти в парламент». Конституционная политика, с одной стороны, открыла Отто фон Бисмарку путь спасения от чиновничьей лямки, с другой, помогла преодолеть изоляцию Померании: слишком гордый и независимый для того, чтобы быть мелким чиновником, слишком честолюбивый для доли фермера или ландрата, Бисмарк ухватился за тот шанс, который предоставил ему парламент.

Так же поступил и граф Алексей Бобринский, крупнейший российский землевладелец-аристократ, который, подобно многим равным ему по происхождению и богатству в абсолютистской России и в Пруссии, жаждал власти, независимости и интересного времяпрепровождения — словом, всего того, что английским аристократам обеспечивали занятия политикой. Бобринский по сути своей неизменно был близок к вигам. Даже в период царствования Александра II, когда многочисленные конституционные проекты буквально носились в воздухе, Бобринский стремился использовать свой пост губернатора С.-Петербурга в качестве опорной ступени для того, чтобы стать лидером российского землевладельческого дворянства. По его убеждению, именно этот класс был способен возглавить конституционную и в достаточной мере либеральную политическую систему, которая, как он считал, в самом скором времени сформируется в России. Когда в 1905 г. царем была наконец дарована конституция, Бобринский использовал обретенные политические свободы для того, чтобы стать председателем Совета объединенного дворянства, первой дворянской организации национального масштаба, которая была разрешена в России. Совет объединенного дворянства, в конституционную эпоху ставший чрезвычайно влиятельной политической группировкой, явился основополагающим ядром Думы, Государственного Совета и способствовал получению Бобринским министерского поста [374] .

374

Tcharykow N. V. Glimpses of High Politics. London, 1931. P. 90; Call L. Bismark. The White Revolutionary. London, 1986. 2 vols.; см. т. 1, гл. 1 и 2. О Бобринском см. Lieven. Russia's Rulers… Op. cit. P. 155–159.

Внедрение парламентаризма не только содействовало преодолению прострации в среде умных и честолюбивых аристократов, которых раздражали ограничения и унижения, в условиях абсолютистского государства неизбежные даже для социальной элиты, но и в значительной степени усилило политическую власть дворянства в целом. При абсолютизме власть была сосредоточена в руках монарха и высшего чиновничества; но даже при том, что в большинстве своем эти сановники были аристократами, они далеко не всегда преследовали именно интересы поместного дворянства, в том плане, в каком сами помещики это себе представляли. Однако, так как и в Пруссии, и в России парламенты были созданы на основе ограниченного избирательного права, большинство мест в них находилось под контролем землевладельцев.

В дальнейшем их положение там укрепилось еще более, так как они преобладали во вновь учрежденных верхних палатах: в прусском Herrenhaus и в выборной половине российского Государственного Совета.

Образование этих институтов подтолкнуло дворянство выступать в общегосударственном масштабе, заявлять о собственных интересах и программах и выдвигать из своей среды лидеров и представителей. Политическая неопытность дворянства и отсутствие в дворянской среде сплоченности и организаций не могли уже помогать бюрократической элите проводить нежелательные для дворянства меры, — как, например, освобождение крепостных с землей в 1861 г. или осуществляемая Витте в 1890-х годах политика предпочтения промышленности перед сельским хозяйством. Даже в доконституционной Пруссии, где правительство было очень внимательно к интересам юнкеров, меры, проводимые в эпоху реформ, способствовали банкротству значительной части восточного дворянства. Но теперь, когда дворяне преобладали в парламенте, правители вынуждены были прислушиваться к их требованиям. Прусские помещики были для правительства Вильгельма II, что называется, сучком в глазу. Петр Столыпин, стремившийся к рационализации и демократизации органов местного управления, не мог провести необходимые для этого меры через палату, заполненную дворянами-землевладельцами. В 1815 г. английская аристократия являлась самым могущественным правящим классом в мире — в ее распоряжении был парламент и крепкие политические традиции. Но к 1914 г. она утратила главенствующие позиции в нижней палате парламента и лишилась права вето в верхней. Напротив, слабая прежде российская аристократия, завладев в 1906 г. парламентом, приобрела беспрецедентную политическую власть. Как раз в то время, когда английские пэры теряли право вето, российская верхняя палата, Государственный Совет, не принял проект реформистского законодательства, поступивший из Думы, которая по своему составу и электорату примерно была близка к Палате общин 1850-х годов [375] .

375

По моему мнению, многие историки излишне склонны подчеркивать выгоды, которые юнкера получили от реформы и соглашения с правительством. Позиции класса землевладельцев и в самом деле усилились, но лишь немногие юнкера испытали это на себе; трудно также предположить, чтобы дворянский парламент был бы настолько дальновиден и лишен эгоистических интересов, чтобы принять политику правительства. Кн. Hamburg G. М. The Politics of Russian Nobility 1881–1905. Rutgers, 1984 — с ее легендой о политической слабости дворянства, контрастирует с такими трудами, как, например, кн. Manning R. The Crisis of the Old Regime in Russia. Princeton, NJ, 1982 — где документально подтверждается аристократическая оппозиция реформам Столыпина.

Политический опыт, который прусское дворянство приобрело в период, последовавший непосредственно за 1848 г., во многом сопоставим с российскими событиями 1906–1914 годов. В обеих странах развитие ситуации осуществлялось по одному и тому же сценарию: первоначально гарантировав близкое ко всеобщему избирательное право для мужского населения, правительство затем сделало шаг назад, приняв конституцию, основанную на неравных правах избирателей. Когда дело дошло до попыток контролировать и использовать в своих интересах сельское население, прусское дворянство, по крайней мере в Померании и Бранденбурге, воспользовалось теми преимуществами, которые давали ему связи с селом, и, по крайней мере по российским стандартам, относительное благосостояние. Выборные местные институты — не говоря уже о ландратах, в подавляющем большинстве консервативных и дворянских, — могли быть использованы, как организационная база, а также как средство преследования местных «нарушителей спокойствия» или смещения их с официальных постов. Многочисленные безземельные наемные работники лишь благодаря юнкерам могли получить средства к существованию, кров и пищу, и эта зависимость значительно усилилась в период перенаселенности, когда получить работу было трудно даже в крупных городах, не говоря уже о малочисленных городках восточных провинций. Либералам и радикалам вход в поместья для сбора голосов и для передачи избирательных бюллетеней был закрыт. До 1914 г. единственным избирательным бюллетенем, который, надо полагать, доводилось видеть сельскохозяйственному работнику, был бюллетень консерваторов. Приказчик вручал этот бюллетень работнику у кабины для голосования. Собрания на открытом воздухе в сельской местности считались противозаконными, и это давало землевладельцу, его полиции и ландрату неограниченные возможности разрушать планы оппонентов, запрещая им доступ в усадьбу.

Однако строгий контроль никоим образом не являлся единственным источником могущества консерваторов. Они могли использовать в собственных интересах враждебное отношение сельских жителей к городским либералам и их методам. Добрую службу консерваторам сослужили и классовые разграничения в среде сельского населения. В сознании крестьян еще свежи были воспоминания о крепостном праве и неравных условиях, на которых осуществлялось освобождение. В некоторых округах неприязнь между дворянами и крестьянами была особенно сильной, и недавний единый фронт в защиту сельского хозяйства от наступления городов уже не служил дворянам надежной опорой. Но и у крестьян, и у помещиков было одно общее желание — пресекать любые протесты со стороны безземельных наемных работников и удерживать их зарплаты на минимальном уровне. Такая позиция подвергалась критическим нападкам со стороны дворян-пиетистов, исповедовавших патернализм старого образца; они осуждали богатых крестьян за плохое обращение с наемными работниками и за это получили одобрение из уст Фридриха Вильгельма IV. При том, что пропаганда пиетистов по большей части основывалась на преувеличениях и искажениях, одно было несомненной правдой: зарождавшийся класс деревенских «кулаков» не обладал ни средствами, ни желанием подражать искреннему и великодушному патернализму некоторых юнкеров-пиетистов. По контрасту с ситуацией в Пруссии, в России, где существовала сельская община, не говоря уже об особенностях менталитета и классовой структуры крестьянства, помещики не обладали широкими возможностями разделять и властвовать [376] .

376

О реакции прусского дворянства на события 1848 г. см. например, Schutt R. Partei wieder Willen. Kalk"ule und Potentiale konservativer Parteigrunder in Preussen zwischen Ersten Vereinigten Landtag und National Versammlung и Fischer H. Konservatismus von unten. Wahlen in landlichen Preussen 1849/52: Organisation, agitation, Manipulation. Обе статьи опубликованы в кн. Stegmann D., Wendt В. J„Witt P. C. (eds.). Deutscher Konservatismus im 19 und 20 Jahrhundert. Bonn, 1983. Существуют и более ранние по времени, но по прежнему ценные исследования по проблемам трансофрмациии прусского дворянского консерватизма в эту эпоху, например, Neumann S. Die Stufen des preussischen Konservatismus. Berlin, 1930 и Jordan E. Die Entstehung der konservativen Partei und die preussischen agrarverhaltnissen von 1848. Munich, 1914.

Много ли общего было между политическими позициями российского и прусского дворянства? Располагала ли российская элита реальными шансами успешно последовать прусским путем к выживанию и поискам компромисса с современностью?

Рассматривая российскую элиту 1900-х годов на фоне прусской, а тем более английской, прежде всего обращаешь внимание на ее относительную разобщенность. Отчасти эта разобщенность имела институционную природу. В отличие от Германии, в России не было канцлера, который координировал бы деятельность правительства. Император, неспособный самостоятельно выполнять подобную задачу, обладал зато возможностью чинить препятствия каждому, кто попытался бы это за него сделать. Министерства — каждое само по себе «империя» — находились в состоянии постоянных конфликтов: наиболее известное столкновение разгорелось между Министерством финансов, которое было связано с промышленным развитием и набирающим силу классом капиталистов, и Министерством внутренних дел, которое несло ответственность за порядок в стране и традиционно благоволило дворянам-землевладельцам, основному оплоту органов управления в деревнях.

Но в действительности картина осложнялась еще несколькими обстоятельствами. Наиболее значительными союзниками Министерства финансов были капиталисты Петербурга, представители финансовой и промышленной олигархии. Многие талантливые финансисты, перешедшие на службу в банки и предприятия, находившиеся под контролем этих олигархов, впоследствии вернулись на государственную службу. Связи с угледобывающими и металлургическими предприятиями юга России, а также со стремительно набирающей влияние московской деловой элитой были довольно слабыми и осложнялись многими проблемами. По мнению К. А. Кривошеина, на исходе девятнадцатого столетия контакты между промышленно-коммерческой элитой Москвы и бюрократией Петербурга были столь редки, словно эти два города «находились на разных планетах». «Альянс» Министерства внутренних дел с сельским дворянством также не относился к числу счастливых. Министерство видело в помещиках оплот консерватизма и стабильности, но к началу 1900-х годов в среде сельского дворянства появились либеральные настроения; многих помещиков возмущала репрессивная деятельность полицейского государства и попытки Министерства внутренних дел ограничить свободу возглавляемых дворянами советов местного управления (земств). Но, хотя дворянство питало неприязнь к сословию чиновников абсолютистского государства, отношения его с промышленной и финансовой элитой были достаточно холодными, а интеллигенцию некоторые представители дворянства воспринимали с откровенной враждебностью. Соответственно, и среди интеллигенции царил дух враждебности по отношению к правительству, капиталистам и дворянству [377] .

377

Кривошеин К. А. А. В. Кривошеин 1857–1921. Его значение в истории России начала XX века. Париж, 1973. С. 13. Практически не существует исследований о российской элите этой эпохи в целом, и весьма редко всречаются концептуальные труды, посвященные взаимоотношениям между различными элитами. Becker S. Nobility and Privelege in Late Imperial Russia. DeKalb, 1985 — наиболее интересная книга, сильнейшей стороной которой, однако, являются утверждения, а не документация. Manning R. The Crisis… Op. cit. это более полный, но тоже склонный к чрезмерно личностной точке зрения труд. Корелин А. П. Дворянство… Op. cit. является богаты источником информации. Много ценного, несмотря на свой достаточно догматический и узко политизированный подход, содержат также работы Даверычева, Черменского и Дьякина. Лучшим однотомным обзором проблем, связанных с царизмом и его элитами в последние десятилетия империи, является выпущенный академией Наук СССР сборник «Кризис самодержавия в России 1895–1917», который был опубликован в Денинграде в 1984 году. Он содержит разделы, написанные Б. И. Ананичем, P. Ш. Ганелиным и В. С. Дякиным. Лучшей работой на английском языке, посвященной российским промышленникам, является кн. Rieber A. J. Merchants and Enterpreneurs in Emperial Russia. Chapel Hill, 1982. В последние годы появилось множество работ, посвященных московской коммерческой элите, и ни одной — другим секторам индустриальной буржуазии. Yaney С. L. The Systematisation of Russian Government: Social Evolution in the Domestic administration of Imperial Russia 1711–1905. Urbana, 1973 — является богатейшим источником сведений о конфликте между министерствами.

Такая ситуация отнюдь не могла служить подходящей отправной точкой для вхождения в обновляемый мир прусским путем. К тому же, на этом пути существовали другие, еще более серьезные препятствия. В отличие от Британии и Германии, Россия ни в коей мере не являлась мононациональным государством. Эта огромная многоэтническая империя, создававшаяся благодаря военным завоеваниям, возможно, и не могла сохраниться на основе всеобщего согласия. В викторианскую эпоху Россия оказалась, по европейским меркам, несостоятельной в военной, дипломатической и экономической сферах, и в связи с этим ее элита не могла, в отличие от немецкой или английской, обращаться непосредственно к обществу, взывая к чувству национальной гордости, присущему жителям могущественных, процветающих и почитаемых стран. Согласно одному из наиболее распространенных клише российской истории, в России между культурой прозападнической элиты и культурой крестьянской массы, пролегала, пользуясь словами Гаукстгаузена, «куда более широкая пропасть, чем во всей остальной Европе». Подобно большинству клише, это утверждение во многом соответствует истине. Ценности и культура элиты и народной массы различались весьма существенно, и эти различия включали в себя почти полярные взгляды на справедливость, правосудие и владение имуществом. Когда после 1907 г. Пруссия вступила наконец в эпоху современных реформ, в Европе повсеместно господствовали либеральные доктрины. Это помогает понять, почему Берлин в период между 1807 и 1848 годами с чрезвычайным рвением и последовательностью осуществлял либеральную экономическую политику, несмотря на то, что она наносила урон как интересам элиты, так и интересам народных масс. Когда в 1880-х годах в России началась эра великой экономической модернизации, социалистические доктрины здесь не просто носились в воздухе, вытесняя доктрины либеральные, но часть интеллигенции, охваченная социалистическими и революционными симпатиями, в течение двадцати лет стремилась пробудить сходные настроения в народных массах, при поддержке которых можно было уничтожить в России не только царизм, но и всю буржуазную цивилизацию в викторианском духе [378] .

378

Hauxthausen А. V.The Russian Empire… Op. cit. V. 2. P. 185.

По прусским стандартам, российское дворянство было чрезвычайно слабым и уязвимым. Пожалуй, наиболее подходящим путем выживания для русского дворянства являлся не прусский, а испанский путь. В 1900 г. Россия имела куда больше общего с Испанией, чем с Пруссией, не говоря уже об Англии. И в географическом, и в культурном плане она принадлежала Европе, но отнюдь не во всех других отношениях. По уровню экономического развития она не соответствовала ни колонии, ни одной из реальных европейских метрополий. Российские традиции, подобно испанским, не имели ничего общего с либерализмом. Политический спектр в России колебался от реакционности, сторонники которой по-прежнему противились зародившемуся в восемнадцатом веке Просвещению, до анархизма и коммунизма. В 1920-х и в 1930-х годах Испания была очень бедна, раздроблена на части и крайне радикально настроена, и ее высший класс имел все основания опасаться, что его собственность и ценности захлестнет волной политической демократизации. В течение сорока лет авторитарный режим Франко защищал позиции испанской элиты, оберегал ее от большинства издержек модернизации, и создал развитую капиталистическую экономику и общество, в котором интересы высшего класса, а также верхних слоев класса среднего способны выдержать натиск демократии. Логика тут очевидна, уводя к идеям Петра Дурново, российского министра внутренних дел, усилиями которого была подавлена революция 1905 года. Дурново полагал, что если авторитарное государство в России утратит силу прежде, чем процесс социально-экономического развития создаст в стране значительные социальные группы, разделяющие ценности и интересы прозападного состоятельного меньшинства, это приведет к самым печальным последствиям. Сходной логикой руководствовался и Столыпин в своем знаменитом утверждении, что, если дать России двадцать лет мирной жизни, она станет неузнаваемой [379] .

379

Эти темы подробно рассмотрены в главах 6 и 9 кн.: Lieven D. С. В.Russia's Rulers… Op. cit. Об Испании см., например: Carr R. Spain 1808–1975. Oxford, 1989; Schubert A. A Social History of Moderm Spain. London, 1990; Lannon F„Preston P. Elites and Power in Twentieth Century Spain. Oxford, 1990; Carr R., Fusi J. P. Spain. Dictatorship to Democracy. London, 1979.